Через войну

Главы из повести

Пока не пришли партизаны

Зимой 1942 года немцы наградили Скальченко знаком «За борьбу с партизанами» III степени. Меч со свастикой был опоясан извивающимися змеями, а внизу лежал человеческий череп со скрещёнными костями. Скальченко получил ещё очередное звание обер-фельдфебеля, а потому с особым ожесточением рыл землю и никому не давал расслабляться. Редкий день, чтобы их отряд, замаскированный под партизанский, не прошёлся бы где-то с рейдом.

Вот и сейчас трое саней медленно тащились к деревне Кирюшино. По данным немцев, в тех краях, отрезанных летом от большого мира болотами и густыми лесами, о партизанах ещё не слышали. Скальченко хотел появиться здесь первым, чтобы создать у местных определённое представление о партизанах. Ведь, как известно, первое впечатление – самое крепкое. Сколько потом нужно сил, чтобы поменять это первое впечатление, сколько нервов, и ещё не факт, что в результате нужный эффект будет достигнут.

Егорыч ехал на замыкающих санях. Радовался, что не слышит пустозвонных филиппик Скальченко. Только иногда морозный воздух через скрип снега под полозьями и ржание коней доносили обрывки той бесконечной речи, что, казалось, никогда не прекращалась:

– У знака «За борьбу с партизанами» есть три степени. Золотой знак, за сто дней боёв, вручает лично рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер…

Так и виделось, как на этой фразе у Скальченко распрямляются плечи, загорается в глазах огонёк и он представляет себя на приёме у Гиммлера. Егорыч зло сплёвывает в снег. Парни, которые, нахохлившись от холода, сидят рядом, втянув руки в рукава овчинных полушубков, банально, тупо ждут, когда же будет деревня.

Они просто хотят жить, эти вчерашние пленные Водилин и Абрамов. Жить – вот их девиз и кредо, жизнь любой ценой. Они видят, что Германия берёт верх, что Красная армия отступает, значит, примкнуть к сильному – никакое не предательство, это просто хозяйская смётка, здравый смысл.

– Вы, мужики, кем до войны были? – спрашивает Егорыч, чтобы за разговором не слышать назойливых монологов Скальченко.

– Зачем тебе-то это знать? – дрожит от холода Абрамов, кладовщик потребкооперации из Смоленской области, вертлявый усач с по-детски пухлыми губами. – Может, я народным комиссаром внутренних дел был. Может, я со Сталиным чаи гонял.

Водилин, почти ровесник Егорыча, робкий, забитый крестьянский паренёк из большой архангельской семьи, солидарно смеётся:

– Какой вопрос, такой и ответ получился.

Разговор не клеится. Егорыч умолкает. От морозного скрипа снега тянет в сон, вожжи так и норовят вывалиться из рук.

– Во морозище-то! – ворчит Абрамов, глубже зарываясь в сено. – Добрый хозяин в такую погоду собаку из дома не выгонит.

– Так собаку же, а не полицая, – откликается Егорыч, думая про себя: «До собак вам ещё расти и расти, недоделки немецкие».

Водилин, думая, что их командир шутит, опять смеётся. Он всем норовит угодить, для всех остаться хорошим. «Пусть начальство думает, – размышляет Водилин. – А мне чего? Слушай да делай, что говорят, и всегда будешь в дамках». Исполнительный и послушный Водилин до войны даже в комсомол ухитрился вступить, что сейчас он тщательно скрывал. Билет им был разорван сразу же, как только их рота попала под Бобруйском в окружение.

– Наконец-то, – выдыхает Егорыч.

За лесочком начинается голое поле, и в сугробах высится первая избушка. Это и есть Кирюшино. Два десятка дворов, место «непуганых большевиков», как шутит Скальченко.

– Приготовились, – распоряжается Егорыч. – Сейчас вы бойцы партизанского отряда имени Чапаева. Пойдёте по избам раздавать листовки. Заодно всё примечайте. Без команды Скальченко ни одного движения, ни одного лишнего слова.

– Так уж и ни одного, – ухмыляется Абрамов. – А если какая молодка сразу приглянётся?

Егорыч только машет рукой и суёт полицаям по свёртку настоящих партизанских листовок, конфискованных неделю назад. На кустарных листовках пляшущими буквами выведено: «Немец – это гадкая тварь. Никакое благородное чувство недоступно ему. Человеческая речь не трогает его. Чтобы избавиться от немца – надо его убить».

Хорошая листовка. Егорыч сам её писал. Водилин читает текст и опять начинает смеяться. Егорыча раздражает этот слизняк. Он выхватывает автомат и даёт длинную очередь в небо. Очередь – знак для партизан, чтобы готовились к непрошеным гостям. Морозную тишину выстрелы разрывают особенно откровенно. Сам Егорыч на мгновение глохнет от лающих выстрелов.

– Какая тут ещё стрельба! – орёт с первой подводы Скальченко. – Ворошиловский стрелок хренов. Я тебе сейчас между глаз выстрелю!

Егорыч суёт вожжи Абрамову, прыгает в снег и бежит к передним саням. Объясняет:

– Господин обер-фельдфебель, мы сейчас партизаны, а потому должны показать местным, что никого не боимся. Мы – хозяева здесь, мы на своей земле, мы идём как победители.

Сморщившись, как от зубной боли, Скальченко выслушал оправдание Егорыча. Он чувствовал, что с выстрелами не всё складно выходит, но придраться к аргументации своего заместителя не мог. Ограничился строгим внушением:

– Чтобы такого никогда больше не было. Здесь я решаю, кто тут хозяин и кто на чьей земле победитель.

Гришка подвинулся на санях Скальченко, освобождая место для Егорыча.

Тот с размаху прыгнул в сено, тяжело дыша от бега и напряжения:

– Господин обер-фельдфебель, после вашей команды ребята пойдут по дворам с листовками. Листовки подлинные, от настоящих партизан.

– Сейчас я тебе не господин обер-фельдфебель, а товарищ командир, – наставительно заметил Скальченко. – Ещё заговоришься ненароком и в деревне меня этак назовёшь.

– Неужели я дело не понимаю?

– Хитрый ты, Черепанов, хитрый, – покровительственным тоном сказал Скальченко. – Ты никогда не ошибаешься. А я не люблю людей, которые никогда не ошибаются.

– Я не женщина, меня любить не нужно.

– Выкрутился и здесь, – улыбнулся Скальченко. И тут же резко, без перехода, затормозив сани у ближайшей избы, прыгнул в снег. Выбрался на расчищенную дорожку, пристукнул валенками, поправил ремень со звездой. Распорядился деловито:

– Гришка – у саней. Остальным действовать по плану.

Лжепартизаны, оживлённо переговариваясь, потянулись к избам. Они предвкушали богатую добычу, и их ноздри хищно раздувались, как у собаки, вышедшей на след. Скальченко с Егорычем зашли в ближайшим дом, столкнувшись в сенях со стариком, уже одетым для улицы. Тот щурил слезящиеся глаза на гостей и часто-часто сглатывал слюну, так что кадык ходил ходуном:

– Вы кто такие будете? И откуда?

– Мы – партизаны, отец, – твёрдо ответил Скальченко. – В горницу-то можно пройти или нет?

– Проходите, чего ж, – заторопился старик. – И откуда ж это вы партизаны будете?

Скальченко вошёл в избу, поклонился маленькой, чистенькой старушке в сарафане, расшитом красными петухами, сел на лавку под образа, огляделся, удовлетворённо для себя отметив запах мясного:

– А пришли мы, отец, оттуда, где нас уже не найдёшь.

– А к нам зачем будете? – поинтересовалась старушка.

– Вы как нерусские, – ласково прикрикнул Скальченко, подмигивая дедку у двери. – Даже накормить, напоить гостей с дороги не хотите.

– Накормить – это можно, – засуетилась старушка, вытаскивая из печи горшок житной каши со шкварками.

По избе пошёл сытный, дурманящий дух.

– Вот это другое дело, – снял с головы шапку с красной ленточкой Скальченко. – Рассказывайте, где тут у вас немцы стоят, много ли их?..

– До немцев от нас далеко, мил человек, – старик любовно разглядывал красные ленточки на шапках гостей.

– Слыхал, гарнизон в Чернозёме разгромили? Наших рук дело! – горячо заверил Скальченко.

– Целый гарнизон! – невольно воскликнул старик.

– А то! – подтвердил Егорыч, ища повод, как бы ему убраться вон из избы и не участвовать в спектакле Скальченко.

Но повода не находилось: дрова у печи есть, воды вдоволь. Он обречённо опустился на лавку возле обер-фельдфебеля.

– Значит, говоришь, немцев у вас не было? А партизаны? – довольно, по-кошачьи, щурится в тепле Скальченко.

– Никто к нам не ходит. Вы за всю войну первые будете, – закивала головой старушка.

– Сыны в армии небось? Много-то сынов у вас?

– Двое сынов. А писать не пишут. И весточек от них нет. Как там, на фронте-то, дела идут, мил человек?

Скальченко встрепенулся, давно ожидая таких слов. Он заговорил страстно, увлечённо, с жаром и душевным подъёмом:

– Бьёт Красная армия немцев, по всем статьям бьёт. Приходится, правда, пока отходить, но манёвр верный выбран. Так что победа наша будет. Уже к весне немцев за границу обратно выкинут.

– К весне? Данные-то верные?

– Самые верные! Совинформбюро сообщало, лично слышал!

«Давай, дед, побольше эмоций, побольше вопросов, раскрывайся», – торжествовал в душе Скальченко. В принципе, семейку двух красноармейцев уже можно было выводить на двор и расстреливать. Настроение резко улучшилось, обер-фельдфебель уже знал, с кем имеет дело и чего от этих людей ждать.

Они с Егорычем сытно пообедали.

Скальченко отошёл от стола, поглаживая живот, запросто наказал старику:

– Ты, Прокофьевич, собери нам тёплых вещей побольше. Всё ж таки в лесу жить приходится. Еды побольше положи. Да не скупись. Для своих ведь, не для немцев даёшь!

«Как складно плетёт», – холодел Егорыч. Но ничего поделать не мог, помогая старику собирать в большой мешок валенки, платки, одеяла.

– И это тоже партизанам надо? – с сомнением переспросил старик, жалостливо наблюдая, как в мешок отправляется четвёртая пара шерстяных носков – всё, что было в сундуке.

– Если победы нашей хочешь, то надо.

– А нам как жить? Последнее ведь берёте!

Скальченко выпрямился во весь рост, сделал пылающее праведным гневом лицо:

– Для освободителей своих паршивые носки жалеешь, старик?!

Для пущей убедительности он погрозил автоматом. Потом подхватил за угол мешок с тряпьём и поволок его на двор, к саням. Егорыч тащил второй мешок. На деревенской улице уже стояло не трое, а семеро саней, включая реквизированные в деревне по случаю военного времени. Все они были доверху нагружены разным добром, включая медные самовары и граммофон. К одной из подвод была привязана корова.

– Как же это? – опустились плечи у старика.

– Мы должны победить, – убеждённо сказал Скальченко. – Мы всё должны принести на алтарь победы. Мы, партизаны, – ваша опора здесь, на оккупированных территориях. Мы здесь у вас и советская власть, и коммунистическая партия одновременно. Кстати, сам-то не коммунист?

Старик только отрицательно покачал головой. У него не было ни слов, ни желания их произносить вслух.

– Пошли, что ли? – буркнул, обращаясь к Скальченко, Егорыч, стараясь поскорее закончить этот разговор, чтобы старик не ляпнул полицаям чего-нибудь лишнего от переполняющей его обиды.

– А сыны твои – коммунисты? – всё не унимался обер-фельдфебель.

Скальченко перебил Абрамов. Он сбросил с плеча к нему в сани, словно мешок, девочку лет двенадцати.
Девочка беззвучно рыдала, и в её голубых глазах остановился ледяной ужас. Непокрытые соломенные волосы трепетали на ветру, платье было порвано и всё съезжало с одного плеча, обнажая ослепительно-белое тело.

– Для тебя старался, товарищ командир. Я твои вкусы знаю, – заверил Абрамов.

– Как же это? – всё повторял старик. – Что же это делается-то?

– А вот так! Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб. Победа будет за нами, наше дело – правое. Партизаны вас в беде не бросят.

 

Ночь с Марусей

Из рейдов с лжепартизанским отрядом Егорыч всегда возвращался особенно измотанным и разбитым. Он ненавидел эти рейды за своё вынужденное бездействие, за пассивность, за то, что лучшее, чего он мог добиться, было до неприличия ничтожным.

Но и отказаться было нельзя. Во-первых, многие из деревенских знали, что Черепанов служит в полиции, а значит, по одному его присутствию в отряде понимали подвох. Во-вторых, Егорыч всегда предупреждал настоящих партизан о передвижениях ряженых Скальченко. И, в-третьих, иногда удавалось получать ценнейшую оперативную информацию раньше, чем она доходила до немцев.

Так, при аресте советского офицера-окруженца, который совсем по-глупому ломанулся из леса навстречу красноленточным полицаям, Егорыч через плечо Скальченко сумел разглядеть ни много ни мало, а целый адрес явочной квартиры в Идрице. От подобного безрассудства и мальчишества чуть вслух не вырвалось: «Ну и дурень же ты, парень! Суёшься навстречу, как телёнок некормленый». Скальченко развёл нашего лейтенанта как по нотам.

Тот на еду набросился, повторяя: «Товарищи, товарищи», – а его прямиком в комендатуру везут. Ест пирог с рыбой и Скальченко на ходу всё выкладывает. И о том, как из лагеря под Псковом бежал, и о том, у кого укрывался, с фамилиями и адресами. «Вот ведь пентюх», – кипел Егорыч. А на коротком привале, когда полицаи, ухмыляясь, стали облачаться в свою истинную форму, он, совсем не сдерживаясь, от души двинул бедолаге-лейтенанту в челюсть.

