Монополия
Повесть
Человек есть существо,
ко всему привыкающее…
Фёдор Достоевский,
«Записки из Мёртвого дома»
1
Рента с коммунальных предприятий могла удвоиться, но для этого Фонарёву требовался водоканал. Дмитрий Алексеевич всё рассчитал верно: трижды уступал на аукционах не менее ценные активы, а ещё заложил отель. Обзавёлся значительным капиталом, выждал момент и заполучил то, что хотел.
Фонарёв сощурил серые нестеснительные глаза.
«Вот это игра, – думал он, – вот она, буржуйская игра – нечего тут яйца высиживать».
– Знаешь что… Ты, ты просто проеден самолюбием, – чуть не плача, сказала Маруся.
– Ерундейшая чепуха!
Маруся тронула узел волос на макушке, но промолчала. Митя внимательно посмотрел на жену: лицо у неё было так усеяно веснушками, словно плеснули акварельной краской.
– Э-э-э… – произнёс, темнея, мужчина. – Я не могу иначе играть. Пойми, это же «Монополия», а не поддавки.
– Я-то понимаю… А ты, мамочка? – вмешался в родительский разговор Алёша – девятилетний мальчик с взлохмаченными волосами и лицом футболиста. Он глядел на отца бледными добрыми глазами.
Митя остановил его суровым, скудным голосом:
– Лёшка, а ну собирай карточки… Больше играть с вами не буду – клянусь ерундейшей чепухой!
– Пап, это…
– Ты понял?
– Понял, конечно, – ответил мальчик суконным голосом.
– Ну вот и наводи порядок.
Сын склонился над кухонным столом, будто переломленный ремнём в талии. Игровые карточки не слушались – валились из рук, обычно цепких. На глазах предательски выступили слёзы.
– Лёшка, не распускай сопли… Слышишь?
– Угу.
– Мить, отцепись от него… Зачем травить?
– О, слова-то какие: «отцепись», «травить»!
– Прошу, перестань…
Мальчик схватил коробку «Монополии» и брызнул из кухни.
– Довёл ребёнка… Ну что у тебя за адовый характер?
– Говорю, вам меня не уесть… – Митя глянул в самую глубину Марусиных глаз и осёкся.
В примытой сумерками комнате стало тихо.
Жёлтое, с провалившимися щеками лицо мужчины стушевалось. И без того худой, как призывник, он сделался ещё более худым. Плоские слипшиеся губы заблестели.
– Что с тобой? Тебе плохо?
– Брось, ерундейшая чепуха…
– Какая чепуха? Ты свалишься сейчас. Давай иди сюда…
Женщина помогла мужу перебраться из-за стола на диван.
– Опять язва?
– Опять двойка.
– Сейчас… Сейчас найду твоё лекарство.
– Жалкие забубённые головы… Всё обижаем друг друга… И зачем?
– Ты прав, Митя… Незачем. Вот, прими обезболивающее…
Маруся нашарила выключатель.
На кухонном столе, освещённом сверху матовым электрическим шаром, одиноко синела игровая карточка.
«Алёша забыл», – догадалась женщина, но сказала иное:
– Отдохни, а я ужин пока приготовлю.
Прежде чем взяться за нож, Маруся заглянула в забытую сыном карточку, на которой было начертано: «Отправляйтесь в тюрьму! Вы не проходите поле “вперёд” и не получаете вознаграждение».
– И снова я в глубоком подъёме, – вздохнула женщина.
Странные мысли зашевелились в её голове: «Катала – это шулер или профессиональный картёжник? Кем всё-таки был мой отец? Гм, не могу представить папу банкующим… С его ранней смертью связана некая тайна… Маме рассказывали, будто он у кого-то что-то умыкнул. Не знаю…
В общем, королевства отец в карты так и не выиграл».
Митя поворочался и затих.
Маруся окинула взглядом его сухощавое, как у кузнечика, тело и открыла кран. Промыла рис и зелень. Нащипала мякоти с отваренной утром курицы, выудила из холодильника четыре яйца, но, поразмыслив, два вернула обратно – до зарплаты нужно было ещё тянуть неделю.
