Встать! Суд идет!
(Отрывок из романа-хроники
«Тонкой веточкой рябины»)
1947 год. Мне пять лет. Моя мама смешливая, хитрая и очень добрая. Она сделала папе на его военный праздник очень дорогой подарок – моего братика. А я хотела сестричку и думала про себя: «Ну ничего, Вовочка! Я тебя сделаю Олечкой, и мы будем две сестрички, всегда вместе играть».
Должна сказать, что моя очередная попытка сделать из братика сестричку чуть не окончилась большой бедой. Но это отдельный рассказ.
Когда мама кормила маленького Вовочку грудью, я могла сидеть рядом, и смотреть на него, и даже пальчиком чуть-чуть погладить по щечке. Он морщился от моих прикосновений и еще жаднее с причмокиванием втягивал в себя мамино молочко, а она улыбалась от счастья.
Мама очень любила петь и постоянно, когда убирала в комнатах или готовила обед, мурлыкала тихонько веселые песенки, а с моей крестной тетей Машей они пели вполголоса про холодные очи, дикие степи байкалья (Забайкалья) и какого-то баргузина, который шевелил вал. Иногда они с тетей Машей пили очень кислый и противный чай для взрослых и ели лук с коржом или с хлебом. Тетя Маша рассказывала про большую степь у каких-то казахов, где она жила в огороженном дворе пять лет за то, что в Одессе поругалась на каком-то суде с дядей судьей. Она ему пообещала приехать через пять лет и оторвать голову. Теперь они с мамой обсуждали, где его найти. А я слушала и представляла, как катится судейская голова и тетя Маша ее пинает до самых казахов в тот загороженный двор. Всегда после кислого чая у мамы начинали болеть зубы. Она складывала белую-белую косынку в несколько раз и подвязывала щеку. Больше ничего интересного тетя Маша не рассказывала, и я убегала на улицу встречать папочку.
Папа приходил с работы поздно вечером, и мама ему жаловалась, что опять Вовочка не спал целый день (а он как раз и спал) и у нее все время болел зуб. Папа чмокал мамочку в щечку, прижимал меня к своей ноге и говорил усталым голосом:
– Сейчас, Галочка, я переоденусь и возьму пацана, а ты отдохнешь.
И мама счастливо смеялась, и в горлышке у нее звенел маленький серебряный колокольчик. Так всегда говорил папа. А я, сколько ни заглядывала маме в горлышко, никакого колокольчика там не видела. Смешной папа.
В другой комнате папа снимал синюю шинель и фуражку и выходил к нам такой сильный и высокий, что кухня становилась маленькой и незаметной. Папа передавал маме маленький мешочек и говорил какие-то непонятные слова:
– Ось тутэчки я чуть смиткив принис! Ты спычи коржив, та вынысы и сусидям. Дужэ голодують люды. (Вот я принес немного сметков. Ты испеки коржей и вынеси и соседям. Сильно голодают люди.)
Мама прижимала к себе мешочек и бежала к столу мелкими шажками, забывая о «больном зубе». Замешивала тесто из этих загадочных сметков. Пекла на сковородке и жаровне на плите коржи «с нетом» и выносила во двор. Звала соседей и каждому давала по половинке, и мне тоже. Ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Они были пышные, сладкие-сладкие, наверное, с медом. Но мама хитрая, мне никогда отдельно мед не давала. Наверное, берегла для коржей, чтобы не так сильно голодали соседи.
Уже будучи взрослой, я спросила у брата, не помнит ли он рецепт этих коржей и что за начинку «с нетом» мама добавляла в тесто, что были те коржи такие сладкие и вкусные. Вова поглядел на меня с сожалением и тихо сказал:
– «С нетом» – это без ничего, даже без соли. Только вода и мучная пыль, которую папа сметал после дежурства на мельнице со станин и мельничных жерновов («сметки» от слова «сметать»).