– За что ты его теперь-то? – удивился Скальченко, разглядывая офицера, который в бессознательном состоянии раскинулся на снегу.

– Сволочь большевистская, – только и прошипел Егорыч, всё повторяя в уме те адреса и фамилии людей, которые назвал полицаям отогревшийся мальчишка, по недоразумению носящий звание лейтенанта.

Надо было торопиться, пока немцы не взялись за проверку сведений, выболтанных отряду Скальченко. И тут помог следующий плюс членства Егорыча среди фальшивых партизан. Под предлогом посещений своих любовниц в нескольких деревнях округи Егорыч почти официально отлучался из конторы ГФП когда на ночь, а когда и на более продолжительное время.

Скальченко проверял поначалу адреса, куда уезжал Егорыч, внезапно посылал за ним нарочных. Те ломились в двери и окна, норовили сорвать крючки с петель, но всегда им являлись заспанный Егорыч в кальсонах и женский силуэт на заднем плане в нижнем белье. После нескольких подобных проверок Скальченко от Егорыча отстал, и, заявившись для вида вечером в такую избу, тот свободно уезжал оттуда по темноте, куда было нужно, чтобы утром вернуться и разыграть перед соседями спектакль пробуждения счастливых любовников.

Надо ли говорить, что ни с одной из девушек, наших связных, живших в этих избах, Егорыч близких отношений не имел, ни об одной даже не знал ничего. Они также лишнего не спрашивали. В свою очередь, легенда о любовной связи с чином из ГФП позволяла девушкам Егорыча успешно
отшивать приставания как немцев, так и полицаев. Проблемой была разве что удвоенная ненависть местных жителей по адресу «подстилок», но тут уж ничего не поделаешь.

Егорыч пнул лежавшего лейтенанта валенком («Создал проблему на пустом месте, дурак!») и обратился к Скальченко:

– Платон Анисимович, можно мне сейчас смотаться в Большуны? Когда ещё к Маньке выберусь, а тут крюк всего полверсты.

– Соскучился по зазнобе? – усмехнулся обер-фельдфебель. – А Люська ревновать не будет?

– Мы же ей не скажем, – поддержал игру Егорыч.

Так полагалось. Настоящий солдат рейха должен был быть любвеобилен и ненасытен по части женских ласк. На тех, кто избегал участия в групповых изнасилованиях, недобро косились, подозревая их в голубизне или иной мужской неполноценности.

– Ладно, – почти ласково махнул рукой Скальченко. – Иди. Да смотри слишком не задерживайся, а то у нас есть кому к Люське заглянуть.

Водилин с готовностью загоготал. Он ещё не сталкивался с кулаками Егорыча, а потому искренне играл с огнём. Но Егорыч слишком торопился, чтобы обижаться на Водилина. Взвалил на плечо вещмешок, на другое плечо повесил автомат и быстро зашагал по снежной целине к хутору Большуны.

В уме Егорыч прикидывал расстояние: «Ночью я буду в отряде. До Идрицы разведчик доберётся на лошади не раньше обеда следующего дня». Егорыч думал и плевался: «Если не рация, то немцы успеют арестовать наших по списку лейтенанта на несколько часов раньше».

От парня клубами валил пар, когда он заявился в дом Маньки. Стройная, ладно сложенная зеленоглазая девушка Маруся жила со слепой матерью и тайком пекла партизанам хлеб. Ей не нравилось, что к ней постоянно шляется какой-то полицай, вызывающий насмешки у всей деревни, но таков был приказ командира, а против приказа не попрёшь.

– Доброго здоровья! Принимай гостя, – громко сбросил вещмешок с плеча Егорыч.

– Это ты, Витя? – откликнулась из-за занавески слепая мать, которая, как и Маруся, знала Егорыча под этим именем.

– Я. Гостинцы принёс вам. Тушёнку, сахар, сало.

– Маша, налей гостю с дороги чарку.

– Вы же знаете, что я не пью, Пелагея Карповна, – отозвался Егорыч. – А вот от чайка горяченького не отказался бы.

Маруся поджала губы и пошла цедить кипяток из самовара. «Как ты не нужен здесь, – думала она. – Мать он, видите ли, подарками задабривает. Словами ласковыми заговаривает. Та всерьёз уверена, что Витька – это мой жених. Но как же это можно, если мой Васенька сейчас на фронте, фашистов проклятых бьёт. Не как некоторые!»

При мыслях о Васе лицо Маруси залилось тихим светом. Егорыч даже залюбовался на девушку: нежная розовая кожа, правильный овал лица, милый курносый носик с бледными сейчас веснушками, густые ресницы, округлые припухлые губы. Почувствовав на себе чужой взгляд, Маруся вспыхнула и, с трудом скрывая ненависть к гостю, поднесла ему стакан кипятку, заваренного сушёным смородиновым листом.

– Благодарствую. Из твоих рук, Маша, даже простая вода – наслаждение, – играл свою роль Егорыч, не в первый раз замечая, что эта роль ему необыкновенно нравится.

Слепая мать за занавеской благодарно заворочалась в своих одеялах. Ей доставляло удовольствие, что жених дочери такой обходительный и приветливый.

– Что нового слышно, Витюша?

– Колядки я вспоминаю нынешние, – с наслаждением тянет душистый кипяток Егорыч. – Брательники у меня щепку в рукав тулупа просовывали, получалось очень похоже на гуся. Рукав – это длинная шея, а лучинка – голова гуся. В темноте очень похоже. Очень они домашних моих позабавили. А когда эти гуси в окошко стучатся, до того похоже, что я сам залюбовался. А дома на полу у нас лежит шкура медведя. Она с тех времён, когда ещё с берданками охотились. Шкура попорченная при выделке, потому и нам незадорого досталась. Лежит она под деревянным диваном возле чугунки. Закопаешь в медвежью шерсть ноги, сидишь, тепло тебе, хорошо… Вот и мать сидела так вечером, вязала варежки. Чугунка топилась, ноги приятно грела медвежья шкура. Вдруг чувствует мать, что зашевелилось что-то под ногами, задвигалось, зарычало. Первой поднялась медвежья голова, потом лапа. В свете огня из чугунки и глаза медвежьи ожили, заискрились жёлтым… Как мать подпрыгнула, – улыбается Егорыч. – И вязание далеко, чуть ли в противоположную сторону избы, отшвырнула. Сама ловко забралась с ногами на диван, кричит от страха, а убежать боится, чтобы только оживающей медвежьей шкуры не коснуться. Перепрыгнуть через неё – не выйдет, большая шкура. Боком обойти – но у шкуры уже и вторая лапа с огромными когтями вверх поднимается.

– Страсти какие ты, Витя, на ночь глядя рассказываешь, – охает мать Маруси.

– Что делать? Только приготовилась мать бороться с чудищем, как из-под шкуры мой младший брат выскочил. Это он шутил так, стервец, – важно заключает Егорыч, а не получается у него строгого тона, наружу постоянно смех вылезает. Скоро он уже смеётся открыто, во весь голос.

Смеётся за своей занавеской и Пелагея Карповна. Даже Маруся, которая изо всех сил старается убедить себя, что ей неприятен Егорыч, и та не выдерживает. Она представляет эту внезапно ожившую медвежью шкуру, вращающую по сторонам головой, и заразительно прыскает. Её смех, чистый, задорный, разливается по горнице тонким колокольчиком.

Все трое вдруг забывают, где они, что с ними. Кажется, что и войны никакой нет. А они, как заправская семья, коротают зимой вечернее время, сидят дружно, пьют душистый горячий чай, разговаривают. И им очень спокойно, радостно на душе.

Егорыч спохватывается первый:

– Маруся, давай я тебе посуду помогу помыть? Сколько ж сидеть-то?

Не дожидаясь ответа, Егорыч сгребает в охапку металлические кружки и тащит их подальше от занавески матери. Шепчет, чтобы та не расслышала:

– Маруся, мне надо срочное известие передать. Срочное, чтобы сегодня!

Девушка тоже шепчет ему:

– В моей половине поговорим. Проходи туда.

Пелагея Карповна недовольно ворчит:

– И чего шептаться, чего шептаться? Всё равно ведь всё слышу. Разве не понимаю я, что дело у вас молодое, – мать снова радостно смеётся, и от этого смеха у Егорыча холодеет спина.

– Что вы понимаете? – вырывается у него.

– А всё и понимаю, – подтверждает Пелагея Карповна из-за занавески. – Никакой ты, Витя, не полицай, это соседки понапрасну про тебя говорят.

– Соседки? – насторожился Егорыч.

– Да не бойся ты. Я ж их только слушаю, я с ними не спорю.

– За такие разговоры быстро в комендатуру упеку, – по-настоящему разозлился Егорыч.

Невольно вспомнилась изба Любки в Плюхине. Любка жила одна, и там было всё проще и легче. «Конспирация хренова, – бешено колотится кровь в висок. – Шито всё белыми нитками, в любой момент раскроют мою любовницу за здорово живёшь. Первый нормальный допрос, и вся легенда накроется медным тазом».

В половине Маруси, за дверью, оклеенной разноцветными открытками, развеялись последние остатки веселья. Девушка привычно вошла, погасила лучину, чтобы соседи чего лишнего не подумали. Вздохнула, начала раздеваться, забралась на перину, набитую сеном, закуталась в шерстяное одеяло. Егорыч сидел у кровати на полу:

– Мне нужно весточку передать сегодня. Завтра может быть поздно. Завтра она, может, и не нужна будет уже, эта весточка.

Маруся понимала, к чему клонит парень, и ей становилось по-настоящему страшно. Егорыч просился этой же ночью идти к партизанам, но в ясную погоду следы на снегу, ведущие в лес, были бы его очевидным провалом. Засветились бы и он сам, и Маруся, и этот хутор, числившийся у немцев в благонадёжных.

Егорыч до рези в глазах вглядывался в тёмные проёмы окон. Но на улице не было ни метели, ни ветра, стояла идеальная зимняя погода с забористым морозцем и искристым снежком. От напряжённой тишины и томительного молчания Егорыч потянулся рукой в сторону Маруси. Просунул пальцы под одеяло. Уткнулся во что-то тёплое, мягкое. Из головы разом вылетели все мысли. Егорыч приподнялся на коленях и просунул руку глубже, пока ударом с кровати не был грубо отброшен прочь.

Маруся присела, подобрала колени к подбородку, заплакала. Она тихо плакала и не могла остановиться. Где-то сквозь далёкий густой туман ей виделось лицо родного Васи, но лицо расплывалось, было нечётким. Девушка заставляла себя видеть более ясное изображение, воображала его, но это не удавалось. Вокруг была только одна большая обида и тоска, перехлёстывающая через край.

Егорыч потянулся приобнять Марусю, но та отчаянно оттолкнула его, зло зашептала:

– Думаешь, раз война, то всё можно? Думаешь, власть надо мной получил?

– И ничего я не думаю такого, – честно ответил Егорыч, растягиваясь на полушубке на полу, положив под голову кулак. На улице стояла прежняя тишина, от которой звенело в ушах.

– Неужели Родине нужно моё бесчестие? Неужели ей нужно, чтобы в меня плевали, унижали, чтобы в деревню выйти нельзя было без насмешливого взгляда? Любовница полицая! Вот ради чего я в школе училась, в радиокружок ходила…

Такой беззащитной и слабой Егорыч никогда Марусю не видел. Он не спорил с ней. А чего спорить-то, слова понапрасну изводить? Они выбрали свою дорогу, и они пойдут по ней до конца. С плачем, явным или тайным, с горем, открытым или скрываемым, но всё равно пойдут.

Больше для очистки совести, чем считая это очень необходимым, Егорыч заметил:

– Во-первых, ты не любовница полицая и Вася твой ничего не теряет. Во-вторых, своим плачем ты можешь мать взволновать. А в лес я всё равно сегодня пойду. Пусть только уснёт деревня как следует.

– Но следы же, Витя! – у вспомнившей о деле Маруси разом высохли слёзы. – Ты точно не можешь мне данные оставить?

Егорыч мягко разъяснил девушке:

– На часы сейчас счёт идёт. Я не могу ждать. В крайнем случае для своих в полиции придумаем версию, что ты меня прогнала сегодня.

– Прогнала?

– Ну да. Например, венерическое заболевание какое-то у себя обнаружила. Закатила скандал. Такой, что ночью мне восвояси пришлось убираться. Я открыто уйду, сделаю крюк до большака и буду в отряде самое большое через три часа.

Маруся скривилась:

– Какая же у тебя фантазия грязная! Не хочу я никакими болезнями болеть!

– Придумаешь чего лучше, скажешь, – хмыкнул Егорыч. – К тебе тогда точно никто из немцев до конца войны не сунется.

Девушка замолчала. Она проклинала войну, себя, эту погоду, полицаев, партизан, всех вместе и каждого по отдельности. Помаленьку приходил сон. Вдалеке улыбался Вася, а на красноармейской пилотке у него фосфорическим светом горела большая алая звезда. Он стоял на ожившей медвежьей шкуре. Шкура шевелилась и летела стремительно вдаль, словно ковёр-самолёт. Мать улыбалась откуда-то сбоку и приговаривала: «Заболела наша Машенька, заболела».

Вдруг от неожиданного постороннего звука Маруся даже присела на кровати. Прислушалась, не сразу поверила сама себе, сердце радостно, часто забилось: за окном вовсю, со свистом и придыханием, кружила метель, ветер с шумом просеивал в воздухе летучий снег.

– Витюша! – тихо позвала Маруся Егорыча и, склонившись над ним, сильно потрясла за плечо. – Снег, Витюша! Слава богу, снег!

– Ну что ж, нам и лучше, – зевнул Егорыч, собираясь. – Пока я не вернусь, на людях не показывайся, у нас с тобой сейчас страстная медовая любовь.

Попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице сложилась только усталая гримаса. Всё было как-то нескладно, коряво, не по-человечески. Не прощаясь, Егорыч бесшумно выскользнул наружу. Теперь он знал, что в отряд точно успеет. А Маруся долго-долго всматривалась в морозную темноту за окном, кусала губы. Ей было страшно, но одновременно как-то радостно и легко.

 

Карающая радиостанция

Ближе к полуночи Егорыч вышел к условленному месту на опушке леса. Попрыгал на одной ноге, согреваясь. Пристально вгляделся в стоящие кругом вековые кряжистые дубы. Позёмка весело мела, заметая следы и задувая снег за пазуху, в рукава полушубка. Скрип ветвей смешивался с воем ветра, а вместо света луны и звёзд с неба лилась только невнятная серая муть.

Егорыч нетерпеливо свистнул в окружающее пространство. Потоптался, ожидая ответа. Подумал, что его свист не услышали за воем вьюги, свистнул громче. Так и есть! Только сейчас за деревьями зашевелилась чья-то тень, и вразвалочку к Егорычу направился невысокий худощавый мужичок в тулупе почти до пят. Он недружелюбно оглядел парня, с сонной хрипотцой выговорил:

– Чего Машка-то не пришла?

Разговаривать совершенно не тянуло, и Егорыч только пожал плечами. Он тоже хотел бы увидеть не этого незнакомого мужичка, а отца или Тихона из разведки, но что есть, то есть, выбирать не приходилось.

– Убили вчера Тихона, – словно угадав мысли Егорыча, произнёс мужичок, пока они через сугробы лезли до саней, стоявших за деревьями. – Мину заложил под рельс, а провод оказался коротким.

Словно спохватившись, мужичок бросил попутчику пароль. Бросил на всякий случай, потому что сообщение о смерти Тихона вдруг с явной остротой напомнило о военном времени:

– Граната!

– Кольцо! – быстро отозвался Егорыч.

Ему не понравилось, что о пароле партизан вспомнил с запозданием, но, с другой стороны, таскаться глухой ночью по лесу в одиночку ни один полицай никогда не рискнёт. Здесь и сейчас по определению не могло быть не своих.

На всякий случай поворчал:

– Чего сразу-то пароль не спросил?

– А я немцев нутром чую, они мне и без всяких паролей как на ладони видны, – партизан попробовал пошутить, но шутка не получилась. Он сам почувствовал это и глубже втянул голову в ворот тулупа, словно ожидая удара.

– Какое у тебя нутро чуткое, – прищурился Егорыч.

– Ты командиру об этом не говори. Ладно? – как-то обречённо попросил мужичок и объяснил доверчиво: –
Совсем я, парень, замёрз, на кость замёрз. Тут имя своё скоро забудешь, не то что пароль.

– И про Машку ты зря вслух заговорил. А если бы я чужой был?

Мужичок только рукой огорчённо махнул. Ещё раз попросил:

– Командиру не говори. Он у нас мужик строгий. Не пьёт, за продукты крестьянам даёт или деньги, или расписки с довоенной печатью. Коммунист!

– Сказать-то я не скажу. Да однажды ты сам погоришь с такими замашками.

– Правда твоя, – согласился партизан, отвязывая лошадёнку от высокой сосны, одиноко стоящей среди лиственного разнолесья.

Потом он смачно зевнул и плюхнулся в сани:

– Ну, вот и в дорогу двигаемся.

Егорыч с наслаждением вытянулся на санях, задремал от плавного хода полозьев по снегу и ритмичного завывания вьюги. Из-за усталости и душевного напряжения мороз почти не ощущался. Не прошло и получаса, как Егорыч уже видел в дремотном умиротворении себя самого, очень маленького, счастливого, лёгкого, перепрыгивающего через деревья и горы, летящего куда-то со смехом.

На нём нарядная рубаха с карманом и большими блестящими пуговицами. Откуда-то снизу ему машет отец, который выглядывает из окошка трактора. Маленький Егорыч машет ему в ответ и от избытка энергии перепрыгивает одним затяжным прыжком сразу всё поле. Не нужно даже ногами на землю опираться, отталкиваться прекрасно можно и от неба.

Но вот сани останавливаются, и Егорыч сразу просыпается. Он трёт снегом по щекам, чтобы прогнать остатки дрёмы, разминает замёрзшие ноги, похлопывает себя по плечам. Прямо перед ним землянка. Первым в низенькую дверь протискивается возница. Он бросает в полутьму:

– Товарищ Мирон, человек до вас прибыл.

На этих словах партизан снова уходит к саням. Егорыч расстёгивает верхнюю пуговицу полушубка, стягивает с головы шапку и скоро начинает различать в неярком пламени лучины коренастого человека с волевым красивым лицом.

– Вот ты, оказывается, какой, Павел, – ближе к Егорычу подходит человек и внимательно рассматривает его одежду, его самого. Протягивает для рукопожатия руку. Сильно жмёт холодные пальцы парня своей широкой ладонью. Подводит Егорыча ближе к огню, кивает на деревянный чурбачок, накрытый сверху телогрейкой для мягкости.

Чурбачок – это стул. Егорыч садится на него и, торопясь, начинает выкладывать всё, что знает о конспиративной квартире и об окруженце, попавшем к Скальченко.

– Ну дела, – хмурится товарищ Мирон, уходит из землянки в ночную темноту, возвращается успокоенный: – Разведка говорит, что они успеют всех предупредить. Вовремя ты, парень, к нам попал. В самую точку.

От похвалы и тепла лицо Егорыча краснеет. Он знает, что пора торопиться обратно, к Марусе, и не хочет быстро уходить от того самого неуловимого товарища Мирона, за голову которого немцы дают десять тысяч рейхсмарок. Егорыч жадно впитывает в себя каждую чёрточку его лица, каждое движение, смотрит, как тот сжимает губы, потирает кончик уха.

– Правда, что вы были в армии Будённого в Гражданскую? – спрашивает наконец Егорыч, приобщаясь к очень дорогому для себя, важному.

– Доводилось, – спокойно произносит в ответ товарищ Мирон. – Может, чайком с дороги погреешься? Или чем покрепче?

– Не нужно ничего. Тем более покрепче.

– Впрочем, что это я язык бью? Чай нужно не предлагать, а наливать сразу. А то я как одна хозяйка, которая говорит гостям: «Чай вы пить, наверное, не будете». А мы будем пить чай! И никаких возражений!

По землянке катится приятный баритон товарища Мирона. Он звучит как изысканная мелодия. В ней одновременно сила и мягкость, убеждённость в собственной правоте и душевная внимательность к людям. Товарищ Мирон наливает из котелка, стоящего на чугунке, целую кружку кипящего травяного отвара. Протягивает Егорычу. Тот обжигается, но жадно глотает душистую воду. И чтобы не терять зря времени, начинает давно выношенный разговор:

– Моего начальника Скальченко немцы хотят забрать с повышением куда-то на новое место. Он определённо ничего не говорит, но это чувствуется.

– Какие шансы, что вместо него немцы назначат тебя? – сразу понял, к чему клонит парень, товарищ Мирон.

– Скальченко согласен, но назначение может застопорить немец фон Венц, который мне не особо верит.

– Его можно переубедить чем-то, твоего немца?

Егорыч оживлённо заёрзал на чурбачке-стуле:

– Я к этому и веду разговор. Нашему командованию очень нужна должность Скальченко в ГФП? Нам обязательно нужно туда стремиться?

– Что значит «очень» или «не очень»? Уж не отказались бы, – улыбнулся товарищ Мирон. – Считай, что наше согласие на назначение ты получил. Теперь всё-таки ближе к деталям. Что там с немцем-то?

– Думаю я, что хорошо бы было сейчас сделать фашистам какой-то особенный подарок. Удивление у них вызвать.

– Не нравится мне твоя идея с подарками, – нахмурился товарищ Мирон. – Ни людей, ни технику сдавать врагу мы тебе однозначно не разрешим, если о том речь.

Кипяток чуть в горле не застрял от несправедливости и обиды. Егорыч гневно вспыхнул, заговорил убеждённо, как до того по нескольку раз объяснял сам себе:

– О подарке я иносказательно говорю, не всерьёз. Мы им никакого подарка делать не будем, важно, чтобы они сами думали о полученном подарке. Можно, например, сдать засвеченную радиостанцию, которая у меня осталась после ареста Жени Беловой. А сдать как? Не просто принести немцам на блюдечке, а подкинуть её какому-нибудь врагу…

– Старосте Лыськину, – задумчиво проговорил товарищ Мирон, начиная понимать ход мысли Егорыча.

– Можно и ему. Мы чисто уничтожаем врага руками немцев, а попутно закрываем дело о нашей диверсионной группе, запутываем всех и даём мне главный козырь перед назначением – ликвидированную радиостанцию.

Товарищ Мирон молчит несколько долгих минут, в упор разглядывая Егорыча. Не хочется резко подрезать парню крылья, поэтому, прежде чем говорить вслух, все аргументы проверяются наедине с собственной логикой. Очень не хочется отдавать немцам радиостанцию. Поначалу товарищ Мирон даже собирается сказать, что такая расточительность – чистейшей воды мальчишеская гигантомания, что эту идею сразу же зарубят в штабе, как только услышат. Он даже раскрывает рот, но тут же задерживает слова и размышляет теперь об успешной карьере Павла.

Товарищ Мирон понимает, что на мелочах их разведчик так и будет годами сидеть где-то на подхвате у немцев. Плестись в хвосте событий, довольствоваться по большей мере случайно услышанной информацией, не направляя её, не организуя по выгодному сценарию. Для серьёзных дел необходим масштаб, размах, размышляет товарищ Мирон, и чем больше он думает, тем больше ему нравится предложение Павла. Наконец, неплохо было бы сполна рассчитаться со старостой Лыськиным, подловатым, скользким субъектом, с приходом немцев превратившимся из скромного, трусоватого кладовщика в цепного пса оккупантов.

Всё ещё колеблясь с окончательным решением, товарищ Мирон вдруг отрывисто говорит по-немецки, проверяя знание парнем языка:

– Wie verbringen Sie Ihre Freizeit?

По-русски эта полночная нелепица в партизанской землянке выглядит форменным бредом: «Как вы проводите своё свободное время?». Но разведчик ничему не должен удивляться и всё призван принимать с понимающим спокойствием, ровно, открыто.

Егорыч так же с ходу, долго не размышляя, чеканит:

– Их хабэ нихт филь цайт.

Его собеседник с удивлением смотрит на парня. Ведь тот отвечает почти правильно, показывая знание не только немецкой лексики, но и грамматики: «Я не имею много времени». Иронический намёк насчёт Freizeit, фрайцайт, свободного времени, Егорыч опускает как несущественный, и это тоже нравится товарищу Мирону. Со смесью удивления и нежности у него вырывается:

– И немецкий ты за полгода выучил. А хоть что-то на свете ты не умеешь, Павел? Отвечай честно.

– Их швимэ шлэхт, – смущённо признался Егорыч. Перед таким человеком, как товарищ Мирон, как перед врачом, хочется быть предельно открытым. Даже признание в слабости даётся сейчас легко.

– «Я плохо плаваю», – передразнивает Егорыча собеседник и от избытка чувств хлопает себя рукой по колену. – Ещё, наверное, ты плохо лазаешь по горам и плохо разбираешься во французских винах?

– К чему вы это? – Егорыч замечает лукавые искорки в глазах командира, но тот уже переходит к другой теме:

– Отставить немецкий! Верю, что нужное слово при случае ты мимо ушей не пропустишь. Ты ещё, говорят, у нас и силач изрядный?

– Кто говорит?

– Кто надо, тот и говорит, – смеётся товарищ Мирон и ставит свою правую руку локтем на маленький дощатый стол, положив планшет с картой со стола себе на колени. – Потягаемся?

Глаза командира горят молодым задорным огнём. Егорыч верит и не верит тому, что видит и слышит. Не так, совсем не так представлял он себе партизанского командира. Перед ним сидит сейчас не опытный воин, закалённый боями, не мудрый и скучный наставник, а задорный, весёлый парень, почти его ровесник.

Товарищ Мирон подмигивает Егорычу, улыбается:

– Слабо, тебе, братишка? Боишься оконфузиться со стариком?

И ничего-то он не боится. Егорыч подсаживается ближе, на счёт «три» перенеся всю выносливость и упругость молодых мышц на кисть правой руки. Без разгона бросается в бой. И сразу же возникает ощущение, что он упёрся рукой в каменную стену. Егорыч давит на руку товарища Мирона изо всей силы, но тот остаётся невозмутимым и равнодушным к его порывистому желанию лёгкой победы.

Кажется, что Егорыч даже вовсе не участвует в борьбе, до того спокойно лицо партизанского командира, просто не замечающего той силы, которая раньше в деревне в первые секунды валила всех: и ребятню, и взрослых мужиков. Товарищ Мирон подмигивает Егорычу, подзадоривает парня:

– Что-то я силы твоей хвалёной нисколечко не чувствую.

Когда товарищ Мирон всё-таки сминает руку Егорыча, обрушиваясь однажды, как приливная волна на замок из песка, вылепленный на озёрном берегу, вымотанный Егорыч признаёт поражение сразу и без оговорок. Впрочем, другого исхода трудно было ожидать, и товарищ Мирон уважительно кивает головой:

– Да, не зря про тебя разные вещи хорошие говорят. Сила в тебе, парень, живёт дикая, немереная. Сам мог убедиться!

Егорыч всё-таки не соглашается с таким обидным для себя результатом, упрямо, с максималистским задором бросаясь объясняться:

– Не давили б вы мне руку – никогда бы не побороли меня.

– Никогда?

– Никогда.

– Проверим?