И вновь покатилась думушка.
Припомнилось, как они с мамой покочевали из Екатеринбурга в Волгоград. Нет, не то чтобы маме хотелось всё прежнее забыть. Разве горе забудешь? А счастье? Было ведь в её жизни счастье! И любила она. Так почему ж в Волгоград? Не ответила б и себе, спроси её в то время… Маруся вышла замуж за Митю через год после маминой смерти. Старшина Фонарёв служил тогда в десантной бригаде. Язва ещё не заявила о своих правах на него. Это был крепко свинченный, сухой человек. Красивый и весёлый… А потом родился Алёша.
«Как там сыночек?» – обожгло вдруг Марусю.
Женщина отключила электроплиту и, утвердив на подставке сковороду с домбури, заторопилась в детскую. Алёша сидел на кровати и барабанил тонкими пальцами по «Энциклопедии юного химика». На коленях у него гнездилась коробочка с чем-то зелёным.
– Что делаешь, милый?
– Да так… это… изучаю полимеры…
– Ты в порядке? Кушать хочешь?
– Ну, хотелось бы… А папа?
– Папа уснул.
– А что ты приготовила? Пахнет вкусно.
– Такая штука японская… домбури.
– Ясно.
– Пойдём?
– Айда! – согласился мальчик.
– Не обижайся на папу, ладно? Он тебя очень любит.
– Да я знаю, мам. Он добрый, но только нервный. Потому как душа у него вулканическая…
– Ты вот что… – чуть улыбнулась мать. – Ты с хлебом ешь…
– Ой, я быстро… Руки помою.
Мальчик сбегал в ванную и вкрутился на своё место, напротив окна.
– Приятного аппетита, сынок!
– Спасибо! И тебе тоже… Э-э-э… А мы папу разбудим?
– Знаешь, ему нехорошо сделалось… Может, не надо его будить?
– Да, пожалуй, не надо.
…В распахнутом просторе Митиного сна слоисто мерцали тёмные улицы. Ветер поднимал и нёс снежную пыль в пустые места. Одинокий фонарь опускал из себя длинные волосы света. Нилыч шагал с приглядкой: будто человек, который ищет потерянный ключ.
– Что обронил, старик?
– А-а-а… Димитрий – это ты… Не представляешь, как я уморился, разыскивая детей… Снег, вишь, выпал, а следочков нет…
– Каких ещё следочков?
– Я же толкую тебе – ребятишки пропали… Ни одного не осталось. Как такое возможно?
– Старик, ты в своём уме?
– А ты думаешь, старый Нилыч свихнулся… Да?..
Ну а давно ли ты видел детей? Вот где сейчас твой сын? Чего молчишь?
Словно молния в злобе разделила Митю пополам – у мужчины засаднило в сердце. Руки его начали беспокойно мять одна другую.
– Нилыч, Христом Богом прошу… Расскажи, что знаешь… Ведь вижу, что знаешь, – вскрикнул Митя, нащупывая наконец мобильник.
Вызов шёл, но сын не отвечал.
– Чего знаю-то? Только то, что слыхивал от других…
– Говори, Нилыч, ну давай же…
– Да не сбивай, и сам собьюсь… Крысолов пообещал бургомистру спасти город от крыс…
Задурил ветер, и старик замолчал, принюхиваясь к прорезавшейся серной вони.
– Продолжай, Нилыч!
– Ну так вот… – зажал пальцами нос старик. – Когда крысолов заиграл на своей чёрной дудке, крысы, подманиваемые музыкой, потянулись к реке. А затем… Представляешь, случилось невообразимое: вся орда сама устремилась в прорубь да там и сгинула…
– Значит, он всё-таки избавил город от крыс?
– Как и обещал.
– А бургомистр заплатил? Не околпачил?
– Господин бургомистр пожелал отделаться одним золотым.
– И что крысолов?
– Не взял… Запахнулся в свой пёстрый плащ и удалился…
– Надо искать дудочника… Это он увёл наших детей.
– Но я не обнаружил их следов.
– Послушай меня, старик… Сыпь к бургомистру – пусть собирает горожан… А я займусь розыском… Не стой – сыпь!
