Хлебников
Поэма
В дневнике художника Петра Митурича о последних мгновениях жизни Велимира Хлебникова записано: «Велимир ушёл с земли в 9 часов 28 июня 1922 года в деревне Санталово Новгородской губернии Крестецкого уезда».
Деревни Санталово сейчас не существует. Признанная «неперспективной», она была принудительно расселена, и на её месте можно отыскать сейчас лишь деревья да бурьян с редкими признаками бывшего жилья, если, конечно, заранее знать, что когда-то здесь было жильё.
Да ещё на повороте к деревне в 2010 году установлена памятная доска с воспроизведением автопортрета Хлебникова 1909 года и текстом «В деревне Санталово Крестецкого уезда провел последние дни своей жизни «Первый председатель земного шара» Велимир Хлебников (1885–1922)».
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне…
В. Хлебников
Едем в росную рань,
На колдобинах кружим,
Поворот в глухомань
По просёлку и лужам.
Зависаем во рвах,
И водители нервно
Говорят: «Дело швах!
Но проедем… Наверно…»
Лил вчера мелкий дождь,
Глина в лужах размокла.
Дно там крепкое… Что ж,
Смотрим пристально в стёкла.
Разворот… Поворот…
В общем, хвастаться нечем,
В колее ищем брод,
Выбирая, где крепче.
Говорим, зубы сжав,
Лесу, небу и лугу:
К Велимиру держать
Нужно правильный угол!
А иначе – тупик,
Усмехнутся и камни,
И в грязи грузовик
Усмехнётся: «Куда мне…»
Только вдруг на капот
Села бабочка в лёте,
Велимир проведёт,
Не волнуйтесь – пройдёте!
Что дорожная слизь,
Что ухабы да лужи,
Если вечная жизнь
У Санталова кружит?!
Неба вольный простор
Находя, если ищешь,
Ровно дышит мотор,
Плещут лужи о днище.
Едем в липкую гать,
Едем к старому другу.
Как во всём важно брать
Только правильный угол!
* * *
Нам предстоит совершить последний переход в 16 верст до деревни Санталово. Нам дают лошадь без возницы, обещая за лошадью придти после. Нагружаем свои пожитки на двуколку и сажаем Велимира, вручая ему вожжи. Его сильно качает. Он опустил вожжи, и лошадь сама выбирает путь. Но не всегда удачно. Попадаются такие места, где вмешательство в ее выбор необходимо, но Велимир слишком доверился коняке, который идет бодро и без всякого понукания. И вот на одном особенно топком месте, где колеса вязли по ступицу, телегу так сильно качнуло, что Велимир выпадает из нее. Я поспеваю на помощь, вывожу лошадь на более сухое место. Отряхиваемся, и я усаживаю вновь Велимира, но вожжи оставляю у себя, говоря: «И эта маленькая вселенная требует управления».
П. Митурич
Неба серую кромку
Затянули дожди.
Что хлестать лошадёнку
И вожжами трясти?!
Результаты итожа,
Взмок тулуп на груди,
Не спасают ни вожжи,
Ни даже – вожди.
Твёрдой почвы – как крошек
На крестьянской горсти,
Рвётся мудрая лошадь,
Не выходит везти.
На езду не похоже,
Впору жалобно ржать.
– Что ж ты выпустил вожжи?
– А чего их держать?
Лёг просёлок полого,
Лошадь щупает дно.
Лошадь, глина, дорога –
Все сейчас заодно.
В глину валятся ноши,
Как с причала ладьи,
Не спасение – вожжи,
Не спасенье – вожди.
Под колёсами плески,
Не девятый, но вал,
Весь порядок вселенский
Велимир расшатал.
* * *
Что же представляло собой Санталово к началу 1920 года? Подробное описание деревни даётся в книге Сергея Васильевича Митурича. В 1909 году в деревне насчитывалось 17 жилых строений со 107 жителями. Население в основном занималось земледелием, а в качестве отхожего промысла гонкой дёгтя; в деревне имелись часовня и школа начальной ступени.
С. Николаева
…живописную деревеньку Санталово, построенную древними пращурами на слиянии двух чистых речек Анненки и Олешонки…
А. Кочевник
Всё в русской природе на совесть похоже,
Во всём есть неспешность, раздумье, закон.
Река Олешонка – и Анненка тоже,
Речушки в Санталове с разных сторон.
Простая деревня: дворов два десятка,
Избы, амбары, живность, покой,
Рядом сады да посажены грядки,
Школа, часовня, что крыта щепой.