– Да хоть сейчас. – Егорыч задиристо ставит правую руку локтем на стол, другой рукой, как ему кажется, незаметно смахивая со лба капельки пота.

Но товарищ Мирон быстро стирает улыбку с лица (и так вволю подурачились!), смотрит на часы, разминает пальцы и размеренно итожит:

– Что я могу сказать, парень, по радиостанции? Дело это хотя и хлопотное, но добро на такую операцию ты получишь, я добьюсь разрешения. Согласен, что хватит тебе на побегушках у полицаев ходить, пора выдвигаться. Но учти: ликвидацию Лыськина ты в любом случае уже взял на себя и будешь этот приказ исполнять вне зависимости от дела с радиостанцией.

– Спасибо, товарищ Мирон, – расплылся в широкой улыбке Егорыч.

– Вот со «спасибо» придётся обождать. Учти, – почти чеканил слова командир, – учти хорошенько и то, что если место Скальченко тебе не дадут, то я первый поставлю вопрос о твоей персональной ответственности за утрату отрядом нужной техники. За двойную игру мы жестоко наказываем, и никакие прежние заслуги здесь в расчёт не берутся. Всё понятно?

Егорыч, ошеломлённый грузом только что услышанной информации и, главное, тем, что сам товарищ Мирон говорил с ним, что сам товарищ Мирон согласился с ним и услышал его, мог только кивнуть. Каждая клеточка его тела дрожала напряжённой струной, словно говорила: «Я смогу, не сомневайтесь, вы не пожалеете, что позвали меня».

– Если всё понятно, тогда свободен, – и уже гораздо теплее, смягчая тон предыдущих фраз, товарищ Мирон добавил, словно с лёгким смущением: – Тебе ведь обратно ещё по темноте поспеть нужно. Смотри там, не подставляйся зазря.

Егорыч кивнул, надвинул на уши шапку с красной ленточкой, запахнул плотнее полушубок, пожал протянутую руку:

– Спасибо, товарищ Мирон.

Захлебнувшись от морозного духа, Егорыч не шёл, а летел к саням. Сегодня он не просто узнал – он понял это с однозначной уверенностью: никто нас не одолеет, не победит, не сможет ничем противостоять, пока есть такие люди, как товарищ Мирон.

У саней из темноты, словно по волшебству, тут же возник мужичок в тулупе, постучал рукавицами по бокам, сладко зевнул:

– Ну, в путь, что ли?

 

Орден Отечественной войны посмертно

Такое бывало редко, но в это воскресное утро сыновья проснулись раньше Егорыча, и теперь один залихватски тянул его за ухо: «Пап, пора вставать», а другой пальцем нежно щекотал босые ступни.

– Вы чего, совсем сдурели?! – резко привстал на локтях Пётр Егорович, широко распахивая заспанные глаза. – Я вам сейчас все руки повыдергаю и всё остальное!

Мальчишек от отца как ветром сдуло. Только отбежав на безопасное расстояние, Олег на правах старшего заметил:

– Ты же сам нас просил подняться в пять часов. А уже три минуты шестого. Мы думали, что ты уже не спишь, а просто притворяешься спящим!

На помощь ребятам заторопилась и супруга Галина Сергеевна, привлечённая шумом:

– Петя, не ругайся. Они так ждут нашей поездки на озеро. Почти месяц её ждали, готовились, сегодня даже раньше будильника встали.

Егорыч потянулся, пошевелил шеей, вспомнил, что сам говорил о пяти часах утра, что сам хотел сегодняшней поездки не меньше своей семьи, пошлёпал босыми ногами к ванной. Широко улыбнулся:

– Ну я и здоров спать. Не разбудили бы, спал бы до «Утренней почты» – не иначе. Или хоть до «Сельского часа».

– Пап, а можно мне будет твоей новой удочкой рыбу половить? – звонко крикнул Олег, стараясь пройти в кухонную дверь раньше брата, отчего они завозились в проходе, и ни один не хотел уступать другому.

– М-м-м… – откликнулся Егорыч, водя во рту зубной щёткой с мятным зубным порошком.

Тут младший брат, Сергей, чувствительно ударил старшего по колену, прижал того локтем к косяку и проскользнул в дверь первым:

– Ничего подобного! Ты будешь штанами ловить, и то если я разрешу, а не удочкой.

Олегу просто ничего другого не оставалось, как выдать Сергею звучный щелбан, коль уж все остальные воспитательные средства не работали. Младший звучно, на публику, заплакал. Не потому, что ему было очень уж больно, а оттого, что он не мог сейчас придумать адекватный ответ брату. Тем временем Егорыч выскочил из ванной с белым вафельным полотенцем на плече и рявкнул, перекрывая плач и шкворчание сковороды с картошкой на плите:

– Если не угомонитесь вы оба, никакой поездки на озеро не будет. Заставлю ковёр чистить и стихи Пушкина учить не по школьной программе.

– Доигрался, плакса! – Олег тихонько толкнул младшего локтем.

– Чего он опять начинает? – с новой силой затянул свою заунывную песню тот, обращаясь к Галине Сергеевне как к последней инстанции.

Егорыч вторично выскочил из ванной и хлестанул по воздуху полотенцем, якобы целясь в мальчишек, но усиленно стараясь, чтобы никого не задеть по-настоящему:

– И ныть, Серёга, перестань! Тоже мне страдалец… А ты, Олег, если постарше, то будь хоть немного поумнее и не начинай выходной с сумасшедшего дома. И не думайте, что будете моей наживкой пользоваться! Если свою не приготовите, то будете на берегу только комаров кормить, – прибег Егорыч к последнему средству.

Мальчишки разом застыли на месте. Чувствовалось, что отец затронул очень для них важное, то, о чём они могли вовсе позабыть в утренней суматохе. Действительно, как же ехать на леща без подкормки? Лещ, этот признанный барин пресноводных водоёмов, на одного-единственного червячка на крючке редко когда клюёт, ему подавай размах и удобство.

– Подкормка… – протянул Сергей, и, опережая слова, ноги понесли его к заветному шкафчику, где мать торжественно выделила для такого случая пакет пшена.

Парни бережно достают этот пакет. Потом засыпают сухое пшено в металлический термос и заливают кипятком, чтобы зерно могло набухнуть. Теперь их мысли заняты исключительно предстоящей рыбалкой, и даже приход дяди Кости, товарища отца по работе, не нарушил торжественного ритуала.

В предвкушении радостных мгновений мальчишки так и проносились оставшееся до отъезда время с термосом под мышкой. К облегчению и спокойствию родителей. К тому же вдруг в самом деле удастся взять настоящего леща килограмма на полтора-два?!

В своих бытовых заботах Олег и Сергей быстро устают, так что их, полусонных, вместе с заветным термосом до машины, тёмно-красного «москвича», дядя Костя волок чуть ли не за руку. А попав на заднее сиденье, будущие юные рыболовы тут же засыпают крепким утренним сном.

– Намаялись, – нежно произносит Галина Сергеевна, вынимания термос с пшеном из рук Олега и опуская его в карман чехла переднего сиденья.

– Ну чего, Егорыч, вроде всё собрали? – В радостном возбуждении Костя потирает руки и жадно глотает папиросный дым. Вместе с ним на рыбалку едут его супруга Ольга Константиновна и младший брат Кости – Валька.

Костя как заправский рыбак понимает, что такая однодневная поездка с семьями и детьми не слишком всерьёз, но выбирать не приходится. Лучше уж такой вариант, чем вообще ничего.

– С Богом, – кивает наконец Егорыч, и две машины трогаются в путь по безлюдным утренним улицам.

В воздухе разлита сейчас та последняя прозрачная ночная прохлада, которая очень быстро нагревается, буквально плавясь от поднимающегося всё выше солнца. Ровное урчание автомобильного мотора навевает спокойствие и какую-то особенно благостную атмосферу. На улице, заставленной по двум сторонам одноэтажными деревянными домиками с резными наличниками, тихо. Дремлют после первых песен петухи, нет ещё нужной резвости у собак. Говорить не хочется. Хочется только ехать вот так далеко-далеко. Чтобы нежное солнце вокруг, чтобы зелёный шелест придорожной листвы в ушах, чтобы душе не нарадоваться было.

Из-за того, что дорога не казалась в тягость, на озеро Малый Иван приехали быстро. Заглушили свой транспорт в тени прибрежных сосен. Расстелили на траве розовое покрывало в жёлтый цветочек. Галина с Ольгой сразу же нарядились в купальники и гордо расхаживали по бережку, прилепив на носы по листку подорожника для того, чтобы не сгореть.

– Может, хотя бы чая попьёте? – попыталась быть до конца хорошей хозяйкой Галина Сергеевна, но Егорыч, натягивая заколенники на рабочий комбинезон, ответил именно то, что и ожидалось:

– Мы, мать, ещё на еду не заработали.

Его дружно поддержали и Костя с Валькой, раскладывавшие снасти:

– Есть будем, когда настоящая жара станет, а сейчас ещё можно рыбу хорошую застать.

Мужики разложили наскоро на траве свои телескопические удочки и бросили в прибрежное мелководье по горсти хлебных крошек. А Егорыч ещё и веточку мяты раскрошил, пояснив:

– Плотва на мяту сейчас охоча.

Из-под носа у спящих мальчишек был забран термос с хорошо набухшим за время дороги зерном. Егорыч выложил горячее пшено на развёрнутую на камне газету и всыпал туда стакан жареных подсолнечных семечек, пропущенных через мясорубку, немного мотыля, купленного накануне у магазина «Спорттовары». Смешав вместе все ингредиенты в плотные и липкие шарики, он начал швырять их в воду.

Последние порции подкормки Егорыч обложил тонкой корочкой глины, чтобы рыбы не съели всё разом и постояли на подготовленном месте подольше. Проснувшиеся под занавес Олег и Сергей тоже успели слепить несколько шариков из пшена, собственноручно бросив их в воду.

– Ну, теперь вся рыба будет наша, – подбодрил ребят Егорыч.

– Хоть пару карасей поймаем на жаренку, и то ладно, – благодушно откликнулся Валька.

Вчерашний десантник, он только недавно вернулся из армии, а потому очень ценил свободное время и свою предоставленность самому себе. Парень радовался уже одному факту поездки, рыбалки, возможности никуда не спешить.

От такого капитулянтского настроения Егорыч чуть не подпрыгнул.

– С такими словами сейчас у меня домой пешком пойдёшь! Два карася… – бубнил Егорыч. – Ты так говоришь, будто рыбу приехал руками ловить, хотя и руками ты поймаешь куда больше, чем два карася.

За брата заступился Костя. Он примирительно рассмеялся, так как рыбалка всегда наполняла его положительными эмоциями:

– Рыбу потом считать будем. Я пока на тот край залива пойду. Если выйдет, пару донок поставлю.

– А я за тот камыш прогуляюсь, – нисколько не обидевшись на слова Егорыча, отозвался Валька.

Со своими удочками вскоре удалились и мальчишки. Они смеялись во всё горло, толкались, дразнили друг друга шитиками (личинками ручейника – отличной наживки). Женщины тем временем лежали на покрывале и загорали, пока позволяло безопасное утреннее солнце.

Только Егорыч вдруг онемел и неотрывно разглядывал мокрую областную газету, на которой недавно лежала подкормка. Он не верил своим глазам и тщательно разравнивал газетную страницу. Рубленые буквы плясали, словно издеваясь, большим заголовком: «Боец невидимого фронта Лыськин».

С тяжёлым предчувствием Егорыч опустился на землю, затянулся сигаретным дымом и углубился в чтение хвалебного очерка про немецкого старосту Афанасия Лыськина, которого все по недоразумению считали предателем и который сумел погибнуть как герой. Продираясь через трескучие высокопарные фразы, Егорыч узнавал знакомые места, фамилии, знакомую радиостанцию, подкинутую им старосте Лыськину, против которого собрал показания местных.

Он прекрасно помнит, как немцы вешали гниду Лыськина. Тот валялся в ногах, тряс своей козлиной жиденькой бородёнкой и всё повторял: «Хайль Гитлер! Меня оговорили, герр начальник, меня оговорили». Лыськина вздёрнули тогда с брезгливостью и спешкой, с крупной табличкой «предатель» на груди.

Егорыч смог тогда повесить на Лыськина все партизанские радиограммы июля – августа 1941 года и вызволить у местных полицаев Гришку Щетинина – связного Красной армии. Егорыч тогда чуть не соловьём разливался: «Дело Щетинина сфабриковано гадом-старостой, так как он и не Щетинин вовсе, а троюродный брат Коли Ковалёва, пробиравшийся именно к Коле с советской территории, чтобы вместе честно служить фюреру и новой России».

Для пущего эффекта в избу к правой руке Лыськина, пьянице и бабнику Игнату Дальнюку, были подброшены листовки с информацией Совинформбюро. А когда на стол Скальченко очень грамотно, через третьих лиц, была подложена фронтовая газета «За Советскую Родину!» с портретом героического автоматчика Леонтия Афанасьевича Лыськина на первой странице, дело можно было считать решённым.

Егорыч по праву гордился ликвидацией Лыськина как одной из самых своих ярких инициатив. После всей этой заварушки его действительно перевели на службу в Идрицу, а нужного человека удалось оставить вместо себя заместителем нового начальника ГФП в Гущицыне. При этом другие старосты, видя перед собой во всех смыслах поучительный пример Лыськина, в сотрудничестве с немцами стали явно осмотрительнее. Поскольку если такого преданного цепного пса, как Лыськин, повесили без раздумий, ни за понюшку табаку, то чего ожидать им самим?!