2
Фонарёв выбрался из окрестностей сна в начале седьмого. Огляделся.
Клетчатый плед, принесённый Марусей, лежал подле кухонного дивана. Мужчина поднял плед и прибавил звук в радио.
– Вы слушали, – щебетала ведущая, – романс Сергея Рахманинова «Крысолов» на слова Валерия Брюсова, для голоса и фортепиано.
Воспоминание о нехорошем сне полоснуло Митю. Он крутил его так и эдак, пока умывался, брился, варил овсянку, завтракал, а потом и когда прогревал двигатель в «газели». Всё бурчал: «Ерундейшая чепуха».
И вдруг вызлился: «Сегодня День народного единства… Будь он неладен… До чего ж не люблю работать в праздники! Клиентов столько, что в голую горсть не сгребёшь…»
– Эх, уже и Бессону отстёгивать за ноябрь! Нет, не натаксую…
Воспоминание о крутоголовом негодяе, прозывавшемся Бессоном из-за пристрастия к фильмам французского режиссёра, страшно раздражило Митю. Чертыхаясь, он нервно выжал сцепление, включил первую передачу и поехал со двора наматывать километры. «Может, работа всё-таки вынесет? – сам себя приободрял Фонарёв. – Выносила же раньше…»
Виднелся красный рассветный глаз солнца.
В витринах магазинов уже вздрагивали огни. А возле Казанского собора – суетня. Джипы-бегемоты, заполонившие прихрамовую площадь, и нищий кагал, поджидающий состоятельных автовладельцев.
– Да будет известно вам, – неожиданно обратился к Мите какой-то красноносый пассажир, – что маленькая гадость, умноженная на единицу с нолями… равна… э-э-э, большой доблести… Такова наука капитализма… И пусть это не я открыл, но ведь уместно же… О нашей, так сказать, действительности. Вы не находите?
– Нахожу, – живо всколыхнулся интерес в Фонарёве, – полная закупорка!
– Эти… Ну, которые на джипах… Казанскую праздновать слетелись…
– Тогда уж съехались.
– Ага, так точнее… Вы это… возле аптеки тормозните. Вот добре!
Фонарёв высадил своего единственного пассажира и прислушался – благовестили церковные колокола.
«Вырвать, выскрести эти звуки… – вскинулся Митя. – Надо думать, как заработать… Как сдвинуться с косной точки? Да что думать-то! Из спины ремня не вырежешь… День такой».
…Торжествовал свет.
Солнце подъедало ветхие тучи.
На конечной остановке десятого маршрута всплёскивался хохот – водители коротали свой недолгий обед. И только Фонарёв сторонился «общего собрания».
– А вот и мой последыш! – крякнул подошедший к Митиной «газели» Нилыч.
– Привет, старик… – очень неприветливо ответил Фонарёв.
– Какие очеловеченные, совершенные люди!
– Кто?
– Как кто? Водилы. Вон как разливаются, вседушные…
– Да ну тебя, старик!
– Заладил: старик, старик. Может, я бороду для солидности отпустил…
– Чего?
– Ну, для баб… Понимаешь?
– Ерундейшая чепуха!
– О! Кажется, у Димитрия радость стлела…
– Было бы чему тлеть… Порожняком гоняю.
– Не ты один.
– Старик, вот что тебе надо?
– Мне-то? А ты ответь: когда дурак умён бывает?
– Когда молчит.
– Правильно… Как это там говорится? А, вспомнил… Я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его…
– Не сходится.
– Что же, Димитрий, не сходится?
– А то, что по календарю у нас пятница… Понял?
– Ну ещё бы!.. Аргументированно объяснил.
– Нилыч, слушай… А Бессон был сегодня?
– Да подтягивался уже… Про тебя, кстати, спрашивал… А что? Пора платить?
Митя отменил взгляд и тяжело вздохнул.
– Я не натаксую.
– Сколько тебе не хватает?
– Полторы.
– Всего-то! Эй, Поплавский! – крикнул старик.
От гомонящих водителей тотчас отделился долговязый человек и направился к Нилычу с Митей.