«Названье красивое», – как-то заметил
Хлебников, стоя над плеском волны,
Глядя, как к Анненке бросились дети,
Искорки-брызги на солнце видны.
Федосья бельё в той реке полоскала,
Через плечо прокричала ответ:
«Раньше тех рек здесь ещё не бывало,
Нашенским рекам не больше ста лет».
Задумался Хлебников, сел рядом с нянькой:
«Расскажешь мне после дела старины?»
Анненка-речка плескалась у баньки,
Река Олешонка – с другой стороны.
Корзину Федосья отставила, села,
Рукою смахнула капли со лба:
«Сейчас всё равно от работы сопрела,
А с реками вышла такая судьба.
Здесь жили когда-то в полях безымянных,
В соседних домах у высокой ветлы,
Мальчик Алёша и девочка Аня –
Вместе и в поле, и в лес по грибы.
Вместе играли, в школе учились,
А как наступила взросленья пора,
То барские люди их враз разлучили,
Обоих силком увели со двора.
Вдруг постучалась беда в обе хаты,
Такой был несладкий крестьянский удел:
Барин спровадил Алёшу в солдаты,
Аню себе для потех приглядел.
Когда же натешился с девкою вволю,
То к бобылю на окраину в дом,
Отдали Аню в замужнюю долю
С приданым – корова да рубль серебром.
Только природа явила вдруг продых,
Когда уж казалось: ложись под топор,
Умерла вскорости Аня при родах.
И Лешу не видел никто с этих пор.
Только тогда ж разом возле окраин
Ключи полевые прорезали зной,
Рвались друг к другу, ну, словно бы Аня
К Алёше спешила, хотя бы водой.
Реки и те друг от друга далече,
Текут, как былые текли времена,
Рвутся по полю, скорее, навстречу,
Только вот встреча им не суждена».
Хлебников молча поднялся, склонился,
Глядя, как к тени спешит мотылёк,
Каждый из нас одновременно близок
И всё ж одновременно так же далёк.
Мы только реки земной круговерти,
Каждый пришёл и уходит нагим,
Люд, что омоется водами смерти,
Станет как реки, он станет другим.
Каждый – мгновенье, и каждый – эпоха.
Нянька к корзине опять подошла.
Федосья бельё полоскала со вздохом,
Им разбивая воды зеркала.
* * *
Солнце, травка буйно растет, цветы, бабочки, птицы – все полно жизненной энергии. Но Велимир рассказывает о юге, где я еще не бывал. Там в природе совершается могучая борьба. Все буйно и быстро растет. Растет одно на другом, периодически вытесняя друг друга, тогда как здесь мирно произрастает все, борьбы не заметно. Темп биения жизни другой. Что лучше? И то хорошо, и север прекрасен.
П. Митурич
Кто истинный враг, а кто друг?
Север? А может быть, Юг?
А может, в наивный восторг
Тебя погружает Восток?
Не важно. Оставь пустяки,
Остынь от сравнений натужных,
Когда облаков полукружья
Деревьев цепляют верхи.
Врагов и друзей череда
Проходит, годами года
Сменяя в угоду себе,
Удобству в божбе и борьбе,
Когда ты отчаянно юн,
Весь в северной тиши и глади,
Где в хвойной колючей прохладе
Глядит от опушки Перун.
В том Севере тайная страсть –
С миром однажды совпасть,
Как снег обнимает хвою,
Как тело – кольчугу в бою,
Совпасть с самых разных сторон,
Принять с теплотой чужеродность
И в том свою вынянчить гордость
Золотом древних икон.
Что Запад обточит – Восток огранит!
Но Север один держит Юга магнит
В чистой гармонии всех полюсов,
Окно затворив на железный засов,
Чтобы в безумном шатании вьюг
Увидеть одно лишь большое веселье,
Пускай для кого-то и вреден был Север,
Но он не вреднее, чем этот же Юг.
* * *
Сядь рядом, побеседуй со мной, ты увидишь, что я такой же земной и простой, как и ты.
В. Хлебников
Себя не запугивай мором и гладом,
Адским огнём или мертвенным хладом,
Цепью условностей, чьей-то виной,
Просто однажды приди и сядь рядом,
Просто приди, побеседуй со мной.
Ты сразу узнаешь, как плавится сера,
О чём рассказала Шаману Венера
И кто в сером мраке останется сер,
И что в Ладомире объявлено мерой,
И что, крылышкуя, твердил зинзивер.
Кто песни поддержит, звеня именами,
Откуда рождается гаснущий пламень,
Где кони роняют свои удила,
Куда исчезают любимые нами,
Зачем по прибою идёт Гуль-мулла?
Вот только сам выбор нелеп и условен,
Не вечно и то, что кричало нам с брёвен,
И рвётся из рук непосильная кладь,
Тщетна попытка однажды стать вровень,
Не выйдет сесть рядом, не выйдет достать.
Равенство ложное плача и смеха.
Лишь в пустоту окунёшься с разбега,
Ничем не затронув неясных основ.
Скажи, что услышать, но множится эхо
В густой тишине без подобия слов.
Чары раскроются образом странным,
Морок развеет предчувствие раны,
Когда только дым, но не греют угли.
Чтобы сесть рядом – нужно быть равным,
Чтобы беседу ту двое вели.
Земной и простой – как другие простые…
Но ночи и летом отчаянно стылы,
И в дрожи стволы лес слагает в персты,
И явь сомневается: «Это не сны ли?»,
Пугаясь манящей своей простоты.
* * *
После обеда пошли на речку. Тепло. Солнечно. Велимир шёл, опираясь на мои плечи. Сел на берегу на овчину. Я ему изготовил удочку («удочка прекрасная»), накопал червей. Велимир увлёкся удачным ловом и считал пойманных рыб (56 штук). Ловил выдержанно и ловко.
Из записей в дневнике П. Митурича
Незатейлив рыбацкий тот выбор,
Лишь крючком гладь протоки кривя,
Как охотно откликнулись рыбы
И идут на простого червя.
Леска в воду падает мягко,
Поплавок из пера смастерил,
Из того, что столетия кряду
Не стыдилось горючих чернил.
«Пятьдесят»…
В солнце слепнут плотвички…
«Две», и «три», и «четыре» блеснут.
«Пять», –
Азартно считает добычу
Велимир, словно пляски секунд.
Этой цифрою запросто скошен
Там, где Каин бродил в ковыле,
Коктебельский поэт Волошин,
На пять-шесть рассчитался во мгле.
Рыбы бьются, как бренные души,
На песке, чей озноб по душе,
Заболоцкий тот счёт не дослушал –
«Пятьдесят» и затем ещё «шесть»…
Груз невыплаканного сиротства
Тяжело, словно рыбу, нести,
На той цифре споткнулся и Бродский –
На пятидесяти шести.
Брызги влаги серебряным током
Приближают отпущенный срок,
Если бабочке сесть ненароком
На дрожащий в воде поплавок.
* * *
Взял бумагу, тушь и начал делать этюды с натуры. Когда я начал этюд «Бани», ко мне подошел Велимир. Посмотрел мою работу. «Мне страшно хочется порисовать самому…», – вопрошающе заявил он. Я тут же предложил ему свой начатый рисунок и говорю: «Продолжайте, вот вам все оружие и садитесь». И он, обрадованный таким быстрым решением вопроса, сел и продолжал рисовать. Нарисовав бревнышки сруба двух углов бани, через 10–15 минут работы он отдает мне обратно рисунок. «Спасибо», – говорит он и, удовлетворенный, отходит. Я, проведя две темные полосы по этим углам бани, выправил рисунок, как мне надо было, и продолжал работу. Потом Велимир увидел рисунок – и в глазах улыбка, говорившая: «Вот как надо было – просто сделать углы бани, миновав перечисление бревен».
П. Митурич
Запечатлеть – совсем не блажь,
Рисунок – слепок мимолётный,
Листок бумаги, карандаш –
Немного нужно для полёта…
Всё вроде так, сплошная гладь,
Но всяк готов на всякий случай
Подправить и дорисовать,
Переписать и всё улучшить,
Добавить красок и слогов,
Расширить, углубить, подчистить.
– Мне страшно хочется?
– Чего?
– Порисовать!
В попытке кисти
Найти свой взгляд и поворот
В привычных прежде очертаньях,
Где образ за душу берёт,
Где греет обещанье тайны.
Живи хоть день, хоть век, хоть час,
Но в каждой Божией картине
Так тянет что-то дописать,
Дорисовать, добавить линий…
Но странно: дерзкое своё –
Летящий росчерк вдоль обочин.
Набросок будет лишь сырьём,
Что не удастся нам окончить.
Покажется и спрячет лик,
Мелькнёт в листве, пугаясь, птица,
Как гениальный черновик,
Что в текст никак не обратится.
От верха грифельная муть
Скользит к земле полутонами.
Порисовать – но самому,
Пусть ошибаемся – но сами.
* * *
Утром я вхожу к больному. Он не спит. Вася приносит букет синих васильков. Велимир с удовольствием смотрит на них. В букете он узнаёт знакомые лица.
Из записей в дневнике П. Митурича
Оставьте сомненья и страх,
Прозревший – уже не боится,
Раз видятся лица в цветах,
То это прекрасные лица.
Скул и бровей плавный скос,
Гармония света и тени,
Когда в бахроме лепестков
Другое откроется зренье.
Когда в переливах палитр,
В линиях сине-зелёных,
Память небесной земли
Станет одушевлённой.
Когда васильковая синь
Хлынет, как паводок вешний,
Искусством слегка искусив,
Врачуя мечтой и надеждой,
Люди шагнут в тесный свод
В зыбкой мерцающей плоти,
Так самодержавный народ
В дворец своей баньки приходит.
Тихо дрожат лепестки,
Холщовая студит рубаха,
Руки пошире раскинь –
И в небо нырнёшь ты без страха.
Взглядов листаешь слои,
Один – в оживлённых хоромах,
Все здесь родные, свои,
Нет у цветов незнакомых.
* * *
К вечеру прибыли в Санталово. Вся деревня сбежалась смотреть. Многолюдный говор тревожил Велимира. Я пригласил молодцов помочь осторожно снять Хлебникова и перенести в баню, где мною было сколочено ложе из 11 поперечных досок и двух продольных, а женщинами приготовлены два матраца. (…)
Утром на вопрос Федосьи, трудно ли ему? – ответил: «Да». Сделал глоток воды и вскоре потерял сознание.
Из записей в дневнике П. Митурича
Глушь, глухомань, жизнь со смертью на грани,
Всё взяли навечно земля да вода,
Истлела давно и разрушилась баня,
Где Хлебников молвил последнее «да».
Знак очищенья, дух дыма и жара,
И веников шелест, и простенький быт,
Здесь умирал Председатель Земшара,
Одиннадцать досок – как Доски Судьбы.
Надрывно Высоцкий всё требовал бани,
То бани по-белому, то почерней,
Но всё растворилось в рассветном тумане –
Ни бани, ни брёвен, ни стен, ни дверей.
Ни даже на карте простого пунктира,
Двинулась споро бурьянная рать,
Словно бы смерть, что брала Велимира,
С собой и деревню спешила забрать.
Словно поблёк карандашный рисунок
Солнца, деревьев, бревенчатых изб,
Словно словами разменянный всуе,
Чтоб колесом рваться под гору, вниз.
Заново учимся: «Аз, буки, веди…»,
Снова в траве ждём почувствовать след,
Негде отмыться, очиститься негде:
Разрушена баня, Санталова нет.
* * *
Ночью прилетала ворона и стучала в окно. Я отогнал её.
Из записей в дневнике П. Митурича
Ты не вейся, чёрный ворон…
Голоса наводят грусть.
Мир вокруг нам только впору.
Ты не вейся…
Я не вьюсь.
Чёрный ворон…
Что пристали,
Обложив со всех сторон?
Над избушкой кружит стая,
Но не воронов – ворон.
Их круги хитрей, ловчее,
Когти их острее бритв,
Они входят сквозь и через,
Глаз огонь в печи горит.
Ты не вейся, чёрный ворон…
Песню сладить нехитро,
Только вновь тяжёлый морок
Клювом долбится в стекло.
Только морс сочится кровью,
Ложка падает из рук,
Подступает по-вороньи
Немота чернильных букв.
Скользкий свёрток со свечами
Ворохнулся, как живой.
Или ты добычу чаешь?
Да не чаю! Я – не твой!
Скупо, буднично, без жеста,
В небе дерзко поблажив,
Смерть к окну летит по-женски,
Но по степи не кружит.
Чёрный ворон, чёрный ворон…
Грусть меня берёт в полон,
Чёрный ворон – он не ворог,
Нам спастись бы от ворон.
* * *
Похоронили Велимира на погосте в Ручьях, в левом углу кладбища, у ограды, параллельно задней стене, между елью и сосной.
Из записей в дневнике П. Митурича
Небогатый выбор твой –
Между елью и сосной.
Ты богатый лишь цитатой,
С непокрытой головой.