Теперь же из газетной статьи получалось, что истинный патриот-староста гордился сыном-красноармейцем, тайно распространял на подведомственных ему территориях сводки Совинформбюро и пал смертью храбрых от руки врага. Венцом же хвалебной аргументации как раз была злополучная радиостанция. Егорыч даже несколько раз перечитал: «С радиостанции советского патриота, работавшего по заданию нашей разведки, старостой передавались практически все партизанские донесения лета 1941-го. Незаметный внешне старичок Лыськин находился в центре самых громких операций подполья первого лета войны. И смерть он принял как настоящий герой, как Зоя Космодемьянская и тысячи других борцов за Победу».

Заканчивалась вся эта писанина сообщением, что посмертно Афанасий Лыськин за мужество и отвагу удостоен ордена Отечественной войны первой степени и пару дней назад высокую награду вручили сыну патриота – тому самому военному автоматчику Леонтию Афанасьевичу Лыськину, директору завода «Химлегпроммаш», депутату Верховного Совета РСФСР.

«Справедливость наконец восторжествовала», – сказал при получении документов ордена Леонтий Афанасьевич, тоже сфотографированный для сенсационного очерка. Вот он солидно улыбался рядом, с начальственным животиком, в строгом тёмном костюме с однотонным галстуком, с прямым носом, глазами чуть навыкате – вылитый отец, если смотреть в профиль.

Егорыч потянулся за очередной сигаретой, но пачка оказалась уже пустой. Он ничего, абсолютно ничего не понимал. Что была сейчас его недюжинная физическая сила перед силой печатного слова, перед этими ровными колонками букв и фраз? Что он значил и что значило его знание перед этим документом, перед авторитетом фронтовика, директора и депутата?

В висках гулко стучало. Не хватало воздуха или это уже солнце поднялось достаточно высоко? Холодная испарина обожгла спину. Даже перед немцами так не волновался Егорыч, как сейчас. Подлинным спасением стал голос жены, которая лёгким, звонким колокольчиком окликнула, словно из другого мира:

– Петя, чем это ты так зачитался? Расскажи нам.

Вынужденный думать очень быстро Егорыч снова обрёл спокойствие. В голове пронеслось: «Она спрашивает – значит, ничего не читала. Значит, газета попала к нам случайно. Может ли она знать и через свой вопрос проверять мою реакцию на прочитанную статью? Нет. Газету принёс Костя, в неё была завёрнута банка со свежим вишнёвым вареньем. Читал ли статью Костя? Нет. Потому что, многого не понимая, он бы обязательно как-то себя выдал, о чём-то спросил».

Тут же подумалось другое: «Рассказать Гале о своих мыслях? Помять кости Бойкову, который палец о палец для меня не ударил? Нет, не годится! От таких откровений минимум испортишь всем выходной, а может, ещё в сентиментальном запале и выболтаешь лишнее из того, что говорить пока не положено. Нет, разведчики бывшими не бывают! Однозначно нет!»

– Вы не поверите, девчата, – наконец улыбнулся Егорыч, знающий теперь, что именно ему следует говорить, – в Амазонии одним из самых изысканных блюд считается мозг обезьяны. Они их при тебе убивают и тут же ложечкой едят. Экзотика, блин!

– Какие гадости! – поморщилась Галина Сергеевна.

Она точно не читала проклятую газету и ничего не заподозрила.

Ольга Константиновна сладко потянулась на покрывале:

– Как хорошо, что приехали мы не в Китай, не в Египет, не в Австралию, а на наше родное озеро Малый Иван, где всё близкое, где всё наше!

Вставая с земли, Егорыч запихнул смятую газету в голенище заколенника – сгодится на растопку, когда уху будем готовить. Оставалось только приклеить к лицу беззаботную улыбку, но теперь это удалось гораздо легче. «Хорошо, что областную газету ни мы не выписываем, ни соседи», – подумалось на десерт. От сердца чуть-чуть отлегло.

 

У лагеря в конюшне

Обер-фельдфебель Скальченко сидел на роскошном кожаном кресле у массивного письменного стола на втором этаже каменного особняка Идрицкой жандармерии. Пока он имел все основания быть довольным жизнью. Даже если занимаемый сейчас пост не выглядит слишком впечатляюще, что мешает ему двигаться дальше? «Ничто!» – сам себе в очередной раз отвечал на немой вопрос Платон Анисимович и только ещё больше лоснился, как раскормленный рысак перед скачкой.

Теперь начальником Скальченко был майор Шприх, и вместе с Черепановым они влились в состав абвергруппы № 317, работавшей на армейскую разведку, что можно было расценивать как нешуточное повышение. На первом этаже их здания, расположенного в военном городке, находились ортсполиция (Ortspolizei – местная полиция), отделение гестапо (Geheime Staatspolizei – государственная тайная полиция), а им достался целый коридор с двумя десятками комнат по обе его стороны. И ничего, что выделенный кабинет не принадлежал одному Скальченко, ничего – все великие дела когда-то начинались с малого.

Во всяком случае, чин в абвергруппе – это уже весомая ступенька к настоящим карьерным высотам. Здесь от тебя не требовали мотания по лесам в поисках партизан, не заставляли кого-то расстреливать, для такой малоквалифицированной работы с лихвой хватало всякого испуганного сброда на местах. Сейчас на первый план выходило своего рода стратегическое планирование, стратегический простор.

Скальченко зажмурился от счастья. Он представил себя на мгновение в элегантном эсэсовском чёрном плаще. Вот он садится в штабной «хорьх» и едет на рапорт в рейхсканцелярию. Работа в Берлине, вилла в дружеской фюреру Италии на берегу Средиземного моря, личный самолёт, гарем из отборных девушек разного цвета кожи… Даже добротное мягкое кресло под ним не скрипело, не мешало предаваться сладким раздумьям.

Некстати стукнула дверь. Пришли Черепанов и второй подчинённый Скальченко – плутоватый продавец кооперативного магазина, бывший царский жандарм Мефодий Пантелеевич Лепёшкин. Это патологическое существо по фамилии Лепёшкин, зацикленное на беспредельном комфорте, Скальченко шапочно знал.

Полицейский он был никудышный, но людей понимал и при наличии личного интереса в виде золотишка или драгоценных камушков землю носом рыл. Лепёшкин находился в курсе всех скупок краденого, всех притонов и воровских малин в радиусе двухсот вёрст. Редкостный подонок, он был, как практически все подонки, чрезвычайно обаятелен и мил.

– Хайль Гитлер, господин обер-фельдфебель! – Неудивительно, что первые слова при их первой встрече в новом качестве произнёс именно Лепёшкин.

– Хайль! – как эхо отозвался Егорыч, взявший себе за правило в любых ситуациях быть человеком-тенью и больше слушать, чем высовываться.

– Вот и свиделись, Мефодий Пантелеевич, – любезно наклонил голову Скальченко. – Пришлось вам на подмогу приходить, если сами не справляетесь. Зажирели вы тут на вольных хлебах да в каменных палатах.

От этих слов Лепёшкин, казалось, весь просиял:

– Я тоже высоко ценю вас, дорогой Платон Анисимович. Уверен, что мы просто не можем не сработаться.

Егорыча передёрнуло: «Вот ведь выдержка! С такими ухо востро надо держать, это тебе не деревенские дуболомы». На долю мгновения стало по-настоящему страшно: вдруг где-то раскроешься, не сможешь соответствовать? Чтобы скрыть волнение, парень взял со стола Скальченко номер фашистского русскоязычного листка «За Родину». Эта ежедневная газета издавалась в городе Дно с 9 августа 1941 года, а одного из её сотрудников, полуказака-полуполяка Яшу Белявского, Егорыч даже лично знал с того дня, когда тот приезжал к ним делать репортаж о разоблачении старосты Лыськина.

Газета «За Родину» была создана приказом командования 16-й немецкой армии и публиковала в основном различный пропагандистский официоз. Глаза заскользили по передовице: «Объявление. С 16 сентября с. г. вступают в силу нижеследующие усиленные постановления:

1) Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами, или чем-либо ему поможет (сообщив ему, например, какие-нибудь сведения), тот карается смертной казнью через повешение. Это постановление имеет силу также и для женщин. Повешение не грозит тому, кто скорейшим образом известит о происшедшем ближайшую германскую военную часть.

2) В случае, если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как то: полотно железной дороги, провода и т. д., – то виновные начиная с 16.09.41 будут в назидание другим повешены на месте преступления. В случае же, если виновных не удастся немедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложников этих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных, заподозренных в совершении злодеяния, или соумышленников виновных.

Если преступное деяние повторится на том же месте или вблизи его, то будет взято – и при вышеприведённом условии повешено – двойное число заложников».

Газета оказалась не только пакостной, но ещё и несвежей, прошлогодней. Машинально подумалось: «Что они тут, этот немецкий приказ от 12 сентября наизусть учат?» Егорыч отложил листок в сторону, стараясь не показать ни брезгливости, ни других нежелательных эмоций.

Присел на табуретку возле окна, налил стакан кипячёной воды из графина, сделал большой глоток, снова вернулся к прерванному разговору «старших товарищей».

Скальченко солировал:

– Ну, теперь ты мне не подсунешь кого-то вроде Ревкова. Я порядок наведу в вашей самодеятельности. Великой Германии нужен результат, а не потуги, попытки, старания. Стараться вы будете в постели, если сумеете!

Историю с Ревковым Егорыч знал. Лепёшкин добился его ареста и убил, протащив за автомобилем с верёвкой на шее, всего лишь ради глупого доноса. Дескать, вроде бы кто-то видел, как Ревков на рынке золотые пятирублёвки менял на муку. Глупее выдумки в отношении практически бесполого, послушного и неразвитого кустаря, промышлявшего изготовлением плетёных корзинок, придумать было трудно.

После пары месяцев царской камеры, куда он угодил за компанию, Ревков панически боялся всяких властей и не осмеливался спорить даже с дворниками. Понятно, что никакого богатства у Филиппа Ревкова никогда не было и быть не могло, а попадись ему в руки золотые пятирублёвки, он бы умер от страха, но не пошёл с ними в людное место.

Уж на что Скальченко ненавидел всяких разных беспозвоночных человеческого рода, но случай с Ревковым вызывал в нём совершенно искреннее негодование. Нет, он не жалел бедолагу, павшего жертвой ошибки. Он видел здесь вопиющий факт непрофессионализма, когда в алчном ослеплении не хотят признавать очевидное.

– Раз вы всё отлично понимаете, милейший Платон Анисимович, вот вас и заметили, – от толстой кожи Лепёшкина всякие намёки отскакивали как шарики для пинг-понга. – Я всегда знал, что вас повысят, что недолго вы у себя в деревне задержитесь. Если таких людей не ценить, как вы, золотой вы наш Платон Анисимович, то кого ж и ценить тогда?!

Понимая, что из этой лицемерной ваты «дорогих», «милых» и «золотых» на чужом поле никогда не выкарабкаться, Скальченко с некоторым неудовольствием откинулся на спинку кресла, раздумывая, вставать ему или нет. Решил не вставать. Повертел в руке карандаш:

– Ладно. Хватит соплей. Все мы друг друга знаем, так что обойдёмся без детских любезностей. А если я говорю, что второго Ревкова при мне не будет, то так тому и быть!

Егорыч с готовностью согласился, чтобы не брать вторично для просмотра русскоязычную газетёнку «За Родину»:

– Мы внимательно слушаем, господин обер-фельдфебель.

От сухой, официальной речи было как-то спокойнее, ловчее. Не нужно было душу напрягать, терзать её разными личными подтекстами. Для Скальченко же такое обращение лишний раз подчеркнуло субординацию, то, что вьюн Лепёшкин – всего лишь его подчинённый и не более. Лепёшкин от подобной «преданности долгу и делу» лишь ещё очаровательнее улыбнулся, но ничего не сказал. Только подумал: «Похоже, и с малым спиртику не попьёшь, ишь, как из себя спеца строит».

– В таком случае мне требуется к завтрашнему утру подробный отчёт по контингенту Идрицкого лагеря. – Скальченко и сам не горел желанием долго общаться с Лепёшкиным. – Подробности пока говорить не буду, но нам нужно десять-пятнадцать крепких ребят, не засвеченных пока на немецкой службе. Или засвеченных не слишком. Ich wunsche Ihnen gute Unterhaltung!

«Какое настроение сбили, дурни! Не дали вдоволь порадоваться», – с грустью прищурился Скальченко, наблюдая, как подчинённые выходят в коридор и их шаги удаляются, затихая постепенно на деревянной лестнице. Впрочем, радоваться было некогда. Великая Германия ждёт от него подвигов. Он создаст лучший диверсионный отряд на всём фронте. Он не задержится здесь, в провинциальной дыре, нет, не задержится!

Успокоенный Платон Анисимович уверенным жестом достаёт из сейфа, стоящего у него возле стола, папку с агентурой и углубляется в чтение, пытаясь составить обо всех персонажах собственное мнение, о слабых и сильных сторонах каждого, кто есть у них на примете. Скальченко пригладил ёжик седеющих волос: майор Шприх, без сомнения, будет им доволен. Спать? Непозволительная роскошь! Отдыхать? Потом! Повышение окрылило Скальченко, он убедился, что находится на правильном пути.

Зато по-настоящему забеспокоился Лепёшкин. Ему совсем не улыбалось всю жизнь подчинять работе. Сегодня, например, по случаю первого дня совместной службы он ожидал изрядного выпивона с бабами и дружками из уголовных. И вдруг этакое сухое обращение, без шуточек-прибауточек, без раскачки.

Мефодий Пантелеевич спросил, чуть только они с Егорычем вышли во двор:

– Послушай, паренёк, а что наш начальник по-немецки сказал?

– Ты чего, язык не понимаешь? – удивился Егорыч. – Совсем ничего?

Лепёшкин поморщился, хотя и сейчас не убрал с лица свою дурацкую улыбку, напоминавшую маску:

– Вот молодёжь пошла! Я ему конкретный вопрос задаю, а он куражиться начинает, над старым дядькой превосходство показывает. Думает себе: отжил ты, Лепёшкин, никуда уже не годишься, выстарился.