– Чё надо? – Бесцветные блестящие глаза Поплавского посмеивались.
– Займи Димитрию!
– Скока надо?
– Полторы тыщи займи… – кашлянул Нилыч.
– Держи, Фонарёв! – с ловкостью фокусника вынул из портмоне деньги Поплавский.
– Даже не представляешь, Поплавский, как ты выручил…
– Ещё чё надо?
– Ничё не надо, – ответил тем же Нилыч. – Молодец, мужик… Иди…
Старик посмотрел на удалявшегося Поплавского и добавил:
– Вот так! Добро не лихо – бродит тихо.
Какой-то неприятный звук бухал в самое темя, Митя повременил и сказал:
– Ты мне сегодня приснился, Нилыч.
– Свят-свят… Я ж ещё живой…
– Дурак ты старый!
– Да, но не по четвергам… А коли без шуток, то думаю я, что настоящая охота жить только и приходит в старости… Вот вы, молодые, как живёте? Вы же без причины живёте… Вы себя не помните…
– Конечно, куда нам до вас.
– Не упорствуй, Димитрий! И молодым надо блюстись…
– В твоей терминологии: блюстись – значит беречься. Не так ли?
– Усвоил…
– А тут и усваивать нечего – одно пустозвонство…
– Нет, я такую хулу не могу принять.
– Не принимай… Я так скажу: молодые не помнят себя, потому что перекоряются из-за грошей… А без причины мы не живём… Я чудесю как могу… У Поплавского вон ипотека… Даже негодяй Бессон и тот крутится…
– Думаешь, мы в молодых годах жили легче?
– Ничего я не думаю… Я трёпа не люблю.
– Ладно, извинения принимаются, – голос Нилыча помягчел.
– Ты прав, старик… Извини!
– Э-э-э, пока не забыл… Сообщу пренеприятное известие…
– Что, к нам едет ревизор?
– Хуже… К нам едут питерские…
– Опять ты, Нилыч, за старое…
– Да послушай… Бессон по большому секрету брякнул, что с первого января поубирают к чертям все маршрутки.
– Возможно ли такое? Что-то я сомневаюсь…
– А ты не сомневайся… Заготавливается особенное постановление… Бургомистр с питерскими уже вовсю взасос целуется… Теперь их автобусы будут гонять вместо наших «газелей»…
– Старик, ты знаешь это наверняка?
– Я же говорю… Бессон по большому секрету…
– Спиногрызы! Постановлениями прикрываются, законами…
– Эх, Димитрий!.. Где закон, там и обида.
…Проходили истощённые мятые тучи.
За стёклами, которые слезились дождевыми каплями, серело лицо Фонарёва. Всё вокруг было каким-то гадательным, неопределённым. Лишь изредка дробились негустые огни проезжавших мимо автомобилей.
«Домой? – терзался Митя. – Или на последний круг? Пожалуй, всё-таки на последний… Итак, что имею? С Бессоном за ноябрь рассчитался… А впрочем, лучше бы и не брал у него “газель” в рассрочку. Хотя кто же знал, что с маршрута в новом году решат выкинуть… Вот куда теперь “газель” девать? Маруся расстроится. Не послушал её совета – купил. Вечно я с чем-нибудь да вылеплюсь…»
По улицам метались огни машин.
Фонарёв заметил подживление ещё на Елецкой, а когда свернул на Рабоче-Крестьянскую, то и вовсе встал в пробку.
«Что бы это значило?» – спрашивал сам себя Митя, пока проезжал «Чекистов», мост и «Современник».
На Аллее Героев в маршрутку сели две вострухи – так он называл бойких девиц.
– Апокалипсис там, что ли? – удивился Фонарёв.
Вострухи прыснули смехом.
– Ну, типа того, – отозвалась молочнолицая.
– Концерт, – добавила яркогубая.
– А что, не понравился?
– Прикалываешься, да?.. Какой-то пацан пиликал на флейте… Мы сразу свалили…
– Пацан? – перебила одна воструха другую. – Да это сын Зверькова, Кира Зверькова… Ну, самого богатого депутата гордумы. Поняла?
– И чё?
