Рублик
На дороге валялся рубль и нагло ухмылялся. Никодим хотел поднять его и положить в карман, но призадумался:
– Прямо так и разбежался сразу? Очень надо! Могу и проигнорировать тебя, я гордый, лишний раз и не нагнуся, – бормотал он, опасно покачиваясь, – что мне один рубль! Если б сто рублей нашел, а то… рублик! Ухмыляется ишо! Что ты можешь осилить? Ты даже сто грамм самой захудалой водки не одолеешь. Даже банку пива не куплю на один рубль, охота была на карачках ползать перед тобой…
В это самое время мимо него пробегали соседские ребятишки Юрка с Колькой и, с ходу подняв рубль, умчались дальше. Им было невдомек, что дядя Никодим тоже нашел его, но из-за непонятной гордыни не хотел сразу радоваться находке. Он себя уважал, вернее, он был в том состоянии, когда человек вдруг начинает себя шибко уважать. А ребятишкам виделось, что пьяный сосед стоит посреди дороги и сам с собой разговаривает, что-то лопочет под нос, не замечая лежащей в двух шагах от него монеты.
Расстроенный Никодим, покачавшись на месте с минуту, все-таки двинулся в сторону ларька, куда вообще-то и направлялся, чтобы выйти из угнетенного состояния. Вчера перебрал маленько с мужиками по случаю хорошей погоды, теперя вот одни похмельные страдания замучили организм.
– Нюрка, продай банку пива! – постучался в окошко Никодим.
– Обеденный перерыв! – раздался голос из нутра ларька.
– Ты че, сдурела, со с ранья уже обедом кормишься? – возмутился мужик.
– На часы погляди, двенадцать уже, харя запойная! – жестко отрезала продавщица.
– Нюрк, ну ты чего! Ну дай банку пива, а? – перешел на тон ниже Никодим. – Без поливки и капуста сохнет, сушняк задавил, мочи нет!
– Переживешь, не впервой, – буркнула женщина, – и вообще, не мешай мне кушать, ходят и ходят тут, ни тебе пожрать, ни тебе вздохнуть!
– Ага, губу раскатала, Нюрка, будто к тебе очередь с километр растянулась. Прям тута стоит полдеревни и от жары лопается, не протолкнуться… Ты должна радоваться каждому покупателю, я тоже в какой-то степени покупатель. Дай банку пива! – отчаянно забарабанил по стеклу Никодим.
– Будешь буянить – счас выйду и дам тебе в лоб табуреткой, сразу протрезвеешь, – проворчала Нюра, – еще ты мне будешь указывать, как торговать. Уж я знаю, кому радоваться, а кого взашей гнать. Сказано, обед, значит обед! Через час открою, нечего в окошко долбанить, разобьешь еще стекло!
– Язва ты, Нюрка, – жалобно заскулил Никодим, чувствуя опустошающей силы жажду в организме, – я ж помру, ты одна можешь спасти мою душу от разрушений. Вот счас упаду, дернуся пару раз в судорогах и отдам Богу душу. Было как-то такое, я ж чуть не помер, не помнишь разве? Пивом спасся тогда.
– …мать твою! – проорала продавщица, открывая окошко ларька. – Давай деньги, быстро! И вали отседова, да чтоб я тебя больше не видела!
– Счас, бравая моя, счас, – засуетился Никодим, вываливая из кармана мелочь в щербатую пластмассовую тарелку.
Нюрка сердито стала считать деньги, не хватило рубля.
– Давай еще рубль! – сказала она.
– Рубля не хватает? Твою же мать, а… только что рубль лежал, пострелята говняные, – шаря по всем карманам, волновался мужик. Но, к сожалению, монеты этого достоинства нигде у него не обнаружилось.
– Ну?! – грозно посмотрела на него женщина. – Не задерживай меня, время идет!
– Нюрк, эта… не хватает, – расстроился Никодим, – ты это, дай пива, будь человеком, едрит твою, а я рубль занесу, чесслово занесу, а?
– Что же будет, если я каждому уступлю по рублю, я ж разорюсь начисто! Знаю, как вы долги отдаете, ни боже мой! – рассердилась Нюра. – На нет и суда нет! Забирай свои деньги и отвали от магазина! – высыпав ему на ладонь деньги, захлопнула окошко.