От паточного, липкого голоса Лепёшкина Егорыча обволакивает каким-то неприятным туманом. Он вдруг ловит себя на ощущении, что не слышит слов полицая, они текут мимо его сознания в каком-то параллельном пространстве. Сделав над собой усилие, Егорыч вырывается из затхлого гипнотического кокона, решив говорить односложно и по существу, не утомляя полутонами и интеллектуальной игрой:

– Господин Скальченко пожелал нам приятно провести время.

Лепёшкин недоверчиво останавливается прямо на тропинке к конюшне военного городка, где сейчас располагался лагерь военнопленных:

– Чего, именно так и сказал? В смысле про приятное время?

– Ну да.

Когда до Лепёшкина доходит смысл сказанного, он начинает особенно заливисто смеяться, чуть ли не разрывая рот в уродливой гримасе. Его искренне забавляет маленькая победа Скальченко, одержанная над ним. Вероятно, он уже начал прокручивать в голове варианты возможной мести и свою ответную фразу. Вот только без знания языка достойный ответ всё никак не складывается.

 

Машина вместо генерала Власова

Подготовка диверсионной группы из числа советских военнопленных была практически завершена, когда однажды Скальченко отменил все занятия и с таинственным видом объявил, гордо раскачиваясь на сапогах с носка на пятку:

– Мне удалось добиться выезда в Псков на 30 апреля. Майор разрешил нам лично присутствовать на встрече с генералом Власовым.

Лепёшкин вполголоса хмыкнул, но решил не говорить вслух свои мысли о том, что, чем по дорогам мотаться, лучше бы пару отгулов предоставили. У Мефодия Пантелеевича в последнее время нарисовалась очередная зазноба, курчавая и бойкая Светка, которая перешла ему как трофей от убитого партизанами немецкого лейтенанта, и какие-либо долгие отъезды ему вовсе были не нужны. Без подарков и постоянного пригляда восемнадцатилетнюю Светку вполне могли бы переманить к себе другие – только волю дай.

Скальченко словно расслышал мысли Лепёшкина. Он сел за стол, явно огорчённый тем, что его радость не все спешат с ним делить, пошевелил бумагами, переложил с места на место пару химических карандашей и решил сделать вид, что ничего не заметил:

– Мы выезжаем завтра с рассветом. Призываю отнестись к этой поездке со всей серьёзностью, так как Власов сейчас набирает силу, наверняка не сам по себе, а с ведома немецкого командования. В марте он выступал в Могилёве и Бобруйске, а сейчас уже был в Риге и Печорах. Думаю, что именно Власов возглавит скоро Русскую народную армию. Боярский и Сахаров – люди надёжные, но раскаявшийся советский генерал в пропагандистской работе будет полезнее.

Лепёшкин собрался было хмыкнуть второй раз, но его потуги вовремя разглядел Егорыч и опередил ситуацию вопросом:

– Платон Анисимович, я ничего не имею против генерала, но всё равно ведь им управляют немцы. А для нас, военных людей, наверное, без разницы, кто там сейчас заправляет пропагандой для красных.

Скальченко понравилась реплика Егорыча. Он снова встал из-за стола и, победно взглянув на Лепёшкина (видишь, не все думают только о пьянке и бабах!), заметил:

– Власов, сынок, – это не очередной пропагандист. Его готовят не листовки для передовых сочинять, а для чего-то побольше. Василий Фёдорович Малышкин вот – тоже генерал и к немцам перешёл раньше, но это другая фигура. Я тоже не всё знаю, но уж больно много рядом с Власовым чинов из СС.

– Его продвигают СС?

Очередной вопрос Егорыча выводил разговор на совсем не безопасную и даже вредную для их провинциальной работы глубину, поэтому Скальченко не без внутренней борьбы победил в себе желание поговорить о приятной теме и решил закругляться:

– Подготовьте для завтрашней встречи с генералом парочку наших лучших людей.

– Только парочку?

Скальченко улыбнулся:

– Генерала нужно уважить, может быть, он будущий глава России, но все козыри никогда не раскрывают – раз. А во-вторых, за наши дела нам отчитываться, ты это верно, сынок, подметил, не перед Русским освободительным комитетом (формулировка-то какая, прости господи!), а перед абвером. Все свободны.

Выйдя от Скальченко, Егорыч, пожалуй, впервые задумался о генерале Власове. Нет, конечно же, фамилию эту он слышал, но до последнего времени, признаться, не относился к ней всерьёз – так, очередной перебежчик из слабаков. Внимание к Власову его начальника поначалу удивило Егорыча, а потом постепенно оформилось в понимание: немцы неспроста играются с генералом. Более того, вряд ли Скальченко говорил сейчас с ними по своей инициативе. Наверняка массовку для Власова собирают с ведома как майора Шприха, так и псковских офицеров.

В голове впервые мелькнула шальная мысль: а может, убить генерала Власова, взять и убить? Нет человека – нет и проблемы со всякими освободительными комитетами и народными армиями. Может, правда – взять и убить завтра?

На улице не по-весеннему знобко. Егорыч ёжится и размышляет, как бы своей сестре Тоне, связной, торгующей на базаре картошкой под именем Нина, поскорее передать известие про поездку в Псков. Интерес Скальченко к бестолковому генералу возбуждает, немцы определённо имеют на него какие-то резоны.

– Пскова мне этого ещё не хватало, – сокрушённо вздыхает Лепёшкин, закуривая толстую смачную самокрутку.

Никуда ехать ему не хочется, но чем меньше подобного желания у Мефодия Пантелеевича, тем сильнее рвётся в путь Егорыч.

Он уже видит, как выхватывает пистолет и расстреливает генерала прямо на виду у всей его свиты. Конечно, его, простого полицая, до высокого тела не допустят, но меткая пуля сократит все расстояния. Егорыч мечтает наяву, предчувствуя по-настоящему большое дело, и даже лёгкая улыбка вдруг трогает его губы.

Если он, этот Власов, такая важная птица, то и ликвидация его будет большим событием. Егорыч чувствует себя уже наполовину триумфатором, почти уверенный, что найдёт нужные слова для того, чтобы убедить товарища Мирона. Пусть только Власов на глаза ему покажется, только бы не отменил он своё сборище.

И тут, замешкавшегося у входа, его почти сбивает с ног щупленький длинноногий немец по имени Отто, адъютант Шприха. Немец предельно сосредоточен, мрачен, и, самое невероятное, по лицу бегут несколько солёных дорожек от обильно выступившего пота.

– Was gibt es Neues? Что нового? – окликнул адъютанта Черепанов.

Но тот только отмахнулся и скрылся за дверями быстрее, чем можно было о чём-то спросить вторично. Полицаев лишь обдало терпкой волной пота. Опытный Лепёшкин приостановился и философски заметил, уже, кажется, согласный даже на Псков:

– Не торопись уходить, Петька. Нутром чую, что новую работёнку нам подкинут. И подкинут очень скоро.

Лепёшкин оказался отличным пророком. За считаные минуты штаб забурлил. О далёких Пскове и Власове уже никто не вспоминал, и все разговоры вертелись вокруг легковой машины начальника А-317, взорванной только что магнитной миной под Идрицей. В спешном порядке по окрестным деревням рассылаются карательные отряды. Взбешённый Шприх, статный, голубоглазый, с Железным крестом первого класса на левом кармане френча, хочет крови и непременно показательных акций.

Несколько дней назад майор отдал свой новенький «опель» подремонтировать после русских дорог в гараж местного гарнизона – и тут такой неожиданный финал! Причём рвануло, как скоро выяснили сами эксперты абвера, направленно и конкретно. Армейские грузовики и самоходки, стоявшие рядом, лишь покалечило взрывной волной и случайными кусками железа, но мина была заложена непосредственно под капот майорской машины.

«Вот ведь как бывает, – думал Егорыч, вместе со всеми выезжая на очередную облаву и делая при этом сосредоточенное выражение лица. – Я давал мину нашему проверенному автомеханику в гараж и считал, что поступаю очень тонко. Сценарий задумывался следующий. Через взрыв машины напугать Шприха и затормозить работы по формированию диверсионной группы из советских военнопленных.

Майор будет думать, что на него готовится покушение, все силы бросит на обеспечение собственной безопасности и волей-неволей ослабит другие направления. Будет ужесточать требования к охране под версию готовящегося на него покушения, чтобы наделать ошибок там, где не ждёт.

И вот получается, что внешне безупречно задуманная операция с машиной Шприха помешала увидеть генерала Власова и потом убить. Одна возможность заслонила собой новые возможности. Одна дорожка перечеркнула все остальные, чуть только по ней начали идти».

Оказавшись перед сегодняшним мучительным выбором, Егорыч очень жалел, что рядом нет Ковалёва. Он бы понял, нашёл правильные слова да просто выслушал бы. А вместо этого Егорычу приходится часами проводить тупые допросы персонала гаража и всех подозрительных, приставая к ним с вопросами: «Где вы были в такое-то время?» и «Что вы делали тогда-то и тогда-то?».

Главное – не слишком торопиться, чтобы под расстрел подвести людей по приказу товарища Мирона, чтобы подозрения немцев бросить на их верных сторонников. И если уж быть расстрелам, то пусть гибнут полицаи, враги, нужно только правильно собирать показания и правильно всё докладывать немцам.

Например, советский главный механик гаража, связной и хороший приятель, по совету Егорыча ушёл к партизанам. Значит, нужно к этой недоступной для немцев фигуре привязать как можно больше связей с выбранными для компромата людьми. Того же Лепёшкина взять. В гараже он бывал? Бывал. Самогонку с механиком пил? Пил. Вот и пишем в показаниях, что Лепёшкин неоднократно имел неформальные беседы с неблагонадёжным механиком Панкратьевым, а иногда они общались с ним с глазу на глаз.

– Лепёшкин приходил к Панкратьеву? – терзает Егорыч какого-нибудь второстепенного перепуганного уборщика в своей комнатушке в А-317.

– Вроде бы видел его несколько раз в гараже, – неуверенно лепечет тот, воображая, что теперь свободы он никогда не увидит и из подвалов гестапо не вылезет.

– Несколько раз – это в том числе 27 апреля? – подсказывает Егорыч, поскольку лучше перепуганного понимает, что именно ему необходимо написать в отчёте для руководства. – Лепёшкин пришёл после обеда и провёл в бытовке механика почти два часа? Так?

– Я не считал время.

– А вот хамить мне не надо. Я задаю простые вопросы, а ты на них просто отвечаешь. Ты работал в это время, 27 апреля, находился в гараже?

– Да.

– Никуда не отлучался и не получал задания руководства на работу вне гаража?

– Нет.

– Твоё рабочее место находится в зоне видимости входа в бытовку механика?

– Да.

– Значит, ты видел Лепёшкина, входящего в бытовку Панкратьева в 14:20?

– Да.

– И вышел Лепёшкин от механика не раньше, чем… – Егорыч вспоминает: полицай вернулся в контору к 17 часам, чистое время на дорогу – минут сорок, значит, он должен был уйти из гаража в районе 16:00, – в 16 часов? Так?

– Да.

– Они находились там всё это время одни, не выходили и никто к ним не входил?

– Да.

– Была ли встреча 27 апреля единичной или же Лепёшкин приходил к Панкратьеву и в другие дни?

– Да.

И так очень долго, дотошно, пережёвывая каждую детальку. И пускай подросток-уборщик ничегошеньки не видел и не знает. Пускай всем этим показаниям грош цена. Главное – напустить побольше туману, чтобы сомнения зародились. Недоверие ведь не всегда рационально, часто не доверяют просто из-за того, что не хотят доверять, не могут доверять. «А я, – думал Егорыч, – уж постараюсь, чтобы Лепёшкину немцы старались доверять как можно реже».

Только вот о Власове, о неудавшейся поездке в Псков он всё равно продолжал жалеть. Особенно когда генерал и в самом деле обозначился как первый среди советских пособников Гитлера, а его РОА (Русская освободительная армия) окончательно взяла верховенство среди многочисленных похожих образований.

А ведь по-другому всё могло бы быть, размышлял Егорыч, если бы на базарной площади Пскова, напротив трибуны с Власовым у церкви Михаила Архангела, стоял он. И надо же было ему именно тогда затеять историю с легковушкой майора!

 

Стрелочник без вины

Ещё за несколько мгновений до того, как он проснётся, Андрей знал, что это случится именно сегодня. Пусть это будет глупо, демонстративно, пусть кто-то скажет, что он бы всё сделал по-другому, но Андрей знал: время пришло.

Фронт приближался всё ближе и ближе к Пустошке, маленькому одноэтажному городку с железнодорожной станцией, парой лесопилок и множеством фруктовых садов, от которых весной вся округа благоухала розовым ароматом. Никто не знал, когда в Пустошку войдёт Красная армия, но счёт уже определённо шёл на дни. Эхо от разрывов снарядов и бомб во фронтовой полосе слышалось всё отчётливее и воспринималось впервые за долгие годы как сладкая и очень красивая музыка.

Андрей Семёнович Портновский работал стрелочником и жил совсем рядом с дорогой, в простом рубленом домике с парой грядок картошки прямо возле железнодорожных путей. В одну сторону от его дома вдаль уходили ряды рельс, горы щебня и ворох старых шпал, густо пахнущих креозотом, а в другую уже начинался пригород, стоило только перейти пустырь и по тропинке возле забора соседей оказаться на узенькой грунтовой дорожке с колодцем-журавлём и неизменной лужей посередине.

Лужа эта высыхала только в самую отчаянную сушь. Сейчас дело двигалось к зиме, поэтому лужа с ночи затягивалась прозрачной плёнкой льда. В ней, словно причудливые птицы или цветы, мерцали жёлто-коричневые листья клёна, упавшие в воду с вечера и не успевшие сразу намокнуть и утонуть.

Андрей невольно залюбовался осенними узорами на луже, вздохнул, наполняя грудь прохладным воздухом ранней осени. В колодце он зачерпнул пару вёдер хрустально поблёскивающей воды и отправился к дому в обратном порядке – через тропинку у забора и пустырь. Вода приятно тянула руки вниз, помогая получше проснуться. Чахлая трава с прожилками инея пружинила под ногами и оставляла на кирзовых сапогах Андрея влажные дорожки, которые скоро сливались друг с другом.

Стрелочник жил в домике у дороги один. Родители рано умерли от тифа, ещё в Гражданскую войну, так что он их почти не помнил. Ему приходилось много работать, латать дом, возиться с огородом. Ровесников он сторонился, стесняясь своих больших, не по фигуре, натруженных узловатых рук, никак не вязавшихся с щуплой, почти юношеской фигурой с узкими плечами и впалой грудью. Общался Андрей больше со своим соседом – дорожным мастером Григорием Ивановичем, обстоятельным, добрым и молчаливым стариком, который и привёл паренька однажды к паровозам и мелодичному перестуку колёсных пар.

Было ли что-то в мире лучше железной дороги, Андрей Семёнович не знал. Мастер говорил, что такого не может быть, и парень не спорил. Ему было хорошо и уютно в этом мире грохочущих колёс, запаха креозота и мерцающих огоньков обходчиков в темноте. Андрей объяснял это и своей кошке Малашке, когда выпадало свободное время. Но сейчас времени не было. Сегодня он торопился на работу и надел свою самую новую и красивую рубашку – косоворотку со штампованным рисунком, который издалека очень напоминал настоящую вышивку.

– Ишь, вырядился! – обнову Андрея заметил даже десятник Губин, когда утром он собрал стрелочников в нарядной.

Впрочем, продолжать шутку не стал. Подумаешь, кто во что одевается, лишь бы делу не мешали. А дотошный и сдержанный Андрей нравился десятнику: не пил, не болтал лишнего, с немцами держался уважительно и ни о чём не спорил, предпочитая молча любить свою железную дорогу, свои поезда, свою незатейливую работу.

А Андрей ждал. Лишь бы попались подходящие эшелоны. Лишь бы не было начальников рядом, кто бы мог помешать. И пусть это случится именно сегодня, когда звуки фронта слышатся уже так близко. Он даже обедать не стал, даже не вспомнив про свой кусок хлеба с парой солёных огурцов. Скорей бы!

Сердце только радостно забилось, когда в густых сумерках он наконец остановил один немецкий эшелон с техникой и людьми, а другой направил прямо по тому пути, где уже находился первый поезд. Сердце считало мгновения до удара. Андрей знал, что машинисты не успеют разъехаться: слишком уж темно вокруг и слишком уж хотел он всего этого все эти годы войны. Каждый день.

Когда в небо взлетело горящее железо и выше первых звёзд поднялось пламя взрывающихся боеприпасов, Андрей Семёнович внимательно наблюдал, как наезжают один на другой вагоны, как со скрипом лопаются рельсы, как кричат от ужаса немцы, вспоминая разом все ругательства и все молитвы. В считаные минуты дорога превратилась в огненную свалку металла, а вагоны всё ещё продолжали двигаться по инерции, круша всё на своём пути, отбрасывая по сторонам огонь и осколки.

Весь город вздрогнул от этого взрыва. От сочувствующих до казармы А-317, переведённой с ноября 1943 года именно в Пустошку, подальше от фронтовой линии. Уже через полчаса Егорыч в числе других лазал среди раскуроченных вагонов, где санитары доставали оставшихся раненых, а разведка собирала показания. Его внимание на миг привлёк немецкий офицер. Тот сидел на земле и вертел перед собой практически обугленные руки, всё повторяя:

– Das ist unmöglich.

Офицер был артиллеристом, о чём говорил красный кант на его мундире, и совсем юным, немногим старше Егорыча. Немец был весь в крови, но на другие раны он не смотрел, а только разглядывал обугленные руки:

– Ich glaube nicht daran.

Егорыч не выдержал и даже дотронулся до плеча офицера со словами:

– Wollen wir auf das Beste hoffen.

Он пожелал немцу надеяться на лучшее. Но на что лучшее-то?! Впрочем, ни офицера-артиллериста, ни Егорыча не интересовали подробности. Они оба были подавлены масштабом случившегося, этой дикой, необузданной стихией огня. Только чтобы всё потушить и убрать с путей, требовалось никак не меньше суток. Егорыч с невольным уважением думал о людях, которые это всё устроили, и очень надеялся, что все они уже далеко и немцам найти никого не удастся.

Для того чтобы повести следствие по ложному следу, в ночной неразберихе им в общее месиво было подброшено несколько осколков магнитных мин, но слишком уж эпизод выглядел очевидно. Егорыч понимал, что своими лжеосколками он может выиграть от силы пару дней, но, к сожалению, никого из местных партизан он не знал, а его отряд после гибели товарища Мирона был направлен на советскую территорию и переформирован. Вся надежда была исключительно на то, что стрелочник давным-давно покинул своё рабочее место, и лучше, если он вообще покинул оккупированные земли.

Каково же было удивление Егорыча, когда через трое суток он ворвался в низенькую избёнку Портновского и обнаружил там ничуть и не прятавшегося ни от кого человека. «Хорошо, что своих напарников я послал караулить подходы, а внутрь вошёл один», – думал Егорыч, разглядывая эти тонкие аристократические губы, волосы, зачёсанные назад, как у Сталина («политический зачёс» в то время носили многие), живые карие глаза.

Андрей нисколько не удивился появлению у себя в доме полицая:

– Вы очень долго шли. Я думал, что немцы работают гораздо лучше. Во всяком случае, все говорят так.

Егорыч помедлил в дверях, ожидая, когда же стрелочник кинется от него убегать, но тот не двигался с места. На всякий случай пришлось проговорить, словно бы в пустоту:

– Я здесь один. И если быстро вылезти через окно, то на той стороне никого нет. А я могу сказать, что никого не нашёл.

Глаза у Андрея немного округлились, но он быстро справился с собой. Похожий вариант он тоже предусматривал:

– Хочется поиграть, посмотреть на мою реакцию?

– Почему же? Со стороны огорода действительно никого нет.

– И вы так просто меня отпускаете?

Егорыч хмыкнул, ему очень не нравилась эта долгая дискуссия, когда паренёк давно должен был быть где-нибудь в местном партизанском отряде. Что ж, это его недоработка – сунулся в избу стрелочника, не дав знать партизанам. Ещё раз взглядом показал на окно, присел на табурет у входа, рядом с ведром воды и плавающей в нём алюминиевой кружкой:

– Знал бы я, что ты ещё здесь и за три дня никуда не ушёл, может, и не пришёл бы сюда. Хотя чего «может», наверняка не пришёл бы.

Недоверчиво слушает полицая Андрей, но и не верить Егорычу оснований у него нет. Он только произносит давно уже решённое для него, выстраданное давно:

– На своей земле от врага я бегать и прятаться не буду. Никакой вины на мне нет, и ни в чём каяться, кроме как перед своей Родиной, не собираюсь.

– Убьют ведь, – коротко проговорил Егорыч.

Андрей ответил не сразу, хотя чувствовалось, что такая перспектива ему понятна. Еле разжимая зубы, сказал, но твёрдо, смотря, кажется, сквозь Егорыча, сквозь стены своей избёнки с железной кроватью, русской печкой и самодельным буфетом с гранёными стаканами внутри:

– Вас я не предам, не бойтесь. Конечно, за помощь спасибо. Но бежать я не буду! Не могу я бежать, поймите! Никак не могу! На своей земле не бегают!

– Послушай, а может, мне тебя оглушить, связать? – вслух размышлял Егорыч. – А потом я вернусь и сам тебя отвезу куда надо, чтобы ты там, в лесу, спокойно обсуждал бы все эти вопросы покаяния, вины и чего тебе там ещё важно.

Андрей попытался запротестовать, но все сроки давно уже были упущены. В дверь с радостным ржанием ломились полицаи.

– Тут он, господин начальник, – с порога закричал один, рябой, с франтоватыми усиками, Лёшка Щедрин.

А за ним в дверь уже лезли другие. Включая немца в чине унтер-фельдфебеля. С сожалением поднялся со своей табуретки и Егорыч. Коротко приказал:

– Арестовать.

И тут же вышел наружу, чтобы никак не выдать эмоций, не испортить дело ненужным взглядом или жестом. В голове всё вертелось: зачем, зачем? И одновременно он вдруг осознал, что необыкновенно завидует этому стрелочнику, завидует его простой ненависти и честной жизни. Завидует возможности ни от кого не бегать на родной земле и, даже проигрывая, смотреть с высоты своего положения.

Откуда ж ты взялся, мститель-одиночка? Или не одиночка? Или у тебя всё-таки есть вдохновители и соратники? Егорыч вдруг ощутил невыносимые усталость и отвращение ко всему вокруг. Ему очень захотелось быть вот таким стрелочником и не прятаться, а честно стоять у железнодорожного полотна, и пускай искорёженные вагоны, как кобры, встают в отчаянную стойку, он будет вот так смотреть и не отойдёт в сторону ни на миллиметр.

А самое гадкое было в том, что теперь Егорыч ровным счётом ничего для Андрея не мог сделать. Какие-либо хитрости перед этим пролетарским жестом стрелочника были уже бесполезны. Оставалось только попытаться совместить личные и общие интересы, и Егорыч пошёл к Скальченко проситься на прощальную встречу с Марусей.

Формально Платон Анисимович отказать не мог, так как за поимку Портновского какое-либо поощрение однозначно полагалось. А Егорыч должен был хотя бы попытаться выйти на связь с теми, кто его знал по работе с товарищем Мироном.

Скальченко радостно потирал руки и, увидев Егорыча, сделал неопределённый жест, словно захотел обнять вошедшего. Обнимать подчинённого Скальченко, конечно, не стал, но голос его выражал высшую степень довольства:

– Не зря о тебе Иван Георгиевич хорошо говорил. Верный был человек и во всём правильно разбирался. Вижу, что рекомендация его даром не пропала, а ты в хорошего полицейского превратился.

Егорыч решил ещё подмаслить масляное масло, чтобы больше порадовать Скальченко:

– Иван Георгиевич о вас тоже тепло отзывается. Я всегда, когда у своих в деревне бываю, и к нему захожу.

– И правильно делаешь, – одобрил Скальченко. – Ванька Питерский плохому не научит и плохого не посоветует. Что же до твоего успеха с поимкой Портновского, то ты заслужил поощрения и его получишь.

– Мне бы Марусю напоследок повидать.

Скальченко в голос рассмеялся. Он ожидал чего угодно, но не такой просьбы. Возможность быть привязанным к одной юбке рассматривалась им исключительно в ироническом ключе:

– Прикипел же ты к ней, парень. Не в меру прикипел.

Егорыч сделал вид, что потупился и комментарии начальника его реально задевают:

– Хоть ещё разок увидеть бы.

– Ладно. Пропуск я тебе выпишу, – Скальченко был предельно горд. Ещё бы: их А-317 только перевели в Пустошку – и сразу же крупный улов. – Хотя поведение твоё по части женского пола не одобряю. Да женщины сами любят, когда им изменяют, и тогда только лучше тебя ценят.

Скальченко помолчал, неотступно размышляя об одном и том же. Почему-то история с Марусей ему совсем не нравилась:

– Или не к бабе едешь? Легенду такую придумал и сейчас меня на жалость берёшь?

– Вы же проверяли меня уже не раз. Проверьте и сейчас.

– Гляди-ка ты, знает, что проверяли. Догадался или заметил?

– И то и другое. Знал, что проверять будете, и потом, на селе вообще трудно прятаться.

– И ты, зная, что проверяют, молчал всё время, не пожаловался ни разу. Даже неофициально. Молодец!

– Да и стрелочник этот всё время перед глазами стоит, – Егорыч решил к Марусе добавить немного эмоций из другой сферы, которые были бы понятнее и ближе Скальченко. – Идейный пролетарий попался.

Скальченко насторожился. Улыбка с его лица исчезла, словно её никогда там не было:

– Как ты сказал? Идейный пролетарий? Нехорошие слова, очень нехорошие. Это в тебе советская школа говорит, пропаганда красная. Пролетарии всех стран, соединяйтесь? Так, что ли? А знаешь ли ты, что в Германии есть Deutsches Arbeitsfront, Германский трудовой фронт, и там в обязательном порядке состоят все рабочие? Знаешь?

– Нет, – честно ответил Егорыч.

– То есть все рабочие Третьего рейха в обязательном порядке являются членами нацистской организации с эмблемой в виде свастики в зубчатом колесе. Нет в Германии никаких рабочих, солидарных с коммунистами, кроме самих коммунистов. По определению нет…

Спасительно зазвонил телефон на столе Скальченко.Тот дотронулся до трубки и, не снимая её, пока не закончит этот разговор, отрезал:

– Поработал хорошо. Пропуск оформишь в приёмной начальника. Даю двое суток с дорогой, отчёт представишь в течение четырёх часов по приезде. Свободен.

 

В свободном полёте

Егорыч никогда не был связан с отрядом Рубцова, который стоял в колесниковских мхах, километров за пятнадцать от отряда товарища Мирона. Но теперь выбора не оставалось. Он как никогда нуждался в покровительстве и должен был или уходить на советскую сторону, или хотя бы попытаться продолжать делать то, что у него пока получалось в немецком тылу.

Трясясь в кузове попутного армейского грузовика, Егорыч размышлял, что сейчас предпочтительнее выглядел бы второй вариант. Незаметно даже для самого себя он многому научился, окреп, многого добился, и очень не хотелось бы за полшага до победы всё бросать. Убить того же генерала Власова… – Егорыч уже знал, что способен это сделать.