– И то… Такой пацан далеко пойдёт.
– Знаешь, и мы бы с деньгами пошли…
– Знаю, солнце, знаю!.. Остановите нам на Гагарина… Мы пойдём…
Митя высадил галдевших вострух и почувствовал, что всё, чем он занимался два последних года, стало вдруг не его. Всё опало, отчудилось. Ни о чём он теперь не мог думать – просто ехал, полосуя тьму фарами.
3
Там и сям виднелись лужи, в них мрачно отражались серые дома, и поэтому Мите никак не верилось, что они покроются льдом в этот ноябрьский вечер. Мужчина закрыл «газель» и оглянулся. Рябину возле подъезда обыскивал выскочивший вдруг из темноты ветер. Лужи морщились.
«Минус три обещают… Рябине солоно придётся… А впрочем, она же привычная к морозам…»
Фонарёв, ёжась, влетел в подъезд и чуть не натолкнулся на Марусину заведующую. Она глядела змеёй, выюркнувшей из-под ног змеелова.
– Здравствуйте, Олеся Анатольевна!
Перепёлкина что-то буркнула и качнулась к выходу.
«Вечные штучки и выверты… А ещё соседка! И как только с ней Маруся работает? Надо бы спросить…»
Мужчина выудил из почтового ящика платёжку и, рассмотрев «итого», выругался.
«Лишь на той неделе отопление дали, а уже две тысячи девятьсот…»
Полы в лифте были усеяны обломками гипсокартона и ещё чем-то хрустким.
– Высочкины всё ремонтируются… Хотя бы убрали за собой… Свиньи!
Митя зацепился взглядом за командирские часы с красными стрелками.
«Ого! Почти восемь».
Раздался покрик дверного звонка.
– Кто там?
– Марусь, это я.
Дверь отворилась.
– Ну наконец-то… Мить, давай выпроваживай Дашку… – выпалила прямо с порога жена.
– Тише ты! – цыкнул Фонарёв… – Ещё обидится…
– Нет, пусть лучше я обижусь… Да?
– А сколько она у нас?
– Полдня… Разве в гости так ходят?
– Она же дитё… Не понимает.
– И родители не понимают?
– А что родители? Ты же знаешь, Дашкина мать – проводница… С поезда почти не слезает… Отец её, он, это… в моей бывшей бригаде служит – механиком-водителем, кажется…
– Эта Даша Ролик – явная плутня, – не унималась Маруся.
– Ерундейшая чепуха! Дитё есть дитё… Ей хорошо здесь, поэтому-то она домой и не торопится.
Женщина, натолкнувшись на неожиданный довод, замолчала.
– Говорила ли ты Лёшке с Дашей, когда им разбегаться?
– Я ж не думала, что так всё будет…
– А вот в другой раз говори… Вырабатывай командный голос…
Митя стянул берцы и пошёл в комнату сына.
– Привет, молодёжь!
– Здрасте, дядь Дим!
– О, пап! А мы в «Монополию» рубимся.
– Вижу… Молодцы!
– У меня отели на Гоголевском бульваре и станции «Маяковского», а у Даши… на Арбате…
– Дядь Дим, а вы будете с нами? Ваш любимый башмак, – девочка кивнула на игровую фигурку, – не занят…
Дмитрий Алексеевич взял маленький оловянный башмак и, словно взвесив его, сказал:
– Спасибо, Дашунь, как-нибудь в другой раз! Да и поздно, понимаешь? – Фонарёв заглянул в глаза девочки – в них сияла яркая, чуть пожелтевшая зелень.
«Миленькая, – мелькнуло у мужчины, – но всё портит эта её всегдашняя застиранная жёлтая кофта…»
– А чё там натикало, дядь Дим?
Мужчина вскинул руку с часами, показывая время.
– Ой, я пойду! Уже девятый час…
– Молодой человек, а ну-ка проводи Дашу!
– Да, пап, сейчас…
– Молодёжь, вы это… вы и завтра можете поиграть… Но только с двух до четырёх…
– Пап, а можно подольше?
– Нет, Лёшка… Мы после четырёх за продуктами поедем в «Ашан».
