«Было в нашей жизни скотской…»
***
Было в нашей жизни скотской
То, чего не должно быть.
Пел в СССР Высоцкий,
Пел, хотя хотелось выть.
Шел поэт не в ногу с веком,
Полз по минам и соплям…
Нашей совести калека,
Небиблейский великан.
Мял в руках, как глину, душу,
Нервы в струны превратив,
Правды золотил полушку
На крестном своем пути.
Пил, как водку, ярость черни
В огороженном раю,
Был аортой, мозгом, нервом
Этой жизни на краю.
Рвал себя бессонной ночью
На кровавые куски,
Наших бед чернорабочий,
Голос боли и тоски.
Жизнь бежал, как стометровку,
Ноги в руки, не дыша…
И, с ружьем наизготовку,
Власть любила малыша.
Все, что мог, сказал – и умер,
Пережив слегка Христа.
Как слагаемое в сумме
Меток Божьего перста.
Брал не голосом, не телом,
Брал он костью и хрящом.
Отболело? Отболело…
Но не зажило еще.
Промокая капли фальши
В нашем скомканном бреду,
Тащит наши души дальше,
Куда туши не идут.
Впрягся в пристяжь – рвутся жилы,
Нимбом вверх хомут торчит…
Чтоб не мерли мы, а жили,
Он хрипит, хрипит, хрипит…
Православный забулдыга,
Галахический еврей.
Непрочитанная книга,
Хриплогласый соловей.
Пепел Клаасов беспутных –
Все он плачет и смешит…
Диссонанс культур галутных,
Русской образец души.
***
В Израиле не тают январи,
Стекая в лоно марта февралями…
До половины дня луна горит,
Сгибая солнца яростное пламя.
Приходит время мартов, и земля
Кружит в апрелях
Цветовую гамму…
И майская цветная конопля
Взрывает мозг, овладевая нами.
Июней обалдевшая листва
Промеж плодов по-райскому разлита…
И солнце августа долбит, как булава,
Соленый воздух с Родоса и Крита.
Условна осень здешних сентябрей,
Нет пресных капель в октябрях шалашных…
Суровый Бог становится добрей
В беспечных ноябрях планеты нашей.
Стоят на горизонте декабри,
В мешках заплечных дивная прохлада.
Январский дождь приходит, как гран-при,
В обилии ветров и винограда.
О мой клочок страдающей земли,
Прижатый к морю стадом Магомета!
Счастливыми навек в тебя легли
Зимы пророки и святые лета.
Провидцы счастья на полях весны
И плакальщики осени хрустальной…
Тебе одной на свете суждены
Дни воскрешенья в плаче поминальном.
***
Все началось с рубашечки в полоску,
Что взорвала патриархальный быт,
И братьев, обнаруживших обноски,
Что еле-еле прикрывали стыд.
И душераздирающая драма –
Грызня за удовольствия и власть
Из этого библейского бедлама
На долгие столетья родилась.
Весь мир – моря, и дюны, и торосы,
Земля и небо, смерды и вожди,
Упали ниц пред именем Иосиф,
Который им сказал: надейся, жди.
Господь в истории не знает о потерях
И безразличен к триумфу побед.
Есть только то, во что блаженно верят.
Того, во что не верят, просто нет.
Все внемлите, сомнения отбросив,
Во всех ешивах, школах, медресе
Словам, что произносят в них: Иосиф,
Джузеппе, Джозеф, Осип и Хосе.
Их соло, диалоги и дуэты
Определяют мировой устав:
Они, масоны, умники, поэты,
Не умирают, смертью смерть поправ.
Стремится каждый прислониться к лику
И обрести с рубашки полосу
И по-японски числиться Исико,
А по-китайски – попросту Йо-сю.
***
Да, есть невидимая жизнь,
Скачками тигра, когти в тушу…
Вне воздуха, воды и суши
Полна похвал и укоризн,
Сознанье, возвышая, душит.
А в черных остовах дерев
Она листки не выдувает.
Здесь белизна ее линяет,
Когда проклюнется посев,
И в небеса собака лает.
Ее незаткнутая течь
Грозит отверстою пучиной…
Оплетен угол паутиной –
В ее кругах застыла речь
Фигурой грешницы невинной.
В непроявлении вовне
Она как скрученный пергамент,
Безмолвных призраков парламент,
И алый лозунг на стене,
Который завтра кровью станет.
В ней скачет бронзовый гонец
С приказами Наполеона…
И, полный царственной истомы,
Явлен еще живой отец,
Сквозь инвалидности ведомый.
Какие-то долги себе,
Водопроводных труб отливы…
Коней заплетенные гривы,
Зерно седое в молотьбе,
И смерти оползень счастливый.
Она честна, как старый друг,
В искусственности изначальной.
Так в сапогах и платье бальном
Кружит в бряцании заслуг
Перемещением кандальным.
Моим желаньям не ровня,
Чужим законам неподвластна.
Не счастлива и не несчастна,
Она течет внутри меня
То кровью голубой, то красной.
***
Есть и у ангелов предел
В насущном царстве хама.
Их отвращает от плевел
Партийная программа.
И горько плачет божество
В снах ангельского духа…
Здесь испечалили его
Неверье и разруха.
Взрослеет ангел на земле
И водку пьет горстями,
В своем забытом ремесле
Теряется меж нами.
Скудеет железа добра
В растрате гормональной.
И всё его эт сетера
Становится банальным.
Спаситель, видимо, прилег,
Уставши от работы.
И ангел, усланный в острог,
Сидит вполоборота.
Кресты нагрудные блестят
Каменьями на сполох.
Не разберешь, кто наг, кто свят.
И торжествует Молох.
Уже не верует в Завет
Ни праведник, ни нищий.
Ушел Господь в расцвете лет,
И лет тому две тыщи.
И нет у ангелов отца
В церквей сиротском доме.
Нет луноликого лица
И весел на пароме.
В клиру божественности нет.
И их, и нас надули.
И вместо нас, спасая свет,
Они идут под пули.
***
Ко мне приходит муза по утрам.
Предельно личная, она иного рода.
Мужик. Небритый и бухой. На морде шрам.
Не представляется. Но видно, из народа.
Закуривая импортную шмаль,
Глядит мне в мозг, качая головою,
И оперирует словесность натураль,
Сшивая нервы ржавою иглою.
Несходство чувств вливается в строку,
Осколки фактов бродят в подсознанье…
Все, что пишу я, все, что я реку,
Наверняка вновь извращеньем станет.
Высокое опустится на дно,
А искренность вдруг обернется ложью…
И в воду превращается вино,
Великое становится ничтожным.
Ее спонтанность, как двуполый бык,
Вся скручена веретеном, до стона.
То в музе превалирует мужик,
То полубаба с грудью из бетона.
И, высевая буквы-завитки,
Я жду, как все крестьянство, урожая…
Строка моей омуженной руки
В глаза чужие каплями впадает.
И растекается… И светит внутрь души,
И нервы рвет огнем нью-йоркских башен.
Меняет север с югом и дрожит,
Как равновесие истерзанности нашей.
Не я взвалил проклятый этот груз,
Чтобы служить трубой водоканальной…
Слепые боги зачинают этих муз
В грехе божественном, но непременно свальном.
***
Когда случайность, приходя, тебя собою задевает,
Не знаешь ты, да и она еще, наверное, не знает,
Что будет, что произойдет с тобой от этого касанья,
Но счастлив ты, а не она, от этого ещё незнанья.
То ль ангел поцелует в лоб, то ль масло выльется на рельсы…
То ли подгонит к сорока твою температуру Цельсий…
А может, светофоров ряд тебе поставит свет зеленый
Иль голова твоя слетит от тяжести твоей короны.
Невероятное вчера сегодня станет вероятным,
Всех иероглифов язык вдруг станет близким и понятным,
Твоя безумная любовь тебе взаимностью ответит…
Или придет к тебе покров на самой середине лета.
Иль вдруг проступят на стене все письмена знамений чудных!
Иль попадешь из чистоты ты в тенета стыда и блуда…
Поверишь в нового себя, приобретешь стальную волю!
Или останешься стернёй, томясь по убранному полю.
Случайность, сбившая с пути желанную закономерность…
На искажения ее не налагается трехмерность.