То утро с ярким, но холодным солнышком, белым снегом я помню в мельчайших подробностях. Я проснулась от маминого плача и уговоров тети Маши. Тревожно забилось отчего-то сердечко. Ничего не зная, я каким-то шестым чувством почувствовала – в доме беда. Не пришел с дежурства папа, и впервые в тот день я услышала новое слово «арестован».
Мама оставила Вовочку на кровати и куда-то убежала. Тетя Маша качала на руках орущего малыша. Он хотел маминого молочка. Свободной рукой она прижимала меня к себе и все повторяла и повторяла, как заведенная:
– Ось-до, тэпэр останэтэсь вы сыротамы. Заарэстовалы папу, пиймалы с цимы смиткамы, а запысалы, шо с мукой. За муку можуть и росстрил даты. (Вот, теперь останетесь вы сиротами. Арестовали папу, поймали со сметками, а записали, что с мукой. За муку могут и расстрел присудить.)
От страха, исходящего от тети Маши, я заревела в голос. На мой истерический плач сбежались соседи. Все перепуганно спрашивали друг у друга:
– Что же будет?! Что же будет?! Как Галя справится с малолетками без работы и без работника?
Все жалели папу, называли его «добрым чоловиком» и «совэстлывым» – «сам ны зъисть, а с сусидямы дилывся» (добрый человек, совестливый, сам не съест, а с соседями делился).
С этого дня в нашем доме стало очень холодно. Больше не было вкуснейших коржей «с нетом». Плита не топилась, и я почти все время лежала под одеялом, чтобы не замерзнуть. Маленького Вовочку тетя Маша кормила жвачкой. В кусочек марли она накладывала смесь жеваного хлеба с кусочком печенюшки для вкуса или жеваную вареную кукурузу, крепко завязывала узелок и засовывала ему в ротик, как соску. Вовочка затихал с этой жвачкой во рту. Глупенький. Он был такой маленький, что думал, будто эта жвачка – мамино молочко. И мама больше не смеялась своим колокольчиком в горлышке и не кормила Вовочку молочком. На мое: «Почему?» тетя Маша ответила: «Сгорило у твои мамы молоко». А я ничего и не заметила. Когда оно сгорело?
Настал день суда. Его начало было назначено на десять часов утра, но уже в семь часов мы всем семейством стояли на ступеньках судейского дома. Было очень холодно. Ножки у меня в тоненьких ботиночках замерзли. Вначале немного, а потом я их уже и не чувствовала. Плакать я боялась, потому что на ступеньках судного дома стоял страшный дядька в такой же синей шинели, как у папы, но с очень злым лицом и страшными черными усами. Тетя Маша заставляла меня топать ножками, чтобы они согрелись, но у меня уже не было ножек, и я не знала, чем топать. Тихо плакала мама, тяжело вздыхала тетя Маша.
Когда мы совсем замерзли, нас впустили в зал. Там было много скамеек и не было окон. А впереди скамеек стоял длинный стол на возвышении, покрытый зеленой скатертью. Потом привели папу. Он держал руки за спиной. Ему разрешили сесть, а по бокам стояли два дядьки с ружьями.
Вдруг в зал быстро вошла высокая худая женщина и сказала:
– Всем встать! Суд идет! – И из дверей за столом появились три тети. Одна была в странном длинном платье черного цвета, и тетя Маша сказала, что это главная судья, а потом вдруг повернулась к маме и говорит:
– Галя, а дэ мак свяченый? Ты посыпала стил и скамэйки, дэ будэ сыдить судья?
Мама ойкнула, быстро передала Вовочку тете Маше, залезла рукой за пазуху и достала маленький узелок. Она быстро его развернула и, пока главная судья и ее помощники садились на свои места, стала их осыпать маком и шептать волшебные слова, чтобы папу оправдали и в Сибирь не посылали, а вернули жене и детям. Главная судья отмахивалась от маминого «свяченого мака» и все повторяла: «Хватит, хватит». И тогда мама остатки мака высыпала на папу и его сторожей, которые назывались конвоиры.
Я плохо помню сам ход суда. Ножки к этому времени стали согреваться и сильно болеть. Я начала от боли плакать, сначала тихонько, а потом все громче и громче. Тетя Маша шепнула мне:
– Ты не сейчас плачь, а когда папе будут приговор читать, чтоб его пожалели.
– А как я узнаю, когда его надо начинать жалеть? Мне его и сейчас жалко.
– Когда я тебя тихонько толкну, ты плачь в голос.
Плакать в голос я умела. Папу мне было очень жаль, и я забыла про ноющие от боли ножки, только бы не пропустить, когда надо начинать плакать в голос.
Главная судья со своими помощниками ушла на совещание. Мы опять встали, чтобы ее проводить, а папу из зала куда-то увели. Потом опять привели папу, вошла главная судья с помощниками и стала читать папе приговор. Я слушала очень внимательно, но ничего не запомнила, кроме слова «тюрьмы». При этих словах тетя Маша меня тихонечко толкнула, и я завыла в голос. А мама от него вдруг села мимо стула, Вовочка выпал у нее из рук на пол и начал тоже кричать, а на маму стали брызгать холодной водой.
В это время главная судья сказала волшебные слова (это все «свяченый мак» сделал):
– Подолян Ефима Даниловича освободить в зале суда.
Моя мама открыла глаза и спросила у тети Маши:
– Ну шо, ужэ можно вставаты?
Она подхватила Вовочку, прижала меня к себе и вопросительным взглядом смотрела на судью и сразу на конвоиров, которые освобождали папу. Судья маме улыбнулась и ответила:
– Ну конечно, вставайте, Галина Ивановна.
У меня от счастья, что папочку отпустили, согрелись ножки. Мне стало жарко. Я кинулась к папе, вцепилась в его ногу и ни за что не хотела ее отпускать, пока папа не взял меня на руки.
Как я потом узнала, за триста грамм сметков папе определили три месяца тюрьмы (время, пока шло следствие) и три месяца принудработ на другом предприятии. Три месяца принудительных работ папа отрабатывал на консервном заводе с удержанием семидесяти процентов из зарплаты без высылки с постоянного места проживания. Суд по отношению к нему был очень гуманным. Все знакомые, друзья, соседи удивлялись такому мягкому для того времени приговору и говорили, что это помог освященный мак с молитвой о божьей милости.
Из здания суда папа вышел такой счастливый! Он нес на руках меня и Вовочку, а рядом шла, держа его под руку, моя мама. Глаза ее лукаво блестели, она всю дорогу домой счастливо смеялась, и опять звенел у нее в горлышке серебряный колокольчик. Она все старалась заглянуть папе в глаза, а я ей мешала, и тогда она передала меня тете Маше и стала папе рассказывать, как она притворилась, что потеряла сознание, и главная судья ее пожалела и выпустила папу из тюрьмы. Папа тоже смеялся и, подмигивая тете Маше, все повторял:
– Спасительница ты моя!
Мне было обидно. Я ведь тоже была его спасительницей, а он и не заметил этого.
Еще четыре счастливых года было у меня впереди. А потом папа умер. И мы стали байстрюками.
Глава 1. Байстрюки
Я проснулась от звонка в дверь. Подождала. Звонок не повторился. Уже несколько ночей я просыпаюсь от звонков – то в дверь, то телефонных. Дотронулась до глаз. Они были мокрыми. Я опять плакала во сне. По ком, о чем, о каких потерях, обидах? Или это вытекают глаза жидким гелем от нестерпимой боли за те потери, что были, что будут, которые предвещают мне вещие, не запоминающиеся, но такие болезненно-горькие сны? Мое босоногое детство. Что помню я о нем?