– А, ну ладно!
– До завтра, дядь Дим!
– Пока, Дашунь! Смотри телефон у нас опять не забудь…
– Правда, всегда его забываю… – Девочка вся светилась изнутри, точно в ней горела маленькая лампочка.
«Нет, никакая она не плутня, – подытожил Дмитрий Алексеевич, – просто расхристанная немного».
Фонарёв закрыл за детьми дверь и прислушался.
– Эй, Маруся! Куда ты запропастилась?
– Я ужин вам разогреваю… Будете макароны доедать.
– Хорошо, пацан вернётся – и доедим, – протянул Митя, заглядывая к жене на кухню.
– Пойми, умаялась я сегодня… Как будто две смены в детском саду отпахала…
– Да понимаю, Марусь… Что ты оправдываешься?
– А вот и Алёша!
– А ты что, мам, узнала меня по походке? – послышался певучий голос из коридора.
– Конечно, топаешь как слон.
…Время тихими шагами проходило мимо.
Младший Фонарёв давно спал в своей комнате, а Фонарёв-старший, приглушив кухонное радио, разглядывал жену.
– Не хочешь слушать про Алеппо?
– Не хочу… За целый день в маршрутке наслушался.
– Ну а что ты так держишь меня глазами на привязи?
– Любуюсь твоими веснушками, Марусь.
– Всё это, как ты выражаешься, ерундейшая чепуха…
– Нет, правда любуюсь!
– Неужели я лучше молодых цоколок?
– Кого?
– Ну, этих девочек на шпильках…
– Так, с этого места поподробнее… Хоть к чему-нибудь прицеплюсь воображением…
– Во наглец!
– Это я наглец? Ну держись…
Он повлёк её к себе, и она не противилась. Прикосновения её ласкали, как сливки… Когда спустя час она высвободилась из его объятий, луна за окном побелела. Было тихо, и снег работал добрый.
– Мить, кофе сварить? – слабым голосом спросила Маруся, запахивая халатик.
– Да нет, наверное… А то не засну потом…
– Ладно, и я перебьюсь…
– Марусь, пока не забыл… Перепёлкину твою видел сегодня… Как ты с ней такой работаешь?
– А вот так… Чёрта нянчить – не унянчить… Помнишь выборы? Всем нашим воспитателям в тот день досталось… Заведующая заставляла обзванивать родителей и спрашивать, голосовали те или нет… А повара, дворник, завхоз и мы, няньки, бежали на избирательные участки просто вприпрыжку… Противно!
– Вот-вот… Особенно когда сапожищем на голову…
– Да, сапожищем… И готово… опять, как говорится, рай…
Дома стояли потухшие.
За окном висела ущербная луна, и Фонарёву казалось, что она ещё больше побелела.
Мужчине не спалось – тоска и язва пожирали его.
«Я так и не рассказал Марусе ни о бургомистре, ни о питерских, ни о чём… Эх, какой у неё был взгляд! Почему о выборах этих вспомнила? Что её гложет? Она так плотно сжала губы, как будто дверь закрыла…»
– Попробуй её открыть, – повторял бессвязно, как бред, Митя, – попробуй!
4
Маруся рассеянно глядела, как бледнеет разлитый на полу солнечный свет. «Что же я застыла? Пока дети на прогулке, надо убраться… Может, с туалета начать? Нет-нет, лучше с группы…»
Женщина припомнила то, что натворил в туалетной кабинке Мартин, и скисла.
«Мал клоп, да вонюч… Э-э-э, Митя бы точно возмутился. Сказал бы, что о детях даже думать так нельзя… Да, нельзя. Но познакомься он с этим Согуренко Мартином, то, может, и переменил бы мнение… Нет, ну почему родители выбрали такое имя? Почему, а? Оно же нелепое…»
Мокрая тряпка послушно поволоклась за шваброй.
«Неужели я детей не люблю? Так порой злюсь на них… Наверное, просто вымоталась. Одна на две группы… А ведь заведующая сулила место воспитателя: «Уж ты, Фонарёва, в “Светлячке” нашем посветишь!..» Ага, спасибо, нянькой все эти четыре года так и светила… На кой только в пединститут сунулась? Дурочка дурная!»