– Сгоняла замуж на полгода – совсем в стерву превратилась, – обозлился Никодим, – какой мужик с тобой жить будет, ты ж не баба, а хрен с чесноком, замешанный на бочке дегтя, чтоб тебе ежа супротив шерсти родить! Я ж как к человеку, а ты как шавка лаесси!
– Поговори еще у меня, – раздался спокойный голос Нюрки, – издевки свои побереги, а то враз забудешь сюда дорогу, вовсе перестану тебе торговать.
Это была весомая угроза, потому что в селе только Нюркин ларек работал круглые сутки. В любой момент можно было у нее поживиться не только пивом, из-под полы снабжала многих кое-чем и покрепче.
«Вот дурак, – ругал себя Никодим, – и чего пижонил, надо было зараз схватить рубль-то. А кто б додумался, что из-за рубля можно жизни лишиться от жажды великой». Мысль о том, что вот сейчас мог бы наслаждаться холодной живительной влагой, если бы тогда подобрал на дороге этот рублик, была невыносима. Солнце нещадно палило, внутри жгло багровым пламенем, голова трещала по всем швам мозжечков, аж руки с коленками стали дрожать. Надо было срочно что-то предпринять. Никодим решил попросить взаймы. Стал посереди улицы, авось кто-нибудь пройдет мимо.
Но полуденная деревня, как обычно, замерла, даже собаки – и те попрятались в тень. На улице ни души! Обстоятельства, прямо скажем, возмутительные. Минут через пятнадцать наконец-то замаячила сгорбленная фигурка старухи Агафьи. Обрадованный Никодим ринулся навстречу ей со своей просьбой, изрядно напугав старушку, что та даже заматерилась довольно непристойно для своего почтенного возраста.
– Ишо чего! – замахала на него руками старуха. – Ты мине полсотни рублев должон, верни немедля! Три месяца уже прошло! – Старуха, ни секунды не задержавшись возле него, прошагала дальше. «Нет, надо брать взаймы у тех, у кого склероз крепчает», – расстроился вконец мужик. В конце улицы показался старенький «москвичок» Лёньки Барлукова. Никодим, отчаянно махая, вылез на середину дороги. Лёнька остановился.
– Здорово! Че случилось?
– Будь другом, одолжи рубль, Лёнька? – с придыханием от волнения попросил Никодим.
– Не хватает, че ли? – усмехнулся тот. – Но денег с собой не брал, нету у меня.
– Ты че! – даже обиделся Никодим. – Пошарь по карманам-то, едрит твою! Я тута пропадаю на солнцепеке! А Нюрка, зараза такая, пива не дает!
– Говорю тебе, нету ничего, – лениво промолвил Лёнька, – знаешь же, что моя денег не дает, боится, что я за рулем выпью. Из доверия давно вышел.
– Я ж у тебя не сто рублей прошу и даже не десятку, – возмутился Никодим.
– Во, двадцать копеек нашел, – вытащил из кармана штанов две жалкие монеты Лёнька, – бери и будь здоров, – сунул он их ему в руки и умчался прочь.
Никодим плюнул от досады ему вслед. Ладно, худо-бедно двадцать копеек у него уже было, надо найти еще восемьдесят. Улица безмолвствовала. От сухости во рту и обезвоживания во всем теле мысли в голове скакали как голодные блохи. Никодима осенило! Он стал искать монеты вокруг ларька, вдруг кто-то невзначай уронил рубль или хотя бы пятьдесят копеек, но, чтобы свирепая продавщица не прогнала его окончательно, нагнулся в три погибели. От натуги его штаны, изначальный цвет которых определить было невозможно, разошлись по швам, выставив напоказ трусы, застиранные женой до предательских просветов. Кто-то сзади звонко рассмеялся. Никодим быстро выпрямился, прикрывая зад руками, но, не рассчитав центробежные силы, упал, тупо уткнувшись лицом в землю.
– Водка жрать – земля валяться! – прокричал над ухом противный бабий голос. – Счастья полные штаны, аж по швам трещат от возбуждения. Ты чего тут ползаешь, а, срамота?!