Я, брат и сестра одни в доме. Мы накрепко заперли дверь от воров, открыли окно и стали ждать маму. Она работала сторожем на вокзале. Шел 1951 год. Мама охраняла «бомбы» (неразорвавшиеся снаряды), чтобы не растащили дети и взрослые. В ночные дежурства мы оставались одни дома и ждали утра. Вова и Юля, младшие брат и сестра, четырех и двух лет, уснули на кровати возле окна, а я сидела на подоконнике, ждала маму и слушала ночь. Осенние звезды молчаливо подмигивали мне, скрываясь за отдельными облаками, а затем, выныривая из-за них, становились еще ярче. Цикады с вечера оглушительно, а затем все тише и напевнее убаюкивали меня. Какое-то томление, беспокойство не позволяло мне уснуть. Вот мелькнула белесая тень, тявкнула собака, сердце сжалось от страха и забилось, затрепыхалось в ожидании чего-то неотвратимого.
Возле окна появилась тетя в белом – медсестра из больницы. Спросила, где мама.
– На дежурстве.
– А когда придет?
– Утром.
– Тогда скажи ей, пусть придет в больницу, сразу утром.
Медсестра ушла, а я начала хаотично собираться, разбудила Вову, наказала, чтоб стерег окно и в дом никого не впускал, подхватила сонную Юлю на руки. Юля спросонья захныкала.
– Не плачь, мы идем к маме.
Крепко прижав сестру к себе и еще раз наказав брату не оставлять квартиру и никого не бояться, я быстрым шагом отправилась на вокзал. Пробежала Покровскую, завернула на улицу Вокзальную, запыхавшись, вошла в открытые двери вокзала, вышла на перрон. На путях чернели составы с углем, где-то шипел паровоз, перекликались перегонщики вагонов, звезды поблекли, утренний ветерок холодил вспотевший лоб, от усталости мелко дрожали руки и ноги.
На привокзальной площади никого, чуть дымилась куча присыпанных песком, не разорвавшихся в свое время снарядов. Рядом в кабине грузовика слышался неторопливый тихий разговор. Там мама, наша мама – забилось в висках, страх отступил. Юля вдруг стала легкой. Я постучала в дверь кабины.
– Хто там? – раздался голос мамы.
– Мама, это я с Юлей, открой. Приходила тетя в белом халате, сказала, чтобы ты утром пошла к папе в больницу.
Мама тихо охнула, быстро спустилась на землю, следом спустился Рывкин, мамин начальник. Мама заплакала тихо, а потом навзрыд, безнадежным воющим плачем. Заревела Юля, ничего не понимая, заплакала и я.
– Ну, всэ, Иван Кыриловыч, помер мий чоловик. Я пишла.
Я бежала следом за быстро идущей мамой, и в душе моей поднималось ликование – вот и у нас будут похороны. А то у всех есть, а я только кукол хороню. Я не могла понять, почему же мама так плачет – боится, что нам позавидуют, или это что-то другое. Как же она не может понять – у нас похороны, как и у всех соседей, и нам теперь не придется им завидовать. Ну почему она так горько, так безнадежно плачет?
Утром приехали родственники. Мама с тетей Машей, нашей крестной мамой, куда-то ушли, а потом на носилках принесли папу. Положили его в комнате на лайцу (длинную скамью) под окном. Все как положено. Я с гордостью сопровождала своих друзей, соседей, разную уличную малышню в комнату, где лежал на лайце папа. Пусть и они увидят – у нас тоже похороны, как у всех, и папа лежит на лайце под окном, такой добрый, вот только все почему-то плачут, и каждый старается нас прижать к себе, погладить по головке. Сладко замирает сердце от ласки и внимания. Бегу сказать папе, как у нас хорошо, как много гостей.
Поздно вечером, когда отключили свет и в комнате, где лежал папа, горела лишь лампадка, я принесла свои тетради, дневник. Разложила все возле себя и стала рассказывать папе, как хорошо я учусь, у меня в дневнике одни пятерки, вот когда он вернется после похорон и пойдет в мою школу, ему про меня больше ничего плохого не скажут. Из второй комнаты раздался надрывный плач, вбежала мама, схватила меня за плечи, стала трясти, повторяя:
– Вин нэ прыйдэ, вин бильше нэ прыйдэ, як ты нэ пиймэшь цьего, дурна ты дытына, вин помэр, вин геть помэр, и мы осталыся одни (Он не вернется, он больше не вернется, как ты не поймешь этого, глупый ребенок, он умер, он совсем умер, и мы остались одни).
Мы везли папу на кладбище. Я сидела на машине, отгоняла мух от его лица зеленой веточкой и с тайной гордостью посматривала сверху на людей внизу. На улице было непривычно много людей. Звенели празднично колокола в церкви на нашей улице (сейчас на этом месте расположена городская библиотека). Был Яблочный Спас. Воздух был напоен яблоками, медом, улыбками. Это же праздник! Как наши гости не поймут этого, почему мама все время падает и ей дают что-то противное нюхать и колют болючие уколы в руку?
На кладбище стояли разноголосый крик, причитания, маленькая Юля (ей было два годика), увидев, что папу забили в ящик и спрятали в яму, страшно закричала и умолкла, уже до четырех лет не произнеся ни слова – онемела, говорили соседи. Мама после уколов стала спокойной и безразличной. Наконец-то она поняла, что у нас праздник, а в праздник нельзя кричать и плакать.
В тот год люди не понимали меня, а я их. Я всем хвасталась, что и у нас были похороны. Они уже закончились, и скоро папа будет дома. Он обязательно меня отлупит ремнем, как перед смертью отлупил моего брата за то, что на всю пенсию умудрился купить два мороженых, как наши соседи лупят своих детей и даже сажают их на цепь за ослушание, как моего маленького друга Витю. Я так хотела, чтобы папа меня наказал, что однажды специально отобрала у Галки, своей соседки, мячик и ее маме на предложение вернуть мячик законной хозяйке надавала «дули на четыре кулака». Рассерженная соседка прибежала к нам во двор, вызвала на улицу папу. Он вышел в кальсонах и нижней белой рубахе, высокий, костистый, какой-то очень бледный и тихий. Соседка все кричала ему, что у него растет бандитка и ее убить мало. С замиранием сердца, низко наклонив голову, чтобы папа не увидел моей торжествующей улыбки, дрожа мелкой дрожью, я ждала, что вот-вот папа возьмет ремень и отлупит меня. И я смогу с гордостью показать синяки своему другу Вите и похвастаться, что и меня отец бьет, а значит, очень сильно любит, сильнее, чем брата Вовку. Но папа, выслушав соседку, вернул ей мячик. Когда та ушла, поднял мой подбородок и, участливо глядя в глаза, сказал:
– Ты больше так не делай, это некрасиво, – и ушел в дом. Я стояла обескураженная: как же так, я все сделала, а он меня не наказал. Со всхлипом вздохнув, я побежала искать Витю, чтобы пожаловаться: Вову он наказал, значит, любит, а меня не наказал, значит, не любит. А теперь он умер – и пока не вернется, я так и буду ходить не нелупленая, а значит, и нелюбимая.
Только через год я поняла свою первую страшную, самую страшную в моей коротенькой жизни потерю. Никогда, уже никогда не вернется мой папа, не погладит меня по головке, не назовет своим одуванчиком, своею кицею (кошечкой), никогда, никогда.
Об авторе:
Родилась 22 февраля 1942 года в г. Тирасполе МССР. В 1965 году окончила Тираспольский педагогический институт. Кандидат сельскохозяйственных наук. Имеет отраслевые и государственные награды.
Член СП ПМР с 2011 года, член Союза писателей России с 2014 года (Тираспольское отделение в Приднестровской Молдавской республике), член ЛИТО «Взаимность» г. Тирасполя с 2011 года, член ИСП (Россия) с 2019 года.
Прозаик, писать начала с 2009 года. Печаталась в России в авторском проекте «Новая волна», в литературно-общественном журнале «Голос эпохи» (Москва), в альманахе «Российский колокол». Кроме того, произведения публиковались в республиканских издательствах: литературно-публицистическом журнале «Тирасполь – Москва», в альманахе «Литературное Приднестровье», литературном альманахе «Взаимность», общественно-литературном альманахе «В круге чтения», в газетах «Днестровская правда» и «Приднестровье». Многочисленный победитель конкурсов на сайте «Проза.ру».