Иссиня-бледноватый кафель в туалете отмылся на удивление так же быстро, как и ламинированный пол в группе. Маруся вылила грязную воду, сменила мешки для мусора, протёрла зеркала. И тут с улицы влетели дети, будто туча саранчи.
«Ой, успела!» – Женщина отпрянула, точно увидела что-то пугающее.
Впереди всех маячил желтоватый малый Мартин – соломенного цвета волосы и глазки. Он бежал к Марусе и, как она про себя называла это, козлогласил. То есть дико, с подвывом орал. Добежав, он обхватил её руками за талию. И вдруг расплакался так, будто замяукал котёнок.
– Милый мой, ну перестань! – успокаивала мальчика Фонарёва. – Что случилось, а?
Согуренко, размазав по щекам слёзы, притих и доверительно посмотрел на няньку. Она тронула его волосы и крепче прижала к себе. А в толпе детей прорубилась
какая-то просечка, улица, и возникла воспитательница Катя Закаева. Это была маленькая худенькая брюнетка с ужимками ящерицы, отбросившей хвост. С трудом переводя дыхание, девушка сказала:
– Ты почему сбежал от меня?
Мартин сделался густо-красен, но ничего не ответил.
– Ты это, Катюш… не ругай его… Он больше так не будет. Правда, Мартин?
– Да, правда, – охотно согласился мальчик.
– Ну и молодчина! А теперь, детки, послушайте меня… Раздеваемся, моем с мылом ручки и садимся обедать…
Вся толпа тотчас схлынула – дети заторопились выполнять нянькины распоряжения.
– Как ловко вы с ними, Мария Сергевна, – Закаева замялась, но потом продолжила говорить, – не знаю, что бы я без вас делала… Гм, спасибо за Мартина!
– Пожалуйста, Катюш! Но ты давай держись… Тебе нельзя раскисать…
– Вы правы… Знаете, как на меня заведующая уже косится? Боюсь её до смерти…
– А ты не бойся! Всё будет хорошо…
– Скажете тоже, – протянула расстроенно девушка, – мне давно пора уволиться…
– Ну-ну, Катюш, успокойся!
– Нет, я неудачница и уродина.
– Брось! Ты вон какая симпатичная… И жених у тебя – красавчик…
– Правда?
– Катюш, ты как ребёнок…
Закаева убрала с лица прядь густо-чёрных волос и улыбнулась.
– Вот и жених… Ну, мой Саша то же самое говорит…
– Ладно, пойдём кормить наших гавриков… Пойдём?
– Мария Сергевна, вы такая… Вы славная… добрая… Заведующая просто обязана вас на группу поставить… Вон «пятёрка» без воспитателя!
– Катюш, она не поставит.
– Но почему?
– Да потому что… Перепёлкина предупредила меня о сокращении… Работаю до новогодних праздников, а потом с вещами на выход…
– Как она могла? Вы так старались!
– Ладно, Катюш! Пусть это на её совести остаётся…
После обеда начал реять лёгкий, редкий снег, и заведующая отправила Фонарёву чистить центральный вход – помогать детсадовскому дворнику. Закаева от этого ещё больше расстроилась. Она словно смотрела на всё сквозь мутное стекло. Марусе даже пришлось её после утешать.
– Понимаю тебя, Катюш… но не надо так…
– Нет, не понимаете.
– Катюш…
– Как вы жить будете?
– Я не одна, у меня муж… Мама его, Наталья Николавна… Она замечательная… Представляешь, сама пенсионерка, а в Москве гувернанткой устроилась и нам денег присылает… В общем, проживём!
– Вам и так ни на что не хватает… Ни платья себе не можете позволить нового, ни туфель…
– Знаешь, Кать, это всё равно что слепому на ощупь судить о слоне… Ты говоришь, платье новое, туфли… Да не это главное… И потом, ведь у меня всё есть…
– Простите, Мария Сергевна! Я так виновата перед вами!
