Шпак
Выжить, чтобы жить[1]
Памяти Долиденка Сергея
Глава первая
Пётр вышел из машины, подошел к подъезду, дверь которого была открыта и подперта бетонной урной (мелькнула мысль: «Кто-то проносил громоздкие вещи»). На ступеньке перед лифтовой площадкой неожиданно споткнулся и чуть не потерял равновесие. Почувствовав прежде незнакомую острую боль в левом боку за грудиной и в области сердца, вошел в лифт и поднялся на свой этаж.
Правая рука погрузилась в карман за ключом, достала, а тот, почему-то мелко дрожавший, не мог попасть в замочную скважину. Пришлось нажать кнопку звонка. Послышались торопливые шаги и щелчок открываемого замка. Увидев встревоженные глаза жены, привычно-нежно поцеловавшей его в начинавшую колоться щеку, вошел в прихожую, отдал ключ и стал снимать куртку, но делал это медленно и осторожно, боясь возвращения утихшей было боли.
Они, как обычно, поужинав, смотрели по телевизору очередную шоу-жвачку, но странная тревога словно повисла в воздухе. От попытки жены вызвать неотложку он отказался, предложил подождать до утра, но долго не мог заснуть, думая, как бы нечаянно не лечь на левый побаливающий бок. Вдруг боль стала такой острой, что не смог терпеть, вскрикнул и, как ему казалось, полетел куда-то по освещенному ослепительным светом длинному коридору и неожиданно провалился в абсолютную темноту. Сквозь уходившее сознание слышались дрожавший голос жены, стук открывавшихся и закрывавшихся дверей и надрывный вой сирены скорой помощи.
Удалявшиеся и затихавшие голоса задавали какие-то вопросы, что-то разъясняли, звучали непонятные команды. Казалось, время стремительно помчалось вспять со скоростью перемотки пленки всплывшего в памяти узкопленочного домашнего кинопроектора, немного притормаживая на некоторых событиях, иные пропуская, и начало обратный отсчет с воспоминания о нежных руках матери, обнимавших его, когда сидел на ее теплых коленях. Почему-то вспомнил сначала руки и тепло маминого тела и только потом лицо. Ему было около пяти лет, когда она умерла при родах вместе с неродившейся девочкой, которая могла бы стать его сестрой.
Отец, чтобы отвлечься от внезапного горя, оформил отпуск и вместе с сыном поехал на родину. Родом он был из старинного украинского села Писари́вка и иногда с удовольствием рассказывал о своей первой поездке в Ленинград вместе с группой односельчан, награжденных туристической путевкой, как тогда говорили, «за успехи в социалистическом соревновании». Восемнадцатилетнего украинского парубка сначала все увиденное восхитило, но через три дня ему, переполненному впечатлениями, уставшему от городской суеты, нестерпимо захотелось домой, в родное село.
Поезд отправлялся на следующий день вечером. Это была суббота, и до отъезда отец успевал выполнить поручение родителей – посетить дальних родственников, давным-давно ставших ленинградцами. Лишь однажды справившись у случайного прохожего, он нашел нужный дом и квартиру и позвонил. В проеме открывшихся дверей стояли смутно помнившаяся с детства, радостно улыбавшаяся тетя Тамара и черная собака незнакомой породы, молча смотревшая снизу вверх. Вскоре он узнал, что это был любимец семьи шотландский терьер, но в тот момент удивленно воскликнул:
– Собака у хати, що ж це таке?
Тетя Тамара улыбнулась, спросила, какими судьбами оказался у них. В ответ услышала:
– Та вот, дурнэ поихало в турне…
– Оно приихало вовремя, – подыгрывая гостю, сказала хозяйка, – проходи в комнату и садись за стол. Мы как раз обедаем. Кстати, знакомься: моя подруга Ольга Николаевна и ее дочь Вера.
За столом сидели моложавая женщина средних лет и очень похожая на нее девушка. И, когда та подняла на него свои яркие серо-голубые глаза, у отца словно перехватило дыхание.
Подошло время собираться на вокзал, и Вера вызвалась его проводить. Они стояли возле вагона, и им было не наговориться. Увидев, что кондукторша, держась за поручень, поднялась в тамбур, он обнял Веру, поцеловал, вскочил в начавший двигаться вагон, поспешил к ближайшему окну и еще долго видел ее, сначала бежавшую, потом шедшую по перрону вслед за удалявшимся поездом. Они несколько лет переписывались, перезванивались и ездили в гости друг к другу. Отслужив в армии, он переехал в Ленинград, а его Вера стала мамой Петра.
Отец работал водителем городского автобуса. Работа сменная, и он, чтобы не отдавать сына в круглосуточный садик, перевелся на должность автомеханика в том же автопарке.
Постепенно жизнь налаживалась. Пётр привык бежать навстречу отцу, а не маме, когда тот, пахнувший сигаретами и немного машинным маслом, забирал его сначала из детского садика, потом и из школы. В выходные дни они старались не сидеть дома, а отправлялись, как говорил отец, «в поход» в зоопарк, кино или музей. В Музей артиллерии и Военно-морской так и не по одному разу. Зимой уезжали за город и ходили на лыжах, но это уже когда появилась машина «жигули» – «копейка».
Прошло три года. В один из выходных дней отец был непривычно весел, шутил, принялся готовить обед, накрывать на стол, а изумленно смотревшему на него сыну сказал:
– Сегодня у нас будет гостья. Это очень хороший человек. Надеюсь, она тебе понравится.
Через какое-то время в дверь позвонили, и отец ввел в квартиру женщину чуть выше его плеча, улыбавшуюся губами, глазами и ямочками на щеках.
– Меня зовут Екатерина Павловна. Надеюсь, мы с тобой подружимся. – И она протянула руку.
Пётр резко отвернулся и хотел бежать, но ее руки мягко легли ему на плечи, она осторожно приблизила его к себе и приобняла, и ему стало неожиданно тепло и спокойно.
Екатерина Павловна стала приходить все чаще. Пётр, поначалу смотревший на Екатерину Павловну волчонком, постепенно поддался ее обаянию и стал привыкать к ней. Когда отец сказал, что он и Екатерина Павловна решили расписаться, Пётр принял это как должное. Уют и спокойствие снова поселились в их доме. Отец возвратился к работе водителем на том же автобусе. Через несколько месяцев после регистрации брака они переехали в другой район, удачно поменяв малогабаритную двухкомнатную квартиру со смежными комнатами, «распашонку», и однокомнатную Екатерины Павловны на просторную трехкомнатную.
У Екатерины Павловны своих детей не было. К Петру она относилась по-матерински нежно, интересовалась его делами, радовалась успехам, вместе с ним переживала неудачи и становилась ему, к радости отца, все ближе и ближе. И на родительские собрания в школу ходила тоже она. Иногда Петру хотелось назвать Екатерину Павловну мамой, но что-то останавливало, и он обращался к ней по имени и отчеству.
Отзвенел звонок последнего урока в седьмом классе, начались долгожданные каникулы, и он помчался домой. Екатерина Павловна, которая почему-то рано пришла с работы, бледная, заплаканная, спешила ему навстречу, обняла, прошла с ним в комнату и, когда сели на диван, с трудом выдавила из себя:
– Петенька, родной, папы не стало…
От комка, подступившего к горлу, он чуть не задохнулся, не смог ничего сказать и, обмякший, повалился набок.
Острый запах аммиака из бутылочки с нашатырным спиртом, поднесенной к носу, заставил его резко вскинуть голову и открыть глаза. Екатерина Павловна склонилась над ним и что-то говорила, но он не мог понять, о чем идет речь, и до самого дня похорон был то ли в полубреду, то ли в полусознании.
Рядом с могилой матери места не нашлось, и отца похоронили в некотором отдалении, но на том же, Южном, кладбище. Подробности смерти Пётр узнал из траурных выступлений коллег отца. Они говорили, что Илья Петрович погиб «на трудовом посту», за рулем своего автобуса. Когда отъехал от одной из остановок, у него остановилось сердце, давление ноги на педаль акселератора ослабло, и его старенький ПАЗ, благодаря автоматической коробке переключения передач, уменьшил скорость, съехал с дороги и уткнулся в фонарный столб. Никто из пассажиров не пострадал.
После похорон Екатерина Павловна долго ходила во всем черном, взяв отпуск, почти каждый день ездила на кладбище и попала в больницу с сильным нервным истощением. Пётр старался не оставлять ее одну, научился варить не только пельмени-заморозку для себя, но и куриный бульон, рекомендованный для восстановления сил больной. С ним и купленными по пути фруктами он и приходил в больницу.
Начался новый учебный год, но чувство утраты не уходило. Если Екатерина Павловна задерживалась на работе, он не находил себе места, будто боялся новой потери. Чтобы отвлечь от мрачных мыслей, она старалась его чем-нибудь баловать, отменно готовила и проводила с ним все свободное время. С учебой трудностей не было. К девятому классу он заметно подрос. На физкультуре в строю по росту был уже не в середине, а на правом фланге, четвертым по счету.
В тот день ему исполнилось шестнадцать. Была суббота. Выслушав в школе порцию дежурных поздравлений, самых близких друзей пригласил к себе. Их встретил уставленный разными вкуснятинами стол. Екатерина Павловна разрешила всем желающим выпить по бокалу шампанского. Перед собой поставила бутылку вина. Было весело, и время пролетело быстро. Когда ушел последний одноклассник, именинник помог убрать со стола и пошел в свою комнату, а она осталась сидеть перед почти опустевшей бутылкой, задумчиво подперев рукой голову.
Пётр быстро и крепко заснул, но среди ночи сквозь сон вдруг почувствовал рядом с собой горячее женское тело, руки, обнимавшие его, и частое жаркое дыхание.
– Петенька, дорогой мой, это я, Катя, не бойся, ничего тебе плохого не сделаю…
И она стала целовать сначала глаза, потом губы, потом, сбросив одеяло на пол, грудь и плечи. Пётр, не понимая, что происходит, дрожа всем телом, хотел столкнуть ее со своего дивана. Но неожиданно для себя поддался непривычным ласкам, потом, когда, постанывая, стал отвечать на них, показалось, что каждая частичка его тела наполнилась чудодейственной силой. И он услышал:
– Не спеши, лежи, я все сделаю сама…
Она приподнялась над ним. Соски ее набухших грудей поочередно касались его губ, он их ловил и целовал. Неожиданно она села на него верхом, положила его руки себе на бедра и начала ритмично двигаться. Он поддался ее движениям, чувствуя непередаваемое и прежде неизвестное ему блаженство, необъяснимую легкость и вдруг наступившую полную расслабленность.
И они, опустошенные, лежали, не глядя друг на друга, потом она повернула к нему голову и, касаясь губами уха, шептала такие ласковые и бесстыдные слова, которые он еще не слышал, и все повторилось. Теперь он знал, что делать, и инициатива принадлежала ему.
Они снова лежали. Петру казалось, что он совсем обессилел, но она, отбросив в сторону заколки, сдвинула длинные, по плечи, волосы на лицо, щекоча ими кожу, целовала шею, грудь, живот, мягкими губами охватила его восстающую плоть, втягивая в себя и быстро двигая головой. Его настигла волна теплоты, поднимавшейся откуда-то изнутри, и ему, благодарному, хотелось видеть ее глаза, но они, как и лицо, были скрыты кисеей волос…
Проснулся Пётр, почувствовав тепло луча солнечного света, коснувшегося лица. Казалось, если широко раскинуть руки, он взлетит и помчится навстречу неизвестному будущему. Глаза открывать не хотелось, чтобы не расплескать то, что переполняло его и пока не имело названия. Рядом никого не было, но на подушке остался запах знакомых духов.
Неожиданно, мешая друг другу, возникли взаимно уничтожающие чувства признательности и вины, обретенного счастья, но почему-то стыдного и запретного. Он понял, что жизнь теперь будет разделена на «до» и «после» и станет совсем иной. Через раскрытые двери были слышны глухие рыдания, иногда прерывавшиеся всхлипываниями.
Перед ним молнией промелькнуло все, что случилось, и он пошел навстречу разрывающим душу звукам. Она, в длинной ночной рубашке, упала перед ним на колени, обнимая его ноги и прося прощения. И он тоже опустился на колени, и оба не знали, как им жить дальше. Их лица касались друг друга и были мокрыми от слез. И они дрожали, словно пронизанные обоюдной греховностью. Через какое-то время Екатерина Павловна поднялась, и Пётр, вставая с колен, услышал:
– Мне не будет прощения, Петя, но я люблю тебя, люблю как сына… Такого не повторится, и давай никогда не будем вспоминать и говорить о случившемся. Петя, дорогой, обещай, что никто об этом не узнает. Иначе мне лучше умереть!
Пётр обещал выполнить все, о чем она просила, и они разошлись по своим комнатам.
И все изменилось в их жизни. Екатерина Павловна не стала к нему холоднее, остались те же нежность и участие, но теперь это словно входило в ее обязанности и было как бы заморожено. Пётр не знал, как себя вести, был в смятении, старался меньше бывать дома, стал отставать в учебе. Когда приходил поздно, не слышал упреков, но в печально смотревших на него глазах читалось беспокойство о нем и его будущем. Случалось, ночами, иногда бессонными, не в силах справиться с новыми для него, казавшимися непреодолимыми желаниями, он вставал, подходил к двери в ее комнату, неуверенно стучал, потом рвал дверную ручку, но по ночам дверь всегда была закрыта на ключ. Он слышал старательно заглушаемый плач, опускался на пол, просил впустить, но ответа не было.
Считавшие себя взрослыми друзья-одноклассники находили время бывать на дискотеках, после которых любили похвастаться знакомством с девушками, явно преувеличивая свои успехи. Пётр, не очень любивший танцевать, несколько раз ходил с ними, но не встретил девушку, которая бы ему понравилась, и никого из них не провожал после дискотеки. Рассказы приятелей слушал молча, никак не комментируя.
Екатерина Павловна молила, чтобы не оставлял учебу, чтобы окончил школу и подал документы в институт, как хотел его отец.
Глава вторая
Когда получил аттестат зрелости, в котором не было троек, а количество четверок преобладало, Пётр полистал купленный в киоске Союзпечати справочник учебных заведений города и выбрал то, что ближе к дому. Таким оказался Технологический институт холодильной промышленности, который в народе называли «холодильник». Преодолев запомнившийся на всю жизнь кошмар вступительных экзаменов и конкурсные треволнения, в списке зачисленных на первый курс факультета холодильного оборудования и кондиционирования прочитал: «Шпак Пётр Ильич». Решил, что показалось, вышел на улицу, возвратился в вестибюль, где висел список, еще раз нашел свою фамилию и с нетерпением стал ждать начала занятий. В последний день августа было торжественное собрание, потом группы развели по аудиториям и поставили задачи первого «трудового» месяца учебы.
В те годы практически во всех вузах первокурсники начинали учебный год на колхозных и совхозных полях. Предложили выбрать старосту группы. После бурного обсуждения остановились на кандидатуре Григория Водовозова, поступившего в институт после службы в армии. Первого сентября было воскресенье. В понедельник первокурсники с рюкзаками и спортивными сумками, а Водовозов еще и с зачехленной гитарой за спиной, собрались на площадке перед входом в институт, где их ждали несколько автобусов и преподаватели. После переклички и распределения по группам новоиспеченные студенты, весело обменивавшиеся шуточками, разместились в автобусах.
Автобус Петиной группы вобрал в себя двадцать три человека по списку и почти через три часа выпустил перед большим одноэтажным бревенчатым зданием, над входными дверями которого можно было с трудом прочитать надпись «Клуб совхоза “КРАСНЫЙ ПАХАРЬ”». Слово «красный» было полустертым, у слова «пахарь» не хватало букв «па». Название, присвоенное совхозу давным-давно, когда он был еще колхозом, звучало странно, но, похоже, никто не обращал на это внимания.
Три года назад клуб переехал в кирпичное здание центральной совхозной усадьбы, где для работников совхоза построили блочные однообразные, как казармы, пятиэтажки, и старое помещение клуба, оказавшееся далеко за околицей села, стало служить хозяйственным складом. Несколько его комнат были выделены для размещения прибывавших каждую осень из города помощников в уборке урожая.
Совхозный бригадир, встретивший автобус и представившийся Василием Ивановичем, отрывистыми фразами объявил, что здесь им предстоит жить и работать весь сентябрь:
– Жить будете в двух комнатах. Большая, что справа по коридору, предназначена для парней. Та, что поменьше и немного дальше слева, для девушек. Умывальники и туалеты тоже слева и справа в конце коридора. Питанием обеспечим. Голодными не останетесь. Столовую и кухню найдете сами по запаху. Готовить будут наши повара Анна и Клавдия. Помощника или помощницу для них выберите сами или дежурьте по очереди. Вас наверняка предупредили, но помните: никаких выпивок во время уборочных работ! Сегодня устраивайтесь и отдыхайте. Завтра к девяти утра все должны быть в поле.
Вслед за бригадиром шумная компания первокурсников по скрипучему, со следами былой краски полу коридора вошла в клуб. Комната для парней оказалась бывшим зрительным залом. Вдоль длинной стены на единой раме был сколочен сплошной настил из досок. На настиле с небольшими промежутками разложены матрацы, набитые соломой, покрытые сверху простынями и байковыми одеялами. Лежавшие в головах подушки были тоже соломенными. Посреди комнаты стоял дощатый стол со скамейками вдоль него. Противоположная стена на уровне человеческого роста и ниже была утыкана большими гвоздями, на которые, очевидно, нужно было вешать одежду, головные уборы, рюкзаки и сумки.
Девушек в группе было девять. Помещение для них выглядело так же, только без стола. Вместо скамеек стояли выставленные в ряд стулья из алюминиевых трубок, с сиденьями и спинками из выкрашенной в синий цвет фанеры.
Мешая друг другу, продолжая по ходу знакомиться, все бросились занимать спальные места, но были остановлены старостой, перекрывшим шум командирским голосом:
– Спальные места, чтобы не ссориться, будем занимать в алфавитном порядке. В таком же порядке буду назначать дежурных по кухне.
Петру, последнему в списке, досталось место в дальнем углу.
После обеда, довольно сытного, всем захотелось прогуляться по окрестностям. Староста предложил отказаться от ужина и отправиться в путь, прихватив домашние припасы.
– Пить во время уборочной нам запрещено, поэтому предлагаю все наличное спиртное взять с собой и «уничтожить» сегодня, – добавил он, закидывая гитару за спину.
Поварихи, обрадованные, что не нужно готовить ужин, сели на велосипеды и поехали домой, а группа в полном составе направилась к недалекой рощице рядом с дорогой, на краю картофельного поля. Нашли укромную полянку и разожгли костер. Гриша-староста взял в руки гитару, настроил ее и начал петь. К нему присоединились остальные и пели вначале нестройно и несмело, потом, по мере выпитого, голоса звучали все дружнее и громче. Костер стал угасать. Тогда, вспомнив пионерское детство, в горячий пепел зарыли выкопанную на поле картошку, потом, почерневшую, прутиками выкатывали из костра и, обжигаясь, пачкая пальцы и губы, с удовольствием и аппетитом ели.
Утром вновь появился Василий Иванович и распределил всех на работу. Девушек направили на уборку картошки, парней – на капусту. При уборке капусты нужно было идти за трактором и кочаны, накануне срезанные, забрасывать в прицеп. Через неделю, когда капустное поле, казавшееся необозримым, опустело, они перешли на еще более необозримое, от горизонта до горизонта, картофельное. Поначалу так уставали, что было не до вечерних посиделок и песен. И лишь спустя неделю, в воскресенье, разожгли костер на том же месте и поели печеной картошки. Натруженные пальцы Водовозова сначала не слушались, потом привычно забегали по струнам гитары, и зазвучали знакомые песни Визбора и Высоцкого. Начали с песни «Милая моя», которую пел староста. Возвратились затемно.
Петра назначили дежурным по кухне примерно за неделю до отъезда. После завтрака, когда все ушли в поле, он убрал посуду, протер столы в столовой, прошелся влажной тряпкой по полу и, войдя в кухню, впервые обратил внимание на поварих, которых прежде видел только через «амбразуру» раздаточного окошка. Старшая, Анна, полная, одетая во всегда чем-то обляпанный белый халат и белую косынку, женщина пенсионного возраста, велела называть ее тетей Нюрой. Младшая, Клава, шатенка с высокой грудью и тонкой талией, подчеркнутой туго перевязанным пояском белоснежного с утра халата, казалась лет на пять старше Петра. Ее белый поварской колпак был надвинут почти на брови, из-под которых смотрели две крупные вишни карих глаз.
К обеду, который поварихи начали готовить, нужно было принести картошку, свеклу, капусту и лук. В кладовую, где все это находилось, вместе с Петром пошла Клава, чтобы показать, где и что лежит. Пётр пересыпал картошку из мешка в большую кастрюлю, Клава, присев на корточки, набирала в другую, мелкую кастрюлю лук.
Неожиданно, когда ее халат, не застегнутый на нижнюю пуговицу и обычно прикрывавший колени, приподнялся, обнажив крепкие загорелые ноги до половины бедра, а грудь оказалась рядом с его руками, Пётр почувствовал, как щеки, ставшие горячими, залила краска, а ладони вспотели. Он взглянул ей в лицо и увидел намечавшуюся, но скрываемую улыбку на ее губах и задорные искорки в глубине глаз.
Пётр старательно чистил картошку, лук, свеклу, мыл кастрюли, наполнял их водой, помогал ставить на плиту, но все делал механически. Мысли то отсутствовали вовсе, то возвращались к тем ощущениям, что нечаянно возникли в кладовой. Когда он, сидя на табуретке перед кастрюлями, почти заканчивал чистить ставшую ненавистной картошку, Клава села на скамеечку напротив и стала помогать.
– Петь, у тебя странная фамилия… Ты кто по национальности?
– Вообще-то русский. Какая разница, какой я национальности, и фамилия не такая уж странная. Просто на украинском языке так называют скворца.
– Ладно, не обижайся.
Она ловко работала ножом, искоса и насмешливо поглядывая на Петра, а того от этих взглядов бросало в жар. После обеда, заканчивая уборку, он услышал громкоголосую тетю Нюру:
– Я еду в бухгалтерию с накладными, заодно оформлю заказ на продукты. С ужином справишься и без меня.
– Теть Нюр, ты же всегда это делала с утра…
– Да не бойся ты, справишься! Ужин простой – на сегодня запланирована пшенная каша с тушенкой.
Стих шум голосов собиравшихся на работу однокурсников, и подошло время готовки ужина. Клава послала Петра за пшеном и сказала, что тушенку заберет сама. В кладовку она зашла, когда Пётр собрался выходить. Он стал снимать с полок банки с тушенкой и подавать на ее согнутые в локтях руки и был совсем рядом, когда его неожиданно качнуло. Банки посыпались, а Клава оказалась в его объятиях. Халат, лихорадочно расстегиваемый его руками, распахнулся, и они опустились на какие-то мешки, и он слышал снова и снова повторяемое шепотом:
– Скворушка ты мой, сладенький мой…
На следующее утро Пётр, подойдя к окну раздачи, пытался пообщаться с Клавой, но та, словно вчера ничего и не случилось, не обращала на него внимания, при разговоре отводя глаза в сторону. Однажды после ужина удалось ее остановить в коридоре.
– Клава, мне без тебя плохо. Давай встретимся… – не успел он договорить, как услышал печально сказанное:
– Петя, милый, ты уедешь, а мне здесь жить. Да еще и тетя Нюра. Она ведь моя родственница. Не обижайся и, пожалуйста, не подавай вида, что между нами что-то было.
Петра как ошпарило, он, разгоряченный, выскочил на улицу. Шел дождь, и он долго стоял под навесом крыльца, почти всю ночь не спал, но покорился обстоятельствам, оказавшимся выше их желаний.
Оставшиеся дни «колхозной» жизни прошли однообразно и почти ничем не запомнились. Тем более что Гриша вместе с гитарой, часто и без нее, после работы стал где-то пропадать, возвращался поздно вечером, а иногда и утром.
В город ехали на таком же автобусе. Всю дорогу пели, и казалось, что не устали от непривычной работы, а набрались сил как после хорошего курорта.
После поездки в совхоз Пётр почувствовал себя на несколько лет старше, наверное, это чувствовала и Екатерина Павловна, продолжая заботиться о нем, как о родственнике, не опекая, как раньше, но и не оставляя без внимания. Она стала чаще задерживаться на работе, иногда приходила и вовсе поздно. Это Петра сначала беспокоило, потом злило, а однажды, когда, не совладав с собой, снова ночью стал рвать ручку запертой двери, услышал из-за нее:
– Петя, ты уже взрослый. Постарайся меня понять. Я на двадцать лет тебя старше и имею право на собственную жизнь. Ты для меня близкий человек, но, пожалуйста, не мешай мне жить. Былого не вычеркнешь, я все помню, а ты не забудь, о чем обещал.
Пётр пошел в свою комнату, пытался уснуть, но память снова и снова возвращала его то к своему шестнадцатилетию, то к тому, что было между ним и Клавой.
Он быстро вошел в колею бурной студенческой жизни, все реже думал о Клаве, да и Екатерина Павловна стала отходить на второй план. Правда, она, имея высшее экономическое образование, иногда помогала ему в учебе, особенно если были трудности с математикой и, к его удивлению, по начертательной геометрии. И первую, и вторую сессии первого курса Пётр сдал успешно, на стипендию, и уже думал, чем будет заниматься в летние каникулы, когда пришла повестка из военкомата.
Глава третья
К тому времени в стране назрела очередная демографическая дыра. Армии не хватало призывников, и правительство решило призвать на срочную службу отучившихся год студентов, независимо от наличия военной кафедры. Правда, им было гарантировано восстановление на том же курсе института или университета после демобилизации. Из военкомата призывников привезли на сборный пункт, находившийся в одной из воинских частей Ленинградского военного округа. Пётр попал в команду, которую набирали для отправки в Читу. Прошел слух, что после Читы служба может продолжиться в Афганистане, но за несколько часов до посадки в самолет обнаружился перебор в численности команды. Петру и еще двоим призывникам велели выйти из строя, и его служба вместо Читы или Афганистана началась в войсках связи специального назначения (спецназ связи), да не в глубинке, а на окраине Ленинграда, почти в городе. Он радовался такой удаче, однако, прослужив несколько месяцев, понял, что лучше бы служить где-нибудь подальше. Дом-то близок, да недоступен, как локоть для укуса. Так и не побывал дома за все время службы. И все из-за самоволок, причем первая была не по его вине.
После курса молодого бойца и обучения работе со спецтехникой связи начались боевые, как их называли, дежурства на точках в нескольких километрах от их части. Вдвоем с напарником они прослушивали переговоры войск НАТО в зоне Балтийского моря и Скандинавии, записывали на магнитофон и передавали в часть, где их расшифровывали и обрабатывали офицеры штаба. Во время поиска заданной радиочастоты и длины волны среди общего фона скрипа и шороха помех иногда можно было услышать джаз, хард-рок или металл, «Голос Америки» или Би-би-си. Было запрещено отвлекаться на посторонние передачи, но запретный плод сладок, и Пётр на несколько минут отключал магнитофон и слушал любимую музыку или запретную передачу.
Однажды, месяца через полтора после принятия присяги, им привезли обед и сменщиков. После передачи дежурства и обеда Пётр и его напарник вышли из кунга (специальная крытая машина или прицеп) и не увидели штабной автобус, который должен был отвезти их в часть. Водителю забыли сказать, что нужно забрать смену, и он уехал на другую точку. Пётр и Сергей, так звали напарника, почти час ждали его, не дождались и решили возвращаться в часть пешком. И они пошли по лесной осенней дороге, собирая крупную чернику вдоль обочины, на ходу наслаждаясь ее вкусом и чувствуя себя почти на свободе.
Иногда мимо проезжали машины, но гражданские. Надеясь, что их догонит возвращающийся с другой точки автобус, не торопились, увлеклись разговором, вспоминая гражданскую жизнь, и не заметили, как с ними поравнялся и резко затормозил военный УАЗ-469. Полковник Агипов, командир их части, приоткрыл дверцу, спросил, кто они, откуда и куда следуют, предложил сесть в машину, объяснил, что такая «туристская» прогулка является самовольной отлучкой и они за нее будут наказаны. И Пётр получил свои первые пять суток гауптвахты.
Начался второй год службы. Лето было в разгаре. Петру так захотелось в город, что в одно из воскресений, когда, кроме дежурного по части, офицеров не было, он, свободный от боевого дежурства и нарядов, через пару раздвигающихся досок в заборе за складом ГСМ вышел на тихую поселковую улицу, дошел до железнодорожной платформы и притаился в тени кустов. В электричку вскочил перед самым отходом, когда двери стали закрываться. Нужно было проехать несколько остановок, выйти из вагона, смешавшись с толпой, быстро дойти до метро, а там уж как повезет. Однако не повезло. Гарнизонный патруль остановил его на выходе с платформы.
Итогом неудачного приключения стали десять суток гауптвахты, выйдя из которой, Пётр, в дополнение к случившемуся, узнал, что почти накануне «самохода» командир роты внес его в список лучших специалистов, отмеченных краткосрочным, на десять суток, отпуском на родину. А он, вместо того чтобы побывать дома, эти десять суток провел под арестом! И еще в приказе по части было объявлено, что рядовой Шпак П. И. за самовольную отлучку лишается права предоставления краткосрочного отпуска.
Наконец наступило долгожданное увольнение из армии. Пётр сообщил о дне демобилизации и приблизительном времени приезда, и дома его ждали празднично накрытый стол и Екатерина Павловна. Они выпили по рюмке за успешное окончание службы, налили по второй, когда послышался звук открываемой ключом входной двери, шорох снимаемой уличной обуви, шлепанье домашних тапочек, и в комнату вошел коренастый мужчина восточного типа.
– Адил, – представился он еще в дверях, сел за стол и с легким кавказским акцентом продолжил: – Поздравляю тебя, Пётр! Ты выполнил свой долг перед родиной и теперь стал настоящим мужчиной. Так выпьем за это!
Первым желанием Петра было вскочить и выплеснуть содержимое рюмки в его лицо, но, увидев умоляющие глаза Екатерины Павловны, он сдержался и выпил. И продолжал пить молча за все новые и новые тосты, как ему казалось, не хмелея. Он потерял счет выпитым рюмкам и времени, проклиная себя за это, но и не сопротивляясь, и неожиданно сквозь помутневшее сознание понял, что его ведут под руки в комнату, укладывают на диван, выключают свет и желают спокойной ночи.
Пётр проснулся одетым. Солнце ярким светом заливало комнату. В квартире он был один. Мучила жажда, в висках стучало, в голове гудело. Ему потребовались некоторые усилия, чтобы понять, где он и что произошло вчера, а когда понял, стало еще хуже.
Начались занятия, и первые два месяца учебы, пока родители Гриши Водовозова были на даче, Пётр жил у него. Возвращаться домой не хотелось, но никуда не деться – пришлось. Он приходил только ночевать, и за кухонным столом его всегда ждали Екатерина Павловна с остывшим ужином и нервно куривший Адил. Они не задавали вопросов, но томительное молчание не могло быть бесконечным, день ото дня напряжение нарастало, и однажды, подобно нарыву, прорвалось из самой глубины души Екатерины Павловны криком:
– Хватит отравлять мне жизнь! Убирайся из моего дома!
Из кухни выбежал Адил. В его руке блестел нож, лицо и шея были красными, на щеках нервно ходили желваки. Екатерина Павловна успела остановить Адила, и тот встал рядом с ней. Петру показалось, что ноги одеревенели, что не сможет сдвинуться с места, но, пересилив себя, он, громко хлопнув дверью, выскочил на лестничную площадку, побежал вниз по лестнице, выбежал на улицу и, опершись спиной о стену, в изнеможении опустился на корточки.
Его трясло, плечи ходили ходуном. Он не знал, сколько прошло времени, когда почувствовал чье-то присутствие. Рядом сидела Найда и смотрела на него все понимающими глазами. Когда-то, давным-давно, лет двенадцать назад, ее, полуовчарку, полудворнягу, хозяева выгнали на улицу. Она не прижилась в стае дворовых собак и нашла приют в их подъезде. Ее никто не прогонял и все подкармливали. Ей пробовали давать разные клички, но откликнулась, только когда кто-то случайно позвал: «Найда, ко мне!» В теплое время года она обитала возле лифта, сообщая лаем о появлении посторонних, по мере похолодания поднималась с этажа на этаж десятиэтажного дома, но предпочитала седьмой, на лестничной площадке которого и ночевала. Теперь собака состарилась, была, похоже, серьезно больна и, почти не поднимаясь с теплой ковровой подстилки, постеленной кем-то из сердобольных жильцов, выходила на улицу только по своим неотложным собачьим делам. Найда подвинулась ближе к Петру и доверчиво прижалась к нему. Пётр гладил ее, а в голове настойчиво звучало: «Вот ты и старая, и больная, и приблудная, но все тебя любят, жалеют и не выгоняют из дома…»
Когда вечерний холод стал пробираться под одежду, он встал, не желая никого видеть, допоздна бродил по городу, оказался рядом с вокзалом, купил билет на последнюю электричку и, иногда забываясь коротким сном, ехал, пока не объявили, что следующая остановка конечная. На узком деревянном диванчике в небольшом зале ожидания станции, названия которой не запомнил, Пётр продремал до утра, дождался обратной электрички и, еще не зная, где будет жить, решил забрать вещи.
Екатерина Павловна, оказавшаяся дома, сказала, что ждала его всю ночь, не спала и отпросилась с работы. Она села на диван, пригласила сесть рядом, и они сидели, почти касаясь друг друга, и Петру стало уютно, как когда-то рядом с мамой. И он подробно рассказывал о службе, о том, как ему хотелось домой и что из этого вышло. И чуть не рассказал о встрече с Клавой, но вовремя сдержался.
И она рассказывала обо всем, что произошло за два года, правда, не упоминая об Адиле, словно его и не было, а когда Пётр спросил о нем, ответила, что здесь уж ничего не изменить и что ждет от него ребенка.
Наступившее молчание казалось бесконечным. Прервал его Пётр:
– Я вообще-то за вещами.
– Петенька, я вчера просто погорячилась. Прости меня, если сможешь. Это ведь и твой дом. Время лечит, все образуется. Живи в нем, сколько захочешь.
Пётр резко встал, достал чемодан и начал складывать вещи. Когда было уложено почти все, услышал:
– Я чувствовала, что ты можешь заявить о своем уходе. В одном квартале от нашей прежней квартиры живет моя дальняя родственница. Она на пенсии, в прошлом году потеряла мужа, трудно переносит одиночество. Я с ней созвонилась, и если уж ты твердо решил уходить, она будет тебе только рада.
Евгения Устиновна, у которой предстояло жить Петру, встретила его так, словно давно знала, но предупредила, что в ее доме не должно быть ни дружеских вечеринок с выпивкой, ни случайных девушек. Петра это вполне устраивало. В двухкомнатной квартире хозяйка занимала семнадцатиметровую комнату. В выделенной ему десятиметровой с диваном, платяным шкафом, столом и стулом никакую компанию было бы и не разместить, да и знакомой девушки, которую хотелось бы привести к себе, у него пока не было. Несколько иногородних ребят из их группы жили в студенческом общежитии. Стипендии и денег, присылаемых родителями, не хватало, и они постоянно подрабатывали то на разгрузке вагонов, то на овощебазе, то еще где-нибудь. Пётр, ни в чем не желавший зависеть от Екатерины Павловны, присоединился к ним.
Готовила ему Евгения Устиновна. Пётр давал ей деньги на питание, пытался платить и за комнату, которую занимал, но каждый раз слышал, что он скрашивает ее одиночество, а за это платить не нужно.
Через несколько лет после окончания института, когда случайно оказался в том районе, Пётр решил навестить бывшую домохозяйку. Он купил букетик весенних тюльпанов, небольшой торт и пошел по знакомому адресу. Евгения Устиновна обрадовалась неожиданному гостю и предложила войти.
– Петя, спасибо, что зашел, я так рада! До сих пор скучаю по тебе. Ты возмужал, стал совсем взрослым. Где живешь, где работаешь? Хотя что это я с расспросами, сейчас поставлю чайник, за чаем и поговорим.
Пока она была в кухне, Пётр отметил, что за прошедшие годы ни в квартире, ни в его комнате, дверь в которую была открыта, ничего не изменилось. И пусть небольшой кусочек жизни прошел в этих стенах, сохранилось чувство чего-то теплого, но ушедшего. Они пили чай, и Пётр вкратце рассказал о себе, не хотел, но все-таки спросил о Екатерине Павловне.
– Ты так и не был у нее?
– Нет, не хочу тревожить.
– Я тоже давно Катю не видела. По слухам, она счастлива с новым мужем. У нее подрастает красавица дочка.
Стараясь отогнать от себя неожиданно возникшие чувства, похожие на ревность, Пётр торопливо допил чай и начал собираться.
– Евгения Устиновна, извините, но мне пора идти. Я благодарен, что вы когда-то приютили меня, да еще и деньги за это не брали.
– Петя, может быть, я поступаю неправильно, но скажу. Все годы, что ты жил у меня, Катя ежемесячно оплачивала твое проживание, взяв с меня слово, что ты об этом не узнаешь.
После невольной паузы, не комментируя сказанное, Пётр простился с бывшей домохозяйкой. Он вышел на улицу с мыслью, что вот и перелистнулась еще одна страница его жизни, в которой о чем-то хочется забыть, что-то не сохранилось, словно и не было, а чем-то очень хочется дорожить, как той нечаянной встречей в институтской библиотеке.
Глава четвертая
Когда был сдан последний экзамен последней сессии, Пётр пошел в библиотеку, чтобы взять несколько книг, рекомендованных руководителем дипломного проекта. Вдоль барьерной стойки, отделявшей читальный зал от собственно библиотеки, стояла небольшая очередь, которую он и занял за девушкой ростом чуть ниже его, с густыми, подстриженными в каре волосами русого цвета, необычного пепельно-серебристого оттенка, который, он слышал, называют платиновым. Ему хотелось обратиться к ней и сказать, что никогда не видел таких волос, но не решился. Девушка получила заказанные книги и направилась к дверям, а он стоял в задумчивости, пока не услышал:
– Студент, дайте ваш читательский билет…
Пётр сказал, что передумал, что зайдет позже, и быстро вышел из библиотеки.
Она стояла на лестничной площадке этажом ниже и что-то перекладывала в своем небольшом замшевом заплечном рюкзачке, словно поджидая его. Позже оказалось, что это совсем не так и она о нем вовсе не думала, хотя кто его знает… Пётр предложил помочь нести рюкзак, но девушка накинула его на плечо и не спеша пошла вниз. Он пошел рядом и спросил запросто, по-студенчески:
– Ты с какого факультета?
– С экономического, четвертый курс.
– Тогда понятно, почему раньше тебя не встречал: ходили разными дорожками.
– Думаешь, теперь будем идти по одной?
– Хотел бы надеяться, если разрешишь тебя проводить.
– Что ж, пойдем.
В гардеробе Пётр помог девушке надеть зимнюю куртку, а когда она стала кокетливо поправлять волосы под ярко-полосатой вязаной шапочкой, не мог оторвать взгляд от ее отражения в большом настенном зеркале. Вышли на улицу. Вчерашнюю слякоть сменил легкий морозец. Мохнатые снежинки кружились в безветрии и осторожно приземлялись, украшая скучную после оттепели улицу, дома и прохожих.
Пётр взял девушку под руку, сквозь ткань куртки почувствовал легкую дрожь, и ему казалось, что давным-давно ее знает, и они молча шли несколько минут, пока не догадался представиться и спросить ее имя.
– Наташа, – негромко сказала она.
Еще с минуту оба молчали и вдруг заговорили почти разом и обо всем на свете. Наташа рассказала о своей семье, о младших брате и сестре, и Пётр с интересом слушал, иногда, когда она замолкала, о чем-то задумавшись, вставляя эпизоды из своей жизни. Не заметили, как подошли к метро, не прерывая разговора, спустились вниз, в тесноте переполненного в час пик грохочущего вагона доехали до Натальиной остановки, вышли на свежий воздух и вскоре оказались рядом с ее домом. Наташа извинилась, что сегодня не может пригласить его к себе, и стала прощаться. Пётр обнял ее, их лица оказались совсем рядом, и он прикрыл глаза в предвкушении сладкого поцелуя, но она подставила только щеку.
Приближался день защиты дипломного проекта, а Наташа так и оставалась неприступной. Правда, при каждой встрече, если была такая возможность, они не могли нацеловаться, но этим все и ограничивалось. Наконец наступил долгожданный день, когда Петру торжественно вручили нагрудный знак, свидетельство о высшем образовании и синие корочки диплома с тисненым изображением герба страны на лицевой стороне.
После шумного застолья в небольшом ресторане недалеко от института, на которое он пригласил и Наташу, они почти всей группой гуляли по вечерним улицам и набережным города, посетив самые любимые места. Когда подошли к кафе-мороженому, что напротив Казанского собора, которое за зеленую плюшевую обивку мебели называли «лягушатником», Пётр и Наташа решили сбежать из шумной компании, чтобы продолжить вечер вдвоем в уютной обстановке. Сидя на удобном зеленом диванчике, полукружьем обнимавшем овальный столик, они наслаждались разными сортами мороженого и кофе глясе, а в двадцать три часа, когда кафе закрылось, вышли в теплый летний вечер.
Фонари на Невском не включены, но было светло почти как днем. Белые ночи!
– Ты когда-нибудь видела, как разводятся наши мосты? – спросил Пётр.
– Видела, только давно, после школьного выпускного бала.
– Может, и сегодня посмотрим?
– Хорошо, только должна предупредить родителей. – И Наташа поспешила к ближайшему телефону-автомату.
Взявшись за руки, они по Невскому проспекту дошли до Адмиралтейства, повернули на Дворцовую набережную, постояли у гранитного парапета, наслаждаясь видом Стрелки Васильевского острова с Ростральными колоннами и панорамой Петропавловской крепости, возвратились на Адмиралтейскую набережную, спустились на плавучий причал и сели на скамеечку, с которой был виден весь мост.
В один час и двадцать пять минут два крыла центрального пролета Дворцового моста начали медленно подниматься, постепенно открывая вид на Петропавловскую крепость. Когда в раскрывшемся створе пролета стал виден крест Петропавловского собора с ангелом, осеняющим город своим крылом, караван судов, ожидавших разводки, двинулся вверх по течению навстречу начинавшему розоветь горизонту. Решили, что пора возвращаться домой, но метро было закрыто, наземный транспорт перестал работать. Они пошли пешком и, не сговариваясь, оказались возле дома, в котором жил Пётр.
Стараясь не шуметь, Наташа и Пётр вошли в квартиру, сняли обувь и на цыпочках подошли к его комнате. Начинающийся рассвет сделал белую ночь еще светлее. Наташа присела на краешек стула, вытянув натруженные ноги, а Пётр, беспокоясь, что старый скрипучий диван может разбудить квартирную хозяйку, достал из него постель и расстелил на полу. И они встали босыми ногами на постель, целуясь, дрожащими руками стали раздевать друг друга, разбрасывая одежду по комнате, опустились поверх одеяла, слились в единое целое и, полные молодой энергии, не могли насытиться обуревающими их чувствами. Когда Наташе хотелось кричать от наслаждения, она рукой прикрывала рот, и в комнате слышны были только тихие стоны. В краткие минуты расслабления Пётр целовал ее тело, и она отвечала тем же.
Он проснулся первым. Яркое солнце слепило, и Пётр поднялся, чтобы зашторить окна. Наташа пошевелилась под одеялом, повернулась на бок и свернулась калачиком. Старые настенные часы мелодичным звоном отметили очередной получасовой интервал времени. Стрелки циферблата указывали на приближение полудня. Пётр оделся, зашел в кухню. Увидев на столе приготовленный для него и накрытый кухонным полотенцем завтрак, понял, что Евгении Устиновны нет дома. Чтобы убедиться в этом, он подошел к двери в ее комнату, прислушался, не работает ли телевизор, и постучал. Ответа не было, и Пётр решил, что хозяйка квартиры пошла в магазин. Когда возвратился в свою комнату, Наташа одетая сидела на диване и, посматривая в карманное зеркальце, поправляла прическу. Пётр предложил позавтракать, но она посоветовала оставить завтрак нетронутым, чтобы хозяйка подумала, что его так и не было дома. И они вышли из квартиры.
А Евгения Устиновна то ли на самом деле ничего не слышала и ни о чем не догадывалась, то ли только делала вид. Но когда через пару недель Пётр сказал, что у него есть девушка, которую хотел бы привести домой, попросила не обижаться, но понять, что тогда появится еще одна хозяйка, а она не хочет жить как в коммунальной квартире, в какой и прожила большую часть своей жизни.
Наташа на летние каникулы уехала к родственникам в Краснодарский край. Там она должна была присматривать за младшими братом и сестрой, вывезенными родителями в конце мая. Пётр два месяца потратил на поиски хоть какой-нибудь работы. Ушло время, когда трудоустройством выпускников вузов занималось государство. Оказалось, что, даже имея высшее образование, но без опыта работы, ты никому не нужен. Наконец, когда заканчивались деньги и нечем стало платить за комнату в общежитии, удалось устроиться в Морской порт водителем электрокара.
В конце августа возвратилась Наташа. Они встретились, и им так хотелось сбежать ото всех и где-нибудь уединиться, что пошли на вокзал, сели в стоявшую у платформы электричку и вышли из нее, когда за окном увидели огромное, наполовину скошенное зеленое поле, густо пересыпанное синими звездочками васильков. И они пошли по нагретому августовским солнцем полю, убедившись, что далеко вокруг никого не видно, сели в тени небольшой копёнки на снятую Петром рубашку и не могли насмотреться друг на друга, и наговориться тоже не могли. Когда все новости были рассказаны, он прервал ее речь поцелуями, освободил от ставшей ненужной одежды, обнажив забронзовевшее под южным солнцем прекрасное тело, и во всем мире они были одни, и весь мир принадлежал только им.
Вечерняя прохлада дала понять, что пора возвращаться. Когда подъезжали к городу, Наташа сказала, что хочет познакомить его со своими родителями. Решили, что сделают это в ближайшие выходные, когда семья будет в сборе. Вилен Антонович и Домна Гавриловна приняли Петра почти ласково, расспрашивали о родителях, о планах и увлечениях. В их доме ему было уютно. Но когда женщины и младшие дети убрали со стола посуду и вышли на кухню, Вилен Антонович сказал, что будет с ним откровенен, что не против его встреч с Наташей, но для счастливого совместного будущего необходимо иметь собственное жилье, а их семье скоро самим станет тесно в трехкомнатной малогабаритной квартире. Когда женщины принесли сладкое к чаю, монолог хозяина дома был прерван.
Пётр понимал, что Наташин отец прав, но никаких перспектив для себя не видел, пока его неожиданно не пригласили к начальнику отдела кадров порта. У Петра беспокойным червячком шевельнулась мысль: не собираются ли его уволить? Но услышал совсем другое:
– Пётр Ильич, при оформлении водителем электрокара вы говорили, что хотели бы работать по специальности, и такая возможность появилась. На погрузке в порту стоит судно Института Арктики и Антарктики «Михаил Сомов», которому скоро предстоит отправиться в очередную экспедицию к берегам Антарктиды. Экипаж укомплектован, но один из рефмашинистов, обслуживающих холодильные установки судна, не прошел предрейсовую медицинскую комиссию и отчислен из команды. Руководство института обратилось к нам с просьбой подобрать подходящего специалиста для замены отчисленного, и мы остановились на вашей кандидатуре. Поход длительный, займет несколько месяцев, поэтому подумайте, посоветуйтесь с родственниками, но с ответом не затягивайте.
– Спасибо, я подумаю, – ответил Пётр, стараясь скрыть удивление и радость от такого заманчивого предложения.
Взволнованный, он не мог дождаться конца рабочего дня, чтобы поделиться радостной новостью с Наташей и ее родителями. Наташа сначала возражала, потом, похоже, согласилась.
– Петя, это ведь так надолго – несколько месяцев, да и в море всякое может случиться, таких примеров много.
– Только не будем о них вспоминать, ладно? – подключился ее отец.
– Я буду ждать тебя столько, сколько нужно, и очень-очень скучать, – добавила Наташа.
– Корабль надежный, не раз ходил этим маршрутом и всегда благополучно возвращался, так что беспокоиться не о чем, – попытался успокоить их Пётр.
К началу утренней смены он был в отделе кадров, сообщил о своем согласии и начал оформлять необходимые документы, включая паспорт моряка. Пока шло оформление, Пётр принял участие в подготовке к походу, помогая загружать продовольствие в обширные холодильные установки, заодно знакомясь с рефрижераторным оборудованием. По какой-то причине, возможно из-за несвоевременного финансирования, судно, которому предстояло обеспечить снабжение и смену зимовщиков антарктических станций Молодёжная и Русская, отправилось в рейс позже, чем планировалось.
Глава пятая[2]
Двадцать первого ноября причал с провожающими, с Наташей, машущей обеими руками, стал отдаляться. Корабль, вобравший в себя разнообразный груз для зимовщиков, палубный вертолет, команду из сорока человек, около сотни пассажиров – будущих зимовщиков и ученых-гидрологов, в сопровождении двух лоцманских буксиров вышел из акватории порта и направился к Морскому каналу. Когда Пётр перед заступлением на первую в жизни вахту вышел на палубу и за кормой на горизонте увидел постепенно уменьшавшийся силуэт Исаакиевского собора, восторг предвкушения чего-то пока неизвестного, но заманчиво-интересного переполнил его душу.
Дизель-электроход ледового класса, названный в честь знаменитого полярного исследователя Михаила Михайловича Сомова, величаво возвышался над водами Финского залива, оставлял за собой широкую пенную полосу от работающих мощных двигателей, и Пётр чувствовал себя частицей этого огромного механизма. Сначала их сопровождали крикливые и нагловатые стаи чаек, потом, когда вышли в открытое море, – одинокие морские странники альбатросы и стайки дельфинов. В океане они сами стали одинокими странниками, отправившимися в далекое неведомое. Пётр решил вести дневник, чтобы сохранить в памяти главные события первого плавания.
Сутки Петра состояли теперь не из минут и часов, а из вахт. К своему удивлению, он не страдал морской болезнью, которая мучила не только пассажиров, но и кое-кого из команды, с которой успел познакомиться. С радистом Володей Картавиным, вахты которого совпадали с его вахтами, они стали друзьями. Несмотря на фамилию, он был отличным радистом и вовсе не картавил.
К началу нового года, на который приходится «макушка» короткого антарктического лета, дизель-электроход, оставив за собой половину земного шара и благополучно преодолев ревущие сороковые широты, окруженный ледяным крошевом, плавучими льдами и выглядевшими огромными даже с расстояния нескольких миль айсбергами, подошел к ледяному щиту Антарктиды и вошел в море Космонавтов, чтобы с помощью вертолета обеспечить всем необходимым станцию Молодёжная и сменить зимовщиков.
Когда работа была закончена и «Михаил Сомов» направился на север, к берегам Новой Зеландии, для пополнения запасов топлива и продовольствия для зимовщиков, корабль плотно сел на камни. Как оказалось, капитан, вышедший на мостик нетрезвым, не слушая своих помощников, совершал немыслимые маневрирования среди ледяных полей, что и привело к такому результату. Сняться с камней удалось самостоятельно, но на это пришлось потратить много столь дефицитного для них времени.
В середине февраля в порту Веллингтона была завершена погрузка всего необходимого. Капитана, посадившего корабль на камни, сменил более опытный, срочно вызванный, прилетевший самолетом капитан Родченко, и «Михаил Сомов» направился к морю Росса, чтобы обеспечить снабжение и смену зимовщиков станции Русская.
Седьмого марта дизель-электроход подошел к береговому припаю на расстояние двадцати пяти миль от станции. Стремительно приближалась антарктическая зима и полярная ночь. Иностранные суда к этому времени завершили работы и отправились домой, но «Сомов» не мог уйти, не обеспечив всем необходимым полярную станцию. Началась выгрузка с помощью судового вертолета. В работах принимали участие все свободные от вахты.
Среди членов команды, участвовавших в предыдущих экспедициях, пошли разговоры, что выгрузка даже самой необходимой части снабжения и смена зимовщиков могут закончиться попаданием в ледовый плен. Двенадцатого марта начался и три дня бушевал ураган. Корабль, предназначенный для прохода во льдах до семидесяти сантиметров, заблокировало тяжелыми льдинами толщиной три-четыре метра. «Михаил Сомов» при температуре двадцать пять градусов ниже нуля накрепко вмерз в лед моря Росса, а расстояние от него до кромки ледового поля, где находилось вспомогательное судно экспедиции «Павел Корчагин», не ледового класса, было более восьмисот километров. Усилия мощных, семь тысяч двести лошадиных сил, двигателей не помогали. Носовая часть «Сомова» толщиной сорок четыре сантиметра не могла справиться с тихоокеанским ледовым массивом. Было принято решение об эвакуации больных, зимовщиков и части экипажа вертолетом на «Павла Корчагина», оставив только добровольцев. Среди оставшихся пятидесяти трех человек были и Пётр с Володей Картавиным.
Началась борьба за живучесть корабля. Постоянно приходилось обкалывать лед вокруг ходовых винтов, чтобы не вмерзли. Поочередно и неоднократно перебирали четыре главных двигателя, добиваясь их безотказной работы. Ждали помощи Большой земли, но она не приходила. Угнетало отсутствие информации и весточек из дома. В часы досуга бессчетное количество раз пересмотрели фильмы из фильмотеки, находившейся в ведении электромеханика Сергея Долиденка, включая «Чапаева» и «Кубанских казаков».
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей в темноте полярной ночи, Пётр охотно брался за любую работу. Благодаря дружбе с судовым радистом он был в курсе событий, но иногда казалось, что лучше бы этого не знать. На неоднократные просьбы капитана Родченко о вызволении из ледового плена Москва сначала не отвечала, потом запретила выход в открытый эфир, приказав пользоваться только закрытой связью. И никто в мире не знал об их трагедии, даже близкие, которых как могли успокаивали находившиеся в Ленинграде руководители экспедиции.
Лишь в начале июня, в самый разгар антарктической зимы, когда иностранные радиостанции стали вещать, что во льдах Антарктики гибнет, не дождавшись помощи, и, возможно, уже погибло вместе с экипажем огромное, больше ста тридцати метров длиной, судно, предположительно принадлежащее Советскому Союзу, руководство Института Арктики и Антарктики сообщило, что по решению правительства во Владивостоке готовится к выходу ледокол «Владивосток», который будет направлен им на помощь.
На «Сомове» заканчивалось топливо, продукты, запасы пресной воды, и гибель казалась неизбежной, когда пришла радиограмма с сообщением, что «Владивосток» находится во льдах моря Росса, пробивается к ним и просит включить корабельный прожектор в качестве ориентира.
Двадцать третьего июля, когда ледокол находился в ста семидесяти километрах, сомовцы, услышав приближающийся звук вертолета, с сигнальными фаерами в руках собрались на верхней палубе, боясь, что тот в темноте полярной ночи пролетит мимо. Вертолетчики привезли письма, и это был первый радостный день их ледовой одиссеи. Каждый стремился уединиться, чтобы, читая письма, побыть как бы наедине с родными. Наташа писала, что любит и скучает, что они все здоровы, только никак не дождутся его возвращения. Пётр читал, перечитывал и снова читал ее письма, теперь уже не сомневаясь в близкой встрече.
Двадцать шестого июля сильный ветер создал трещины в ледовом поле, обеспечивая проход ледоколу, спешившему на свет прожектора вмороженного в лед судна. «Владивосток» обколол лед вокруг «Сомова» и взял его на буксир. Как только буксируемый электроход и ледокол вышли из ледовой ловушки, ледяное поле снова сомкнулось. Увидев это, Пётр с ужасом представил себе, что могло с ними случиться, если бы помощь опоздала даже на один день.
Раздвигая мощным корпусом ледокола огромные льдины и расширяя попадавшиеся в пути трещины ледяного массива, одиннадцатого августа под крики «Ура!» экипажей оба корабля вышли в чистую воду. После захода в Новую Зеландию, где суда заправились всем необходимым, «Сомов» и «Владивосток» одновременно вышли из акватории порта, прощаясь, отсалютовали друг другу громкими гудками и отправились каждый к своему порту приписки.
Пятнадцатого октября дизель-электроход «Михаил Сомов» после ста тридцати трех дней ледового плена возвратился в Ленинград. Прибывших встречали как героев. В порту был организован торжественный митинг, высокопарные слова которого воспринимались Петром лишь как досадная задержка предстоящей встречи с Наташей.
И они встретились, и им казалось, что уже никогда, ни на одну минуту не расстанутся, и на следующий день подали заявление во Дворец бракосочетания. Наташа за время разлуки доучилась в институте, получила красный диплом и работала в отделе труда и зарплаты одного из многочисленных предприятий Ленинграда, имевших вместо названия номер почтового ящика.
Дизель-электроход «Михаил Сомов» отправили в длительный ремонт.
Пётр, устав от вынужденного безделья и празднования с членами команды благополучного возвращения, решил заняться давно наболевшим решением квартирного вопроса, и ему удалось вступить в строительный кооператив только что сданного в эксплуатацию дома. Денег, заработанных в рейсе, хватило на первый взнос, необходимую мебель и свадьбу, которую совместили с новосельем. И молодая семья поселилась в новой двухкомнатной квартире.
Пётр так соскучился по Наташе и домашнему уюту, что ему не хотелось выходить из дома даже в ближайший магазин, но деньги заканчивались, и нужно было как-то трудоустраиваться. Он читал объявления о трудоустройстве в рекламных газетах, ежедневно заполнявших почтовый ящик, обзванивал работодателей, заходил в отделы кадров многих предприятий, но везде если и предлагали работу, то с такой низкой зарплатой, на которую Пётр, познавший хороший, пусть и рискованный заработок моряка, не мог согласиться.
Решив посоветоваться с товарищами по ледовой одиссее, позвонил Володе Картавину и услышал, что тот готовит документы для зачисления в экипаж Большого морозильного рыболовного траулера (БМРТ) Тралрыбфлота, через несколько дней выезжает в Мурманск, рад был бы и Петра видеть членом этой команды и может рекомендовать его на должность рефмеханика.
Бурный Наташин протест против такого решения закончился не менее бурными объятиями, и утром следующего дня она, пряча от мужа припухшие от слез невыспавшиеся глаза, просила Петра не торопиться и сначала хорошо подумать, понимая про себя, что уже ничего не изменить, придется согласиться. Вскоре из Мурманска пришел вызов, и ей снова пришлось собирать Петра в дорогу, готовя себя к длительному одиночеству. Она не могла предположить, что такие сборы станут ежегодными и будут продолжаться долгие двадцать лет.
Глава шестая
В первый рыбопромысловый рейс Пётр вышел на БМРТ, построенном в Польше, на Гданьской судостроительной верфи. Крупный корабль длиной девяносто четыре метра с экипажем девяносто человек, предназначенный для добычи, хранения, переработки и транспортирования рыбы, прошел межрейсовое обслуживание и стоял наготове у причала.
Рано утром они покинули воды Баренцева моря, вошли в неспокойное Норвежское и на выходе в Атлантический океан, у Фарерских островов, попали в такой шторм, что их совсем не маленький корабль бросало как щепку. Вздымаясь на огромные водяные валы Атлантического океана, скатываясь с них и врезаясь во встречные волны, накрывавшие судно почти до клотика[3], пройдя еще через несколько штормов и штилей, они подошли к берегам Аргентины и вошли в акваторию Буэнос-Айреса, на многие годы ставшего их портом приписки.
Немного отдохнув и приведя в порядок рыболовное оборудование, траулер вышел в океан для выполнения основной задачи – ловли рыбы. Началась охота за рыбными косяками в нейтральных водах, разрешенных для рыболовства.
Прошло несколько дней, пока эхолокаторы, прощупывавшие по курсу судна океанскую толщу воды, не показали, что слева от них на большой глубине идет огромный косяк рыбы. Капитан вывел судно на стаю, палубная команда заняла определенные корабельным уставом места, заработали траловые лебедки, разматывая сотни метров троса-ваера с тралом. Корабль полным ходом, обеспечивая открытие трала, пошел по направлению движения косяка, стараясь охватить им всю стаю. Через несколько часов эхолокатор показал, что трал полон. Лебедки заработали в обратную сторону, вытягивая ваер. Вскоре на слипе[4], через который поднимают трал, он, долгожданный, и появился. Тяжеленный, наполненный жирной, крупной скумбрией и случайно попавшей «мусорной» рыбой, трал медленно вползал на палубу в сопровождении отчаянно галдевшей стаи чаек и альбатросов, врезавшихся в него, как пикирующие самолеты-истребители.
Неожиданно через слип вслед за тралом со скоростью курьерского поезда влетела огромная рыбина. Она пролетела над палубой, едва не проткнув борт, шлепнулась на баке[5] и забилась всем телом, бешено вращая голубыми глазами. Это была меч-рыба длиной больше двух с половиной метров и весом около ста пятидесяти килограммов. Ее вкуснейшего мяса, не пахнувшего рыбой, хватило, чтобы несколько дней кормить всю команду.
Нетоварную рыбу выбрасывали на прокорм птицам и прочим морским обитателям, морские деликатесы оставляли команде. Товарная рыба сплошным потоком с верхней палубы шла вниз, в производственный цех переработки и последующей заморозки в огромных морозильных камерах.
К разделке рыбы привлекался весь экипаж, свободный от вахты, независимо от занимаемых должностей. Вооруженные острейшими ножами, они стояли вдоль конвейера, выполняя каждый свою операцию. Петра сначала ставили только на отрубку голов, потом, по мере приобретения опыта, стали доверять потрошение рыбы, извлечение печени из трески и ее обработку, когда работали в Баренцевом море.
Тем временем под руководством тралмастеров палубная команда мощными струями воды очищала палубу, трал и бережно укладывала его. И опять корабль отправлялся на поиски, иногда долгие, следующего косяка. Когда трюмные морозильные камеры оказывались заполненными, БМРТ перегружал свою продукцию на огромную, как завод, океанскую плавбазу, находившуюся в зоне рыболовства, и продолжал охоту за косяками.
Однажды, во время лова вблизи антарктических вод ледяной рыбы, к ним в гости пожаловал пингвин. Верхом на трале, полном рыбы, он въехал на слип, не обращая внимания на рыбаков, кивая головой, словно раскланиваясь с ними, ходил по палубе, с удовольствием получал угощения и подбирал выпавшую из трала мелкую рыбешку. Лишь когда рядом с ним стали бить мощные струи брандспойтов, чистивших палубу, пингвин не спеша, переваливаясь с ноги на ногу подошел к краю слипа и, не оглядываясь, спрыгнул в воду.
Закончились шесть месяцев первого рыболовного сезона Петра. Домой возвращались самолетом. Перелет Буэнос-Айрес – Москва с несколькими промежуточными посадками длился больше двадцати часов и им, соскучившимся по дому и семьям, казался бесконечно долгим.
В московском аэропорту, перейдя в зал вылета, он удачно попал на ближайший рейс в Ленинград, перед регистрацией успев позвонить домой. Через час полета самолет пошел на снижение и приземлился в аэропорту Пулково. Томительно потянулось время до пристыковки трапа. Горизонтальный эскалатор, везший вышедших из самолета пассажиров, двигался не так быстро, как бы Петру хотелось, и он, где возможно, бежал по нему, стремясь первым войти в зал прилета.
Наташа, нетерпеливо переминаясь, стояла чуть впереди толпы встречающих. Пётр обнял ее, целовал глаза, щеки, солоноватые от слез радости губы, а она шептала:
– Как же я по тебе соскучилась! Нет, теперь уже мы…
– Прости, я и не заметил.
Он приложил руку к заметно округлившемуся животу Наташи и почувствовал под ней шевеление.
– Да-да, это он так с тобой здоровается. Сказали, что у нас будет мальчик.
– У нас будет сын! – неожиданно громко прокричал Пётр, и в зале аэропорта раздались аплодисменты.
Таксист, с которым Пётр поделился радостной новостью, поздравил их, и улыбка, казалось, так и не сошла с его лица.
Почти полгода он был рядом с Наташей и первенцем, которого назвали Алексеем. И снова подошло время собираться в море. Через две навигации родилась дочь Ириша. Заботы о воспитании детей легли на хрупкие плечи Наташи. Пётр, когда был дома, помогал ей, но время летело так быстро, что для него дети выросли и повзрослели почти неожиданно. Казалось, не успел оглянуться, как появилась внучка. И их корабль состарился, и он сопровождал его в Индию на металлолом.
За эти годы они обеспечили детей квартирами и всем необходимым. В пятьдесят лет, по северным нормам, он вышел на пенсию и вместе с Наташей начал строить планы на спокойное пенсионное будущее. Чтобы не сидеть без дела, начал оформляться заместителем главного инженера в одном из торгово-развлекательных комплексов…
***
– Что же вы, батенька, так не бережете себя… – услышал Пётр незнакомый голос, открыл глаза и увидел склоненное к нему лицо с внимательными карими глазами, обрамленное сверху белой докторской шапочкой, снизу – бледно-голубой маской.
– Вашу закупоренную сердечную артерию будем ремонтировать при помощи стента – тонкостенной перфорированной металлической трубочки, которая и будет в дальнейшем обеспечивать проходимость сосуда. После местной анестезии стент к месту закупорки введем через бедренную артерию. Операция продлится примерно час. Больно не будет.
Он видел, что делал хирург, слышал его переговоры с ассистентами и медсестрами, почувствовал усталость, стал засыпать и не помнил, как его отвезли в реанимацию. Соседи по палате сказали, что проспал почти сутки.
Проснулся Пётр, почувствовав чей-то внимательный взгляд. Рядом с его кроватью на стульчике, обитом искусственной кожей, сидела Наташа. И он увидел ее глаза, ласковые, полные участия и невыплаканных слез.
– Наташенька, родная моя, здравствуй! Не плачь, милая, я живой, – сказал Пётр, приподнимаясь на локтях, но был мягко остановлен осторожной Наташиной рукой.
– Тебе еще рано вставать. Врачи сказали, что операция прошла успешно, но нужно два-три дня полежать. Я буду рядом с тобой и, если разрешат, попрошу раскладушку и останусь на ночь.
Он вложил свою большую ладонь в ее левую маленькую теплую ладошку, а она правой рукой ласково, подушечками пальцев, гладила его по голове, согнутым указательным пальцем коснулась губ, нагнулась и целовала глаза, нос, губы, подборок и шею. Ей не разрешили остаться на ночь, но, ослабленный операцией, Пётр этого не знал. Не дождавшись ужина, он заснул крепким сном выздоравливающего. Когда утром открыл глаза, снова увидел Наташу, подумал, что она так и не уходила, стал расспрашивать о детях, внучке и просил передать, чтобы не беспокоились.
Через три дня после операции Петра выписали, и они вышли из высоких дубовых дверей, взялись за руки, размахивая ими как первоклассники, и, весело смеясь, пошли по аллее внутреннего парка клиники. Им навстречу спешили дети. Жизнь продолжалась.
[1] Подзаголовок предложен Лаптевой Елизаветой Григорьевной.
[2] Глава написана на основе воспоминаний участника экспедиции Сергея Долиденка.
[3] Навершие мачты в виде сплюснутого с двух сторон шара.
[4] Наклонный участок в центре кормы, предназначенный для подъема трала.
[5] Носовая часть верхней палубы.
Об авторе:
Родился 31 мая 1939 года в Ленинграде. Живет в Петербурге. Образование высшее. Окончил вечернее отделение Ленинградского института точной механики и оптики. Писать начал в 2013 году. С 2014 года издано 18 рассказов, 5 повестей, 7 сказок и рассказов для детей, 7 путевых иллюстрированных очерков. Есть публикации в журнале «Дом польский», альманахе «СовременникЪ», в сборниках издательства Союза писателей.