Мутация вселенских струн и свет, из темноты блеснувший,
Как ультразвук, слепит глаза и обесценивает уши.
Она всегда, она везде – наивна и закономерна.
Она не думает о нас и не играет нам на нервах.
Она обычна, как и мы. Она не мщенье, не награда.
Приходит из кромешной тьмы в урочный час, туда, где надо.
***
Не нужно врать, когда не врется,
И тешить дьявольскую спесь.
А на вопрос «Что остаётся?»
Я отвечаю: «Даждь нам днесь».
Зачем разглаживать морщины
И на лице, и на душе?
Старайся выглядеть мужчиной,
Хоть не мужчина ты уже.
Пускай смешной, пускай нелепый
В приблудной старости твоей –
Жизнь человека проще репы
У подданных и королей.
Существованья вздох глубокий,
Несимметричности в телах,
Почти проставленные сроки
Ухода из болячек в прах
И глаз усталых отстраненность,
Внутри продуманная речь
В нас выдают бесцеремонность
Надежды, жаждущей прилечь.
Любое пониманье лживо
В своей смиренности тупой.
Существованья без мотива
Не принимает и слепой.
Не врать бодрячеством прилежным,
Не строить замков на песке…
Быть злым, но оставаться нежным,
Не биться, как ведьмак, в тоске…
Не нужно говорить всей правды.
Вся правда – это та же ложь.
Как мысль, что нам уже не рады,
А все, что было, – медный грош.
Есть нечто выше нервных истин,
Воспринимаемых на вкус, –
Нетленная свобода мысли
И пониманья горький груз.
И обрамленный белым снегом
Блеск лысины над взгорком лба…
Есть приуставшая от бега
Неугомонная судьба.
***
О, где вы, карандашные стихи?..
Где вы, стихи, написанные ручкой?
Где почерков штрихи и закорючки
И подписей лихие завитки?
А я печатаю недрогнувшей рукой
Слова живые мертвою строкой…
О век изделий типа гайка-болт!
Где волшебство любовного обряда,
Когда экстаз прикосновенья взглядом
Зашкаливал за двести двадцать вольт,
Когда ещё блюли девичью честь
И лишь на доски крыш стелили жесть?
Куда ушло безумье правоты
И слов горячечных восторг и укоризна?
О, где вы, христианские подлизы,
Султанов надувные животы?
Бездонный обывательский ресурс
И правильный до слез партийный курс…
Интимное свидание с собой
На черно-белых пнях клавиатуры…
Да, я художник поэтической структуры,
Не втянутый в культурный мордобой.
Казенных клавиш шрифт в себе хранит
Алмазную слезу моих обид.
И я пою о скорби безголосых
Бетонной арфой виртуальных струн,
Я правду говорю, как истый лгун,
Стихами отвечая на вопросы
О странных людях, заменивших нас,
О музыке металла и пластмасс.
Я снова в вечность строчками плюю.
Картина маслом – даже рама в стразах…
Сознанье мне нашептывает: «Лазарь,
По воскрешении не быть тебе в раю»…
А мое эго нагло говорит:
«Нет, братец, ты не Лазарь, ты Давид».
Я остаюсь последним на земле.
От пяток до волос биологичен,
Пятно упадка на ее величье.
Готовый обезличиться во мгле…
И набираю звук финального аккорда
Ушедшей музыки бумажных клавикордов…
***
О, женщина, которой сорок пять!..
Уже не бриллиант, еще не страза,
Пока поэма, но отчасти парафраза,
Еще свежа, но начинает увядать.
На венах рук читается судьба.
На мрамор щек стекает глаз пучина…
Глядит поверх голов, ступает чинно,
Еще молитва, но уже мольба.
Одежда безупречно совершенна.
Священен запах дорогих духов…
Она мудра, как кладбище грехов,
Загадочна, как храмовые стены.
Невозмутим и равнодушен взгляд…
Ей неудобно задавать вопросы.
Холодная, как снежные заносы,
Мужчин-солдатиков выстраивает в ряд.
Ее слова изысканно просты –
Не разберешь, тигрица иль весталка.
Мечты в бинтах, как тело на каталке.
Кровоточат на фоне чистоты.
Она своим небудущим больна,
Себе самой себя не доверяя…
Она в своем аду не жаждет рая,
На берег не взбежавшая волна.