– Нет, девочка, не винись… Не надо… Я же всё понимаю…
– Мне, мне… жалко вас…
– Мне и самой себя жалко. Только разве знаю я, что ждёт впереди – счастье или злосчастье? Что посылает Бог?
– Я иногда, Мария Сергевна, о том же размышляю… Вот как всё будет, когда замуж выйду? Детей рожать стану? А может, повременю?
– Рожай, Катюш!
– И верно… Чего временить?
Фонарёва с Закаевой точно обнялись взглядами и вдруг обе, сразу, засмеялись. И подумалось им, что знают они друг друга давным-давно и что как сёстры близки. Только одна постарше, а вторая помладше.
– Весело, Катюш, скажи…
– Да не то слово… Вся от смеха порвалась!
…Луч ткнулся Марусе в глаза. Но уже вскоре вечерняя заря пожелтела и померкла. Женщина словно оказалась в чулане забытых воспоминаний и чувств. Она мыла кружки из-под вишнёвого киселя и думала об умершем два года назад от сердечного приступа свёкре – Алексей Петрович вдруг упал на проходной завода… Митя до сих пор тяжело переживал утрату. А в день смерти отца, в тот горький день, и вовсе являл собой жалкое зрелище – был худым и сморщенным, как засохшая ветка. Враз поблекла и свекровь. У заводского же начальства утешительного слова для семьи своего лучшего токаря не нашлось.
«Мы справились с несчастьем тогда, – тихо вздохнула Маруся, – справимся и теперь… Я ведь только работу потеряла… Это не так страшно… Да, не так… Меня больше вот Алёшины глаза беспокоят… Уж очень он стал щуриться! По-моему, когда планшета не было, он так не делал? Нет, точно не делал… Эх, мы оплошно повели себя! Нельзя было позволять столько с планшетом забавляться… Митя, помню, даже платёж Бессону из-за него задержал… Но всё же купил! Так хотел сына порадовать… Наверное, Алёшу надо врачу показать?».
Маруся расставила в сушилке вымытые кружки, убрала в шкафчик губку и гель. Проверила, закрыт ли кухонный кран, и погасила свет. Потом сложила в кладовке грязное бельё, сняла халат, не спеша переобулась. И только после этого ощутила всю степень усталости, съёжилась, как кошка.
Задождило.
День помутнел, размылся и растворился.
Парк сельхозинститута обрядился в цвета старости. Это был утлый, истощённый и несчастный парк. Дрожь пробирала деревья, чувствовался вечерний холод. И лицо Маруси казалось серовато-розовым. Намокнув, чёлка её блестела, а глаза были чёрно-испуганными. Она не впивала запахов, идущих от влажной травы. Женщина то и дело оглядывалась, спешила. Дважды поскользнулась и едва не упала.
Длинный, как хлыст, человек догонял Марусю. Вдруг он взмахнул крылоподобно руками. Сталисто блеснул нож, и Фонарёву пронзила боль под левой лопаткой. Женщина охнула, оседая на землю. Затемнело что-то сладкое, липкое, выступившее на краю губ.
…Маруся открыла глаза, и, хотя злобно оскаливавшийся человек с ножом из её сна уже не склонялся над нею, она всё равно чувствовала себя довольно гадко.
«Кровь зовёт кровь… Откуда это? Не помню… Какая разница? О господи, что же ещё стрясётся?»
– Марусь, ты проснулась? – спросил Митя.
– Послушай, мне такое приснилось…
– Что? Что тебе приснилось? – вскинулся Фонарёв.
– Наш парк.
– Парк?
– Да, но только траурный.
– Ты просто утомилась, Марусь.
– А я долго спала?
– Минут сорок, не больше.
– Ладно, встаю… Надо ужин вам приготовить.
– Да уже приготовили, мам!
Фонарёва удивлённо посмотрела на сына и мужа.
– Ну, мы это, – Митя оправил растянутую, абрикосового цвета футболку, – рыбу пожарили.
– Где ж вы её взяли?
– Папе мужики привезли.
– Точно… Нилыч с Поплавским где-то надыбали… Так что пойдём, попотчую тебя судачками…
– Ой, слюнки аж потекли!
– Вставай, лежебока… Пап, ведