Алиса Фрейндлих
Мы встречались с ней в Вильнюсе, когда жив был еще Товстоногов, и они почти всей гастрольной труппой зашли к нам в гости, в редакцию существовавшей тогда республиканской газеты…
Алиса Фрейндлих на театральной сцене
После долгого сидения и разговоров все вдруг разбежались, а мы стояли вдвоем в холле и говорили о театре, о Ленинграде, о «Пигмалионе», «Королях и капусте», пока какая-то дама не ворвалась вдруг с резким, как удар, вопросом:
— А почему это вы в Ленинграде мещанству гимн поёте?
Алиса Бруновна вздрогнула, оглянулась: где я?
И вовремя ворвавшийся ниоткуда Басилашвили подхватил, выкрутил ее к лифту.
Словно вихрь подхватил и унёс волшебное лебединое перышко.
Было и нет…
Я помню ее «Королей и капусту», которые шли до беззакатной полуночной мурманской зари, и зачарованный зал стоял перед маленькой женщиной в центре сцены, устало присевшей на темный деревянный помост и неповторимо-естественно артистично позволившей тонкой своей белой руке отдохнуть на букете темных, почти черных роз, положенных кем-то на бесконечную, как жизнь, простую скамью.
Но задолго до этого она была уже частью нашей жизни.
Мы были студентами и молодоженами, в честь чего снимали комнатку на Гороховой в большой тихой коммунальной квартире, из окон которой можно было увидеть стены внутреннего двора, испещренные осколками снарядов.
Странно, но детей в доме не было.
Тихие молчаливые дамы скользили бесшумно, как тени, исчезали за дверьми своих комнат и строго следили за порядком в квартире. Наверное, поэтому там всегда было прохладно, свежо, чисто.
Строго говоря, в комнатке этой мы почти не бывали.
Днем — занятия, а вечером — или променад по Невскому проспекту, или — если играет в этот вечер наша Фрейндлих — театр. Имени Ленсовета, на Владимирском.
Я не помню, сколько раз мы смотрели «Пигмалион» только потому, что мисс Дулитл играла в нем сама Алиса Фрейндлих.
Мы, студенты, ухитрялись вообще не пропустить ни одного ее спектакля. Ни одного.
И она никогда не надоедала. Потому, что никогда не повторялась.
Как она это делала? Не знаю…
Но вот что интересно. Столько лет прошло, а я всё вижу это: хрупкая фигурка, устало присевшая в центре темной сцены на длинной деревянной скамье. И стоящий зал. И кровавый букет роз. И тонкая белая кисть руки, лежащая на нем.
И внезапное — в приоткрывшейся позади сцены двери — полуночное огромное незакатное мурманское солнце…