Сейчас Пётр Черепанов был уже не прежним пареньком на побегушках, которым все норовили покомандовать, у него сложился свой послужной список, и часто он уже командовал сам. Его уже слушали даже немцы и приглашали для совета.

«Нельзя останавливаться на полпути, нельзя, – думал Егорыч. – Я только-только могу по-серьёзному на что-то повлиять, только-только все мои унижения начинают окупаться, и уйти сейчас – форменное малодушие». У него появились знакомые не просто на уровне старост или бургомистров – он получил выход к абверу, службе безопасности рейхсфюрера СС (Sicherheitsdienst des Reichsführers SS) – СД, и, хоть убейте, Егорыч не видел причин, по которым он должен был сворачиваться. Наоборот, в походной неразберихе немецкого отступления выгода от него для Красной армии получалась максимальной.

Грузовик-трёхтонку мотало на колдобинах, кое-где скрытых первым снегом. Глухо ворочались ящики с патронами. В кабине курили немцы.

Егорыч мыслями уже был в отряде Рубцова. Хорошо, что того знала сестра, она же связная Нина. Придётся идти в лес с ней. Понимал, что риск, что сестру светит напрасно, но лучший вариант отыскать всё не удавалось. Иначе его просто пристрелят ещё свои же часовые и до командиров не доведут.

«Прости, Тоня, – думал Егорыч, – придётся тебе ради меня потерпеть. А если видишь, что брат твой всё усложняет, – переубеди его, переспорь». На душе было пусто и тяжело. Егорыч искал для себя выход, но будущее и после нескольких часов размышлений выглядело туманно и расплывчато.

С тяжёлым сердцем Егорыч приехал домой. Больше молчал, почти не улыбался. О себе родителям ничего не рассказывал, да и те, чувствуя настроение сына, с расспросами не спешили. Всё время между Черепановыми присутствовала некая гнетущая недоговорённость, так что искренне рад был приезду брата разве что Мишка, который очень вытянулся, уже начал дважды в неделю бриться и которому Егорыч подарил вальтер модели ППК с упаковкой патронов.

Отец пытался возмущаться, но на войне свои радости и свои представления о подарках. Тоскливо было дома. Егорыч неторопливо обводил взглядом стены избы и почему-то понимал, что видит всё это в последний раз. От подступающей рези в глазах быстро встал. Далёкий, взрослый, почти чужой в своей мышиного цвета немецкой форме…

– Фронт отходит. Может, свидимся ещё когда, а может, нет.

Егор Демьянович с каменным лицом держал сына в объятьях, нехотя разжал руки:

– Знаю, сынок, что поступаешь правильно. Помни о нас.

Мать сопротивлялась, торопливо причитала:

– Чего ж вы оба такое говорите? Свидимся мы все, и не раз ещё свидимся. Кончай, Петька, свой этот маскарад… И хватит уже прощаться.

Ничего не ответил Егорыч. Постоял, поклонился низко в пояс родному дому, кивнул сестре Тоне:

– Пойдём, сестрёнка. Последнюю услугу мне окажешь.

Внутри роились нехорошие предчувствия. И на удивление быстро они начали сбываться. Едва они с Тоней вышли на дозорных рубцовского отряда, Егорыч тут же получил прикладом по спине, его связали и поволокли к командиру чуть ли не в бессознательном состоянии.

– Что вы делаете? – плакала сестра Тоня. – Он же наш, он разведчик, он на товарища Мирона работал, когда вы все ещё на сеновале от немцев прятались.

– А вот мы и узнаем, наш он или нет, – суровый мужик под пятьдесят, в овчинном полушубке, судорожно сжимал в руках ППШ и изредка больно тыкал дулом Егорыча в спину или в бок.

Тот, пошатываясь, брёл впереди и молчал. Чем ещё больше приводил в ярость партизана:

– Молчишь, сука?! Ничего, ты у меня скоро разговоришься, когда петлю тебе надевать станем, фашистский холуй. Небось быстро штаны обмочишь.

Тоня бросалась защищать брата:

– Вы хотя бы не говорите, если ничего не знаете!

Но от такой защиты партизан и не думал успокаиваться. Пожалуй, он только больше убеждался в своей правоте, поскольку если защищаются, значит, есть за что:

– А мне и знать ничего не надо. За него форма его говорит. Наверняка такие же, как он, семью моего брата сожгли в Заречье.

– Я не был никогда в Заречье, – сопротивлялся Егорыч.

– Ещё бы ты согласился! Ты сейчас и от сестры откажешься, если выгодно будет, глазом не моргнёшь. Счастье твоё, сука, что сестру твою мы знаем!

Тоня плакала:

– Но если знаете меня, зачем же к нему такое отношение?!

– А какое отношение? Я же его не убил на месте, предателя поганого, а так вон даже время на него трачу, разговариваю.

«Скорей бы это всё закончилось», – думал Егорыч, стараясь шагать размашисто и в полную силу, чтобы не раздражать партизана. Под ногами скрипел тонкий слой снега, никак не вязавшийся с ласковым тёплым солнышком и почти полным безветрием здесь, в лесу. О чёрт, как ноет плечо!

Они поднялись в гору среди густого ельника, перешли по кладкам не до конца замёрзший ручей. Потянуло дымком от костра, и Егорыч понял, что они на подходе к отряду. Так и есть: не позднее чем через пять минут хода на склоне показались два ряда землянок.

Егорыч невольно вспомнил партизан 1941 года, которые жили в шалашах, жгли лучину, костры практически не разводили, а если это было нужно, то пользовались не дефицитными спичками, а вынимали из пистолетного патрона пулю, высыпали половину пороха, затыкая оставшуюся часть тряпочкой, потом стреляли таким самодельным патроном в землю и от горящей тряпки разводили огонь. Интересно, знают ли нынешние вообще о таком походном способе?

Первой Егорыча увидела женщина с деревянной бадьёй воды в руках. Её фигура показалась поразительно знакомой, она повернулась навстречу гостям, и оставалось только не верить своим глазам: перед ними стояла бывшая руководительница немецкой воскресной школы, лихая поимщица еврея Яшки – Семёновна.

Егорыч, уж на что отличался крепостью нервов и исключительной закалкой, и то растерялся. Она-то что здесь делает?! Егорыч невольно остановился, а Семёновна сама уже на него наступала, потрясая в воздухе тощим кулачком:

– Торжествует справедливость-то Божия, торжествует! Не удалось тебе от Божьей руки отвертеться, ибо сказано у Матфея: «Вы напоминаете побеленные могилы, которые внешне кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвецов и всякой нечистоты». – Платок сбился с волос Семёновны и скоро трепетал на плечах подобием боевого стяга. – Воздастся тебе, Толик, что волка в овечьей шкуре остановил. Все приходят к точному знанию истины рано или поздно, отмечено в Первом послании Тимофею.

– Пошли, нечего глазеть, – толкнул партизан Егорыча в спину дулом автомата.

Тот, не в силах произнести ни слова, лишь выворачивал шею на манер совы. Справился с собой, успел всё-таки спросить:

– Она тоже партизанка? И давно? С тех пор как немцы перестали продукты на воскресную школу давать?

Партизан Толик ещё раз ткнул дулом автомата:

– С Семёновной мы разобрались. Она запуталась, так как женщина слабая, внушаемая. С тобой вот только посложнее будет.

– Большее счастье – давать, чем получать, сказано в Деяниях, – прокричала Семёновна вдогонку Егорычу, сбрызнув его живительной водой из ведра.

– Петя, помолчи, – заговорила сестра Тоня. – Семёновна наших раненых выхаживала в воскресной школе и продуктами партизан снабжала.

Егорычу очень захотелось проснуться, но, увы, это было невозможно, так как он не спал.

Наконец Толик втолкнул его в одну из землянок и отрапортовал кругленькому человеку в армейской гимнастёрке со знаками отличия лейтенанта:

– Доставили предателя Черепанова. Сестра его привела. Что с ней делать?

Рубцов, а это был именно он, оторвался от топографических карт, разложенных по массивному топчану из половинок брёвен:

– С сестрой-то? А пускай пока с тобой снаружи побудет.

– А с предателем что делать? Развязать? Поговорите с ним или сразу в расход?

– Чего ж не поговорить, поговорю. Вот и Серёжа весь наш разговор запишет на всякий случай.

Глаза Егорыча начали привыкать к полутьме землянки, и в другом её конце он разглядел человека – по виду своего ровесника, с очень гордым выражением лица, словно тот только что произведён в маршалы. Партизан Толик вышел.

– Не развяжете? – спросил Егорыч.

– Нет, – буднично ответил Рубцов. – Рассказывай.

Егорыч рассказал командиру всё. Не обижаясь на встречу, на завязанные за спиной руки, понимая, что и сам очень не любит неожиданностей, предпочитая проверенные рецепты действий. Рубцов слушал не перебивая, потом приказал Сергею развязать Черепанову руки:

– Информацию ты сообщил правильную. За бланки пропусков с правом въезда во фронтовую зону – отдельное спасибо. В отношении же твоей нелегальной работы посоветовать могу только одно – оставайся в отряде, пиши подробный отчёт, а мы найдём способ, как тебя переправить на большую землю.

– Постойте, – Егорыч чувствовал, что его ожидания продолжают сбываться, – я не могу оставаться в отряде, поскольку уже завтра меня ждут в Пустошке. Я прошу вашего содействия в том, чтобы мне разрешили довести операцию по внедрению к немцам до конца.

Рубцов чуть поморщился:

– Ну до какого конца!? Война по-любому скоро закончится. А потом посмотри на себя – какой из тебя разведчик-нелегал? Образования у тебя никакого, должность твоя у немцев жиденькая. Ну что ты ещё сможешь сделать?

– Власова убить, – вырвалось у Егорыча давно обдуманное.

– Уж не сомневайся, найдутся люди, которые Власова убьют. Без тебя небось справятся. Я тебе серьёзно говорю, как старший по званию и возрасту: кончай в шпионов играть и давай хотя бы к нам в отряд. Смоешь кровью свой позор, так сказать.

– Позор? – удивился Егорыч.

– Ну не гордость же! А если сам не захочешь оставаться, то силой оставим. Вот сейчас Толика позову, он полицаев очень любит и верит им жутко.

Егорыч очень не хотел этого, но пришлось идти ва-банк. Он поднялся:

– Хорошо. Вы не хотите мне помогать – это ваше право. Но я всё-таки прошу о двух вещах. Во-первых, я не могу самовольно отменять ранее данные мне директивы, а товарищ Мирон настаивал на моей работе в А-317. То есть если вы сейчас сорвёте моё задание, я не знаю, как на всё это посмотрит Москва.

– Угрожаешь, что ли?

– Нисколько. Просто объясняю, что я не могу выходить из игры по своей воле, без ведома тех, кто знает о моём задании. И, во-вторых, передайте, пожалуйста, мои соображения насчёт генерала Власова наверх и попросите их как можно быстрее связаться со мной, пока А-317 ещё в Пустошке.

Рубцов пригладил волосы. Неопределённо улыбнулся. Спросил Сергея:

– Послушай, а ведь он обратно к немцам просится, неужели отпустим?

– С Москвой надо бы всё-таки связаться.

– По поводу этого Мата Хари из Урюпинска? – Рубцов был, оказывается, не лишён чувства юмора.

– Мата Хари – вообще-то женщина.

– А почему ты думаешь, что я этого не знаю? Не знал бы, может, и не сказал бы так, – хмурился Рубцов.

Ему очень хотелось расстрелять Егорыча, раз – и шито-крыто. В то же время и таинственную «Москву» командир злить не хотел. Кто знает, что там затевал товарищ Мирон со своими особистами.

Егорыч понял страх Рубцова и пошёл навстречу:

– Называйте свои условия. Дополнительно к тем пропускам, которые я вам передал.

Такая конкретность Рубцову не понравилась. Он любил сам принимать решения и не любил, когда ему помогали их принимать:

– Не торгуйся, не на базаре. Мы сделаем по-другому. Ты мне сейчас свои слова на бумаге напишешь и подпишешься, а мы уж постараемся тебя найти. Из-под земли в случае чего достанем.

У Егорыча как гора с плеч свалилась. Неужели ему обеспечат прикрытие и руководство? Неужели? Уточнил с радостью:

– Вы передадите мой отчёт в Москву?

– Много вопросов задаёшь. Так и состариться не успеешь. Пока пиши давай.

Егорыч уходил от Рубцова с большой надеждой. Его уже не тяготили взгляды партизана Толика, нежданная встреча с Семёновной. Главное – что с ним свяжутся, ему помогут, он нужен и два года внедрения к немцам не прошли даром.

Только потом он поймёт, что перестраховщик Рубцов его бумагам хода не дал. Отряд был расформирован, да ещё и сестру Тоню буквально за день до освобождения Идрицы советскими войсками немцы расстреляли как связную Нину, так и не добившись от неё настоящей фамилии. Только потом всё выяснилось, потом.

Об авторе:

Родился 5 июля 1968 г. По образованию журналист (факультет журналистики Ленинградского государственного университета). Заместитель главного редактора газеты «Великолукская правда». Заместитель председателя Псковского регионального отделения Союза писателей России.

Публиковался в «Литературной России», «Литературной газете», «Дне литературы», альманахе «День поэзии», журналах «Смена», «Север», «Аврора», «Дон», «Наш современник», «Молодая гвардия», «На боевом посту», «День и Ночь», «Невский альманах» и др. Автор книг «Иней», «Красный рассвет», «Снайпер», «Земляника», «Смотритель маяка», «Дорасти до неба», «Кипяток», «Уходит лето в октябре» и др.

Лауреат международных и всероссийских литературных премий.

 

Опубликовано в альманахе «Российский колокол» № Премия Лескова 2022 - 2.
Размещено на сайте 12.05.2022 в 20:20.