Так и есть, Нюрка вылезла из ларька и, подперев крутые бока руками, возвышалась над ним, глядя с издевательским презрением.
– Че пугашь-то внезапно? – пытаясь встать, обозлился Никодим.
– Может, ты террорист, хочешь мне тута бомбу подложить или пожар устроить? Вот счас позову участкового, чтоб он тебя арестовал на пятнадцать суток мне на потеху.
– Нюрк, будь человеком, дай пива? – заскулил Никодим.
– Видел?! – показала жирный кукиш женщина и исчезла в ларьке, хлопнув дверью.
– Не впервой, – буркнул тот, наконец-то обретя человеческую осанку.
«И что за жизнь такая пошла неказистая, все против меня, все! – Теперь удрученные мысли вяло шевелились в мозгу. – Желание-то малюсенькое, попить банку пивка – и все. И все! Тогда я человек! А сколько препятствий супротив этого? Конечно, и моя вина есть, рубль сам шел в руки, а я прошляпил, конкуренты вокруг проклятые… А с другой стороны, кто знал, что рубль – такая значительная сумма, сколько ж пота, крови и нервов нужно, чтобы собрать еще восемьдесят копеек».
Вдруг ниоткуда образовался возле ларька парнишка почтальонши Сашка. Никодим кинулся к нему как к родному:
– Сашок, одолжи рубль, будь другом! Вырос-то как! – неумело подольстился он.
– Не, мамка меня за хлебом послала, лишних денег нету, – швыркнув носом, радостно сообщил Сашка.
– Уже детей грабишь? – раздался из ларька Нюркин голос. – Пьянь беспробудная, вот все обскажу твоей, небо с овчинку покажется, у ей рука тяжелая.
– Кто грабит-то? – обиделся шибко мужик. – Сказанула тоже, я ж прошу по-человечески и тебя прошу войти в мое переживательное состояние, а ты как кора древесная, трещишь только. Пьян бывал, а ума не пропивал.
– Как же! Умишко твой так и хлещет из башки! – выдав буханку хлеба мальчишке, снова захлопнула окошко женщина.
– Теперя хорошо понимаю, почто люди на преступление идут, – громко сказал Никодим, – когда человек человеку досаждает всякими подозрениями, руку помощи не протягивает, а совсем наоборот, толкает на обочину жизни. Борьба, она завсегда вызывает ответное сопротивление, я ж не букашка ползучая.
– Сначала штаны зашей, потом философствуй, Сократ е…ый! – раздался совсем не мягкий голос женщины.
Пришлось Никодиму отойти от ларька на безопасное расстояние. Нормальные отношения типа «продавец – покупатель» или «земляк – землячка» не представлялись возможными.
Что же было дальше? А ничего. Никодим, проклиная свою судьбу горькую и все больше благоговея перед монетой достоинством в один рубль, пытался поживиться недостающими копейками, но безрезультатно.
Тем временем соседские ребятишки, те двое, которые утащили из-под носа рублик, мало того – еще и сообщили тетке Вале, его жене, что дядя Никодим пьяненький стоит возле ларька. Жена, примчавшись шустрее Лёнькиного старого москвичонка, хворостиной погнала его домой, как барана паршивого, ругаясь на чем свет стоит. Нюрка, удовлетворенная зрелищем, долго хохотала вслед, выкрикивая ядреные словечки своим противным голосом.
На этом можно было закончить рассказ, но как можно оставить мужика, умирающего от похмелья, без глотка пива? Несправедливо. Он может окончательно загнуться и даже сыграть в ящик при такой-то жаре. Улучив момент, Никодим стащил у жены недостающий рубль и вкрадче попросил пацанву – опять же Кольку с Юркой, слетать в ларек. Ребята ушлые, уговорили-таки тетю Нюру продать им банку пива для дяди Никодима.
Когда наконец приложился он губами к холодному пиву, простил парнишкам тот рубль, и Нюрке простил ее неуважение к нему со всякими оскорбительными словами, и жене простил унизительный привод домой при помощи хворостины, и даже не к месту лопнувшие штаны, предательски оголившие срам, не казались уж таким позорным событием…
Хорошо день закончился, едрит твою!..
Шалости деда Корнея
– Ты тут битый час балаболишь свои худосочные анекдоты. А вот я тебе расскажу такой анекдот… Жизненный! Помню, я ишо молодой был. Ну, как молодой, годков эдак шестьдесят с лишком. Мог ишо за бабами приударить, за бока потеребить.
Осень в самом разгаре была, то исть начинало уже подмораживать. Кабанов в округе забивали, сало солили, на зиму мясо заготавливали. Тады ишо у бабки Пелагеи во дворе целая трагедь разыгралася. У ей старика-то нету, сроду его не было. До сих пор в девках ходит. А годков-то ей ужо, однако, за девяносто будет, а? Не меньше. Она, карга старая, ишо гордится этим. Я, говорит, честная, себя в чистоте блюла, не топтаная, не мятая, никакая. Ангидрит твою ж Христофор Колумб, да на кой хрен кому нужна-то была? Зловредная, ужасть! Она девкой-то никогда не была. Так и родилася изначально старухой. С малых лет помню.
Созвала она двух мужиков свинью забить. А за ними ишо штуки три наших бездельников притащилися. Ну, само собой, перед делом, конешно, приняли на грудь маненько Пелагеиного пойла, так сказать, для пущей работоспособности. Много ли им нужно, мужикам-то энтим? Они родились-то со ста граммами в черепушке. Ну и пальнули мимо объекта. А кабан прыгни через ограду да и давай носиться по огороду. За ним – пять штук мужиков дурных. Ой, че было-о-о! Чушка визжит, энти матюгаются, старуха орет. От огорода одна ботва развороченная осталась.
Да не про то я хотел рассказать. Неужто не слыхал про тот случай? Долго в округе толковали. Что характерно, кажный норовил доказать, будто у них случилось, ангидрит твою же ж Христофор Колумб, во сочинять-то, а? Я тебе, милок, так скажу. Истинно дело, это случилось у нас в Подмышках. Деревня наша так называется – Подмышки, но уверяю, ничем она не воняет, а очень даже наоборот, вся в черемухе благоухает. Что ты! Весной, как расцветут кусты в каждом палисаднике – голова кругом идет, будто с вечера бормотухи нажрался, ажно аллергия начинается.
А дело было так. Как-то дед Корней, сосед мой, лежал у себя на лавке и маялся головой после вчерашнего излишнего перевозбуждения. Набрался с кумом всякой дряни, вот башка и разламывалась на сорок востреньких осколков. Лежал он, значится, на топчане за печкой и канючил денег у своей старухи на чекушку для похмелки. А бабка Агафья шибко зла была на него. На стоны и матюги старика не отвечала, молчала как партизанка. Только время от времени замахивалась на него сковородой, а то скалкой, что под руки попадется, когда он, забывшись, распалялся больно. От бессилия, что не может изменить в лучшую сторону свое невозможное состояние, дед перешел к угрозам.
– Пойду, – грит, – счас в амбар и повешусь на крюке. На хрен мне такая жисть! Вот, Агашка, на старости лет тебе позорище-то будеть! Обольесся горькими слезами, а я сверху похохатывать над тобой буду.
А старуха на эти выпады плевать хотела. Тогда Корней решил претворить в реальность свою угрозу.
– Ну, прощевайте, Агафья Акимовна, больше на энтом свете не свидимся, – торжественно заявил он, гордо откинув башку с жиденькой бороденкой.
А бабка только злорадно усмехнулась и даже не посмотрела в его сторону, чего дед Корней стерпеть уже не смог. Небось, у него тоже есть в наличии свое достоинство, хоть и худенькое от изношенности.
– Эк, с какой гангреной я свою жисть загубил! И чего, Агафья, носисся по дому, всех дел не переделаешь. Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом, – тоскливо промолвил старик и прошаркал к выходу. У двери ишо постоял малость, в надежде, что Агашка одумается и окликнет его, но надежды не оправдалися. Она, язви ее, даже голову не повернула. Че оставалось деду делать, как не идти в амбар, раз старуха конкретно не хочет реагировать на предсмертную речь мужика свово.
До дверей амбара старик прошагал решительно, ну а как за порог-то ступил, жалко стало себя. Пожить-то охота ишо. А кому, скажите мне, помирать хочется почем зря? Вон, даже кабан Пелагеи – и то сопротивлялся скоко сил хватило, а тут человек, хомо, как говорится, сапенс. Доказательство тому – глубокое тяжкое похмелье. У кабана может быть похмелье? То-то и оно! Вот вам и разница промеж Корнеем и кабаном, хотя бабка Агафья не раз обзывала его и чушкой, и ишо чем похужей, повторять даже не хочется.
Дед ушлый был на разные мысли. Смекнул, как можно старуху напужать. У мало-мальски справного хозяина, сами понимаете, в амбаре разве что бомбу времен Первой мировой не найдешь, а эту, как ее, ракету запросто можно собрать, если по углам пошарить.
Значится, достал старик крепкую бечевку. С шестого раза зацепил ее за крюк, прибитый к потолку, встал на колченогий табурет и пропустил веревку через подмышки. Попробовав крепость сооружения, остался доволен своим изобретением.
А в это время Агафья Акимовна, преспокойно попив чайку, занялась любимым делом – убивством последних осенних мух. Они шибко злые в это время, видимо, чуют, что капец им приходит. Бабка била их снайперски, с упоением. Всю душу вкладывала в это действо. На пятой мухе она затревожилась, а на десятой решила все-таки глянуть, где ж это старик так долго пропадает.
Вышла во двор. Подозрительная тишина. Дверь амбара приоткрыта.
– От дурень, в амбаре сидит. Счас я его оттедова мухобойкой… – решила старуха и засеменила туды.
Дед Корней устал стоять на табуретке как истукан и ядрено матюгался про себя на бабку за ее зловредный характер, на себя за то, что так неосторожно заявил и вообче на свою долю.
Наконец-то раздались шаги. Дед шустро пнул ногой табуретку и повис на веревках. Чтоб все было достоверно, голову набок откинул и язык высунул, а сам подсматривает одним глазком из-под кустистых бровей. Бабка со словами:
– Вот, я те, ирод проклятый, счас как… – остолбенела, увидав выразительную картину, созданную стариком. – Убили-и-и! – с воплем выскочила она из амбара и рухнула на землю без, прямо скажем, сознательности.
Ее крик услыхала, будь она неладна, соседка Кузьминична. Тетка ядреная, горластая, из тех, кто языком сорит где ни попадя. Забежала она во двор, а там полное мамаду! Агафья в пыли валяется бездыханная, вокруг нее куры кудахчут, дверь амбара распахнута настежь. Удивленная Кузьминична подошла к бабке и стала ее трясти, да так сильно, что та в один момент пришла в себя. Увидев соседку, обрадовалась, попросила покараулить старика и выбежала со двора, бросив на ходу:
– Я к фельшару!
Окончательно обалдевшая соседка решила взглянуть вовнутрь амбара. Корней, улучив момент, попытался спуститься на пол, но не тут-то было. Опоры-то никакой! Ноги болтаются! Вдруг в просвете двери проявилась Кузьминична. Тот едва успел прикрыть глаза и вывалить язык. Увидав болтающегося старика на веревке, соседка, охнув, с маху уселась на пол.
Надо сказать, что баба она была упертая, чем-либо пронять ее сложно. Минуты через три окончательно пришла в себя. Встала, огляделась и моментально вникла в обстановку. Правда, на морду лица деда побоялась взглянуть, но решила время даром не терять.
Ну дела! Хозяин бездыханный на бечевке болтается, бабка с испугу сбежала из дому, а в амбаре столько добра пропадаеть, столько добра… Не будь она дура, давай все бочки-ящики открывать подряд да заглядывать. Походя пачку соли в карман кинула, два хозяйственных мыла в другой карман сунула. А карманы фартука у женщины как два мешка с-под картошки. Не то что мыло – скрюченного деда можно затолкать. А старик не дремал. Одним глазком зорко наблюдал на этот разгул жадности. У соседки аж слюнки потекли от возбуждения. Но когда она потащила к выходу куль с зерном, нервы деда не выдержали:
– Кузьминична, етить твою в бок, зерно-то куда поташыла?!
Та от неожиданности такой стрессовый шок получила, али шоковый стресс, что один хрен, и тут же грохнулась на куль в глубоком обмороке.
В это время забежали во двор участковый милиционер, то есть полиционер, или как тама, полицай, фельшар наш, за ними бабка Агафья и ишо штук пять-шесть оголтелых. Шум, гам! Старуха голосит без паузы, но в амбар не заходит, боится. Фельшар с участковым кинулись деда сымать. Кто-то стал приводить в чувство Кузьминичну. Фельшар полез на табурет, а участковый приподнял старика за ноги. Корней шутник тот ишо. С возгласом:
– Эх-ма! – обнял полицая за голову.
У того от ужаса волосы стали дыбом, ноги подкосилися, и он повис на старике, а фельшар без звука свалился с табуретки. Агафья опять рухнула на землю. Едва пришедшая в себя соседка тяжело покатилась с крыльца, потому как оголтелые с испугу разбежались врассыпную, бросив ее. Под тяжестью полиционера дед сорвался с веревки и упал на него. Короче, последний день Помпей!
Последствия были такие. Фельшар сломал левую ногу, у бабки Агафьи стал дергаться правый глаз и отказала левая рука. Всех оголтелых пожизненно замучила икота. Но больше всех пострадала Кузьминична. У ей случилося сотрясение мозгов, перелом шейки матки, фу ты черт, бедра и навечный позор за попытку воровства чужого имущества в особо тяжкий момент для хозяев. Несмотря на полученный испуг, участковый все же арестовал старика на пятнадцать суток за мелкое хулиганство, а сам ушел в отставку, потому как не смог больше надеть полицейскую фуражку: волосья стояли дыбом.
Спрашиваешь, что со стариком? А что с ним случится? Он до сих пор подметает двор отделения полиции, понравилось ему тама. Ангидрит твою же ж Христофор Колумб, не веришь? Съезди в Подмышки, тебе кажный расскажет про тот случай и дом деда Корнея покажет. Вот такой анекдот, жизненный.
Об авторе:
По национальности бурятка, проживает в г. Улан-Удэ Республики Бурятия Дальневосточного региона. Телевизионный режиссер, член Союза журналистов России, член Гильдии межэтнической журналистики России, действительный член Евразийской Академии Телевидения и Радио.
В 2001 г. ее авторский телефильм «Во глубине Сибири» на конкурсе, объявленном ЮНЕСКО (ООН) в Париже, стал поводом для признания этнокультуры старообрядцев (семейских) Бурятии «шедевром духовного и нематериального наследия человечества». Лауреат премии Союза журналистов России, лауреат и дипломант многих международных, российских и республиканских конкурсов и телефестивалей. Заслуженный работник культуры Республики Бурятия, входит в «Золотой фонд женщин Сибири».
Татьяна Хамаганова пишет на двух языках – русском и бурятском. На бурятском языке издана веселая книжка «Хошон зугаа» (юморина), периодически издаются рассказы в журнале «Байкал» и сказки в детском журнале «Бэрхэшуул». На русском языке изданы книга рассказов «Русский характер» о русских деревнях с целой галереей образов русского характера и «Житейские истории» – городские и деревенские рассказы. Изданы две книги прозы «Однажды при сухой грозе» и «Мозаика судьбы». Также в ИСП готовится к выходу в свет книга рассказов «Азбука жизни». Т. Хамаганова пишет и для детей. Так, в 2019 г. вышла книжка сказок «Навеяно радугой» – сказки на семь цветов радуги, и готовятся к изданию «Сказки Розовой Сороки» – двенадцать сказок на четыре времени года.
Татьяна Хамаганова также является постоянным автором газеты «Пятница Плюс» и журнала «Байкал», где периодически издаются ее рассказы, продолжает сотрудничать и с телевидением.
В своих произведениях автор утверждает, что не бывает безвыходных ситуаций, если есть у человека доброта, любовь, всепрощение и никогда не покидает его чувство юмора