Всему миру как товарищ,
Всему миру господин,
Словно точно выбираешь
Место, где уже один.
Словно сон всему виной
Между елью и сосной,
Между светом и темницей,
Тенью, пляшущей на лицах,
Между каплями дождя,
Между камнем и оградой,
Где листка бежит ладья
С муравьиной нашей правдой.
Как тревожен ты, покой,
Между елью и сосной,
Как тревожен, грустен, сложен
Нотных нитей травостой.
Буквы светят из доски,
Светлячками стали, что ли?
И несут берёзы в поле
Тел белёсых туески.
Между елью и сосной,
Между нами и собой,
Между шансом поквитаться
С предосенней кутерьмой,
Между плясками и танцем,
Между углем и золой.
И затихла, как заткнута,
Неприкаянная смута,
И сквозило между меж
Время в выбитую брешь.
Наконец, пришёл домой
Дервиш, странник, витязь, воин,
Ты уснул, как упокоен,
Между елью и сосной…
* * *
уткнувши голову в лохань
я думал: кто умрет прекрасней?
не надо мне цветочных бань…
А. Кручёных
…на экземпляре брошюры «Слово как таковое», хранящемся в Русской национальной библиотеке, фамилии авторов на обложке энергично зачёркнуты от руки – по-видимому, Хлебниковым, так как здесь же, теми же чернилами, столь узнаваемым хлебниковским почерком приписано: «Зачеркнуто. В. Х.».
С. Красицкий
Когда ещё был каждый жив,
То Велимир, рассержен книжкой,
В библиотеку поспешил
С чернильным пузырьком под мышкой.
Он там, считая, что был прав,
Фамилий вычеркнул полоску,
Обложку чёрным измарав,
Он вывел праведно и грозно:
«Зачёркнуто». И приписал «В. Х.».
Ни «Хлебникова», ни «Кручёных»!
Не то что книжка так плоха,
Но слишком уж Кручёных чётко
Там написал про смерть без сил,
Про баню, про цветы, а также
Пророчеств зря наговорил
В глумливом поэтичном раже.
Совместный сборник на двоих,
Кручёных, Хлебников – лишь двое.
Зачем же тайной красить стих,
Когда главнее – остальное?
Как эта мелкая возня
Стрел иронических постыла,
И, к небу тщетно вопия,
Притащит Хлебников чернила,
Всё зачеркнёт, что только мог,
Где «Слово…» и «…как таковое».
Но пройден банный тот порог,
Игре не быть уже игрою.
«Лохань» рифмуется и «бань»,
Изменишь разве что детали.
Смирись, угомонись, отстань:
Застыло слово на скрижали!
* * *
Я понял, что я никем не видим,
Что нужно сеять очи…
В. Хлебников
Утихли кличи смехачей,
Я просто сеятель очей,
Уже не ваш, почти ничей,
Забыт, как Велес.
Соху натруженно гоню,
Роняя зёрна в ту стерню,
Где только лебеда и вереск.
В болотной хляби дышит гать,
Не рвутся очи прорастать,
Теряя мысль, теряя голос,
И в туч сиреневый зазор
Зрачками града брызнет взор,
Раз оказался этот сор
Не сор, а Сорос.
Где правда истины звончей,
Ласкает слух собою чернь,
Я просто сеятель очей,
Где боги – блоги,
Пускай иссякли семена,
Сгорели в буквах имена,
Но близок путь, который нам
Упал под ноги.
Нам вечно некуда бежать,
Межой сменяется межа,
Очей опять неурожай:
Морозом выжгло.
Ходил напрасно с бороной,
Тебя оставили с сумой,
Смеясь бесстыже.
Молотит плоть людей комбайн,
Костей готова злая брань,
Светло и звёздно,
Но нечем видеть и прочесть,
Я просто сеятель очей,
Я вечный сеятель очей,
Что вышел поздно.
Я бросил зёрна на асфальт,
Я перепутал май и март,
И снега жидкая мучица
Одна – реальна и проста,
Летит, как по полю мустанг,
Летит сквозь платье и уста,
Летит – случиться.
* * *
Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат.
В. Хлебников
Причуда из букв, на коре – письмена,
Это законная Божья жена.
Сталью коса блещет из полумрака,
Этот союз скреплен узами брака.
Тёща – вселенная, город твой – тесть,
Много родни у тебя в мире есть.
Хлещут в лицо жадно чёрные ветки,
Это спешат к тебе малые детки.
Это бегут к тебе в чине родни
Недели-золовки и шурины-дни.
Ветер-свояк водит в сквере локтями,
Племянники-улицы плещут огнями.
Мы никогда не бываем одни,
Много родных, очень много родни.
* * *
Бывший гений, бывший леший,
Бывший демон, бывший бог…
Б. Слуцкий
Не нужно снежинки взвешивать,
Которые скоро растают,
Поэты, боги и лешие
Бывшими не бывают.
Не нужно преград для дождика,
Не нужно натужно мерить
Простого земного вождика
Мерилами горней сферы.
Не нужно словами истошными
Бродить, как в кадушке бражка,
«Бывшие» – словно «брошены»,
Но бывшие – только натяжка.
Не выделить между прочими
Их беспощадный разум,
Пишут поэты строчками,
Как по стеклу – алмазом.
А вы говорите «бывшие»!
Но боги – не поседели,
И снова встаёт над крышами
Солнце в начале недели.
Строчками из учебников
Горят в предрассветном чане
Все правила мира, и Хлебников
Бредёт по косе песчаной.
Весь мир – его чистая горница:
Вода возле ног его плещет,
К руке времири торопятся,
И каждый поющий – вещий.
* * *
Сделав засечку на ели, обнажив древесину ее, я сделал надпись о покойнике. На песчаный холмик воткнул большую ветку сирени. Как говорили потом, эта ветка прижилась и пошла в рост.
П. Митурич
В новгородской деревне Ручьи
Все мы немножко ничьи,
И ветер шумит на плечах
В навеки озябших Ручьях.
Горчит свежесобранный мёд,
Лишь дикие травы – вразлёт,
Церквушка в Ручьях – набекрень,
И только из ветки сирень
На холмике ввысь проросла,
И пыль на траве – как зола,
Как память о тех, кто прочли
Табличку с названьем «Ручьи».
Пылает сирени салют,
Прохожие мимо бредут,
Цветов лепесточки считать,
Которых в соцветиях пять.
В каждом, какой ни сорви,
Щедрая жажда любви,
В каждом – сияние снов
Того, кто уснул у Ручьёв.
Кто людям грядущим воскрес
В сиреневых брызгах небес,
Не уточняя: «Вы чьи?»,
Нас всех обручили Ручьи.
Ручьи, где неважен бег лет,
Где в каждой чащобе – просвет,
Где в каждой речушке есть брод,
Сирень неустанно цветёт.
* * *
Председателя земного шара Витю? Видела, но, правда, с ним не разговаривала.
Из воспоминаний Е. Степановой (запись Э. Раненко)
Стоим у могилы, собрались на митинг,
Но, словно рефреном, сквозит у оград,
Что звали его «Председателем Витей»
Без малого лет девяносто назад.
К себе пригласили художник, учитель,
Последние дни вместе прожили с ним,
И мысль торопливо, стыдливо стучится:
Чего суетимся, чего говорим?!
Что могут сказать тут Москва или Питер,
Если крестьяне навскидку поймут,
Кого называть Председателем Витей,
Во всём разобравшись за пару минут.
«Сложно» твердят, «непонятно», «элитно»,
«В образе каждом огрехов грехи»,
Но только всё поняли серые выпи,
Всё было понятно траве у реки.
И тянутся ввысь паутиночек нити,
И дождь назревает взорваться навзрыд,
Чуть позади Председателя Вити
Лёгкая бабочка чутко летит.
Великий Новгород – Ручьи – Великие Луки
Об авторе:
Родился 5 июля 1968 года. После окончания средней школы № 9 Великих Лук окончил заводские курсы ПТУ № 8 с четвёртым разрядом фрезеровщика. Работал в инструментальных цехах радиозавода и КБ «Микрон».
Попутно оттачивал слог и занимался самообразованием. Первая журналистская заметка увидела свет в декабре 1987 года, а первый рассказ – в 1988 году.
В 1990 году пригласили работать редактором радиовещания Великолукского радиозавода. В 1994 году окончил факультет журналистики Ленинградского государственного университета.
Первые заметные публикации датированы 1997 годом: подборка стихов и роман «Призвание Рюрика». Тогда же вышла книга «Новый Пушкин уже родился» – опыт публицистического литературоведения, основанный на опытах Велимира Хлебникова.
В 2000 году был принят в Союз писателей России.
Победитель и дипломант всероссийских конкурсов и фестивалей, в том числе посвященного 100-летию со дня рождения М. А. Шолохова (Краснодар, 2005).