Такую не захочешь пригласить
В начисто стертом истинном обличье…
Ей сорок пять. И, как приличный нищий,
Она любви стесняется просить.
***
О Жизнь! На вечности заплата…
Твоя отмеренность смешна!
Скупа, бедна, витиевата,
Не доживаема до дна…
Доведена ты до абсурда
Неизбежанием конца.
Божественно прекрасным утром
Лишаешь тела и лица.
Ты остаешься равнодушной
К пробелам в пищевой цепи.
Налоги ты берешь подушно,
Пока Творец в субботу спит.
Терзаешь совершенством мира
Органику ушей и глаз
И с наслаждением вампира
Однажды выпиваешь нас.
Кладя здоровье на подкормку
Тобой зажженного огня,
Тела выдерживают порку
Не возмущаясь, не кляня…
Всей гениальности вселенной
Не хватит, чтоб тебя понять.
В твоей свободе вечно пленным
Дано живому пребывать.
Неуловимая в познанье
И страсти неуемной тел,
Ты самым малым нестраданьем
Смиряешь жуткий наш удел.
Душа подключена тобою
К розетке Божьей в десять ватт…
Коль в теле наступают сбои,
В нем грешные сердца горнят.
О Жизнь! Спасибо, что случилась,
Вселенной угли вороша!
Пусть сердце бедное забылось –
Живой останется душа.
***
Перевожу с бенгальского на хинди,
С иврита на арабский и обратно…
Работаю небрежно и невнятно.
И наплевать: что выйдет, то и выйдет,
А захочу – переведу обратно.
Перевожу с земного на небесный,
Как через улицу перевожу старушку…
И в настоящие перевожу игрушки,
А вой и визг – в молитвенные песни.
Кодируя слова: так интересней.
Я в жизни не учился переводу –
Мне важно выразить слегка нечеловечье.
Я груз чужой кладу себе на плечи
И в меру сил своих служу народу,
Переведя скулеж неслышный в оду.
И в каждом переводе горькой каплей –
Мое виденье содержанья текста…
И, будто дрожжи добавляя в тесто,
Я затыкаю щели мыслей паклей
И режиссирую незримые спектакли.
Но каждый раз уходят в переводе
То искренность, то сложные нюансы,
То гимны я озвучу, как романсы,
Иль место перепутаю в погоде,
Или высаживаю камни в огороде.
Простите люди, языки и звери,
За искаженья истины и смысла.
Зато всех вас перевожу я быстро
В неведенья распахнутые двери,
Где слову ни звучанья нет, ни веры.
***
Слепые идут к святыням,
В надежде сдыхаться от напасти…
Присно идут и поныне
Вбирать радиацию святости.
Слепые идут в соборы,
К камню или ребру…
Слепых обирают воры,
Им переводчики врут.
Слепые идут шагом,
Ощупывая солнце и дождь,
Над ними клубятся стяги,
Дарующие святыням мощь.
И, словно ветром подхваченные
Или ударенные под дых,
В них вливаются зрячими
Тысячи новых слепых.
Камлают шаманы Севера:
Бог! Родина! Царь!
Ныне работают серверы,
Как блаженные встарь.
Правда, свобода, истина,
Милость, терпенье, крест
Подаются слепцам как милостыня
В окрестностях святых мест.
Господи! Дай мне силы
Не попасть в эти края,
Дай прозреть, Господи, милый.
Если этот слепой – я.
Дай нам всем научиться слышать,
Понимать содержание тьмы.
Пускай в нас святость дышит,
Если эти слепые – мы.
Снова зима
Земля простыла, как простолюдин,
И каплями дождя чихают лужи…
Бесцветно небо, солнца господин,
Печаль сознанье каруселью кружит.
Короткий день уходит по любви
К сырой от слез и неуютья ночи.
Тоска прямую времени кривит,
И грязь бугрит нейтралитет обочин
Прохладен лоб в мокреть упитых стен,
Улыбки редки сгорбленных прохожих…
И добровольцами уходят к грусти в плен
Вчера улыбчивые, клоунские рожи.
Уродлив жалкий сон до четырех…
Грешат неверием арабские молитвы…
И не хватает жалких рыжих крох,
Оставшихся от солнц осенней битвы.
Зима в Израиле. Перформанс старых пьес.
Любительски актерствует погода…
Грибы рожает отсыревший лес,
Беременный ненужной частью года.
Из туч, не доенных по милости коров,
Седлают ветер водяные брызги…
О худший день в нелучшем из миров!
Ты не заслуживаешь даже укоризны.
***
Так повелось, что жесткие цветы
Растут из мякоти поверженного тела,
Как указанья вечного персты
В межмирье звезд, куда душа взлетела.
В волнах религий, в шепоте наук
И в ауре коленопреклонений
Уходит смерд, не покладавший рук,
И понапрасну гениальный гений.
Законы в непреложности свей
То пачкают, то благородят тело…
В селитре мумий жив белок идей,
Любовь в костях столетьями осела.
В золе обрел свободу углерод
И вихрь частиц знакомо-незнакомых
Играя, наши души унесет
В бесполые, бесстенные хоромы.
А краткий путь по наконечью игл,
В безумном страхе тьмы, в дыханье спертом –
Иллюзия не принявших постриг,
Владельцев тел, еще живых, но мертвых.
Да будет с нами ровная стезя!
Пусть наша глупость не впадает в мудрость.
Пусть мы не знаем то, что знать нельзя,
Пусть после ночи наступает утро.
Пускай в последнем из невысказанных слов,
Пусть даже в шепоте, в безумье и угаре,
Звучит смиренье, пониманье и любовь
К своей навечно обретенной таре.
***
Чертов календарный ветер,
Немогущества халва…
Где ты, в царственном берете
Размышлений голова?
Тень эфирного погуда
Всяко-всякого письма,
Извержений просто люда –
В колокольцах бахрома.
Смачных тел фиксатуары,
Анекдотцев сиплый ржач…
Где сановные бояре,
Где страданий мира плач?
Пьют гугляшные матрешки
Пиво забродивших слов,
Наставляя жизни рожки…
Был язык, да был таков.
И в литровой этой кружке
Старомодный, как печаль,
Задохнулся бедный Пушкин
И потусторонний Даль.
Я и Он
Опыты поэтического синтеза
Я – это мелкая коричневая речка…
Он – море, ликом бьющее в кораллы…
Я – серебра неполного колечко,
Он – чистым золотом украшенные галлы.
Я – чин Ник-То, как Анненский в начале,
Он – эндорфин, рассыпанный, как сахар…
Мои потуги в дофаминовой Валгалле
Не избавляют от пожизненного страха.
Я – инок очищающих религий,
Он – экстатичен в буре революций…
Моих фантазий ненаписанные книги –
Его сегодняшнего дня подстрочник куцый.
И моей веры бронзовый подсвечник
Его огней при жизни не зате́плит…
Я – жалкий челн, весь в ожиданье течи,
Он как ковчег, что к небесам прилеплен.
Мы делим тело, близнецы-небратья,
Но незнакомы, как зима и лето.
А неизбежность нашего зачатья –
Невинная забава тьмы и света.
Мы несозвучны. Никакая нота
В миру не вызывает резонанса…
Я зелен, как лягушка из болота,
Он ярок, словно краски Ренессанса.
Лишь в редкий день, в осколках бывшей ночи,
Всем правилам сожитья вопреки,
Он волочет меня за стол рабочий
И пишет пальцами его – моей руки.
Об авторе:
Михаил Шустерман, 1947 года рождения, г. Коростень, Украина, автор 7 поэтических книжек стихов, из них 3 написаны на языке иврит и 4 на русском языке. Образование высшее, степень МA в Одесском госуниверситете и PhD в Санкт-Петербугском университете по специальности «Компьютеризация химических процессов».
До 1990 года работал преподавателем, занимал административные должности в системе народного образования.
В 1990 репатриировался в Израиль, где работал преподавателем химии и лектором в системе русскоязычных общественно-политических организаций. В настоящее время занимается литературным творчеством.
Член СРПИ – Союза русскоязычных писателей Израиля и СИПИ – Союза ивритоязычных писателей Израиля им. Черняховского.
Автор переводов на иврит избранных стихов А. Ахматовой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, И. Бродского.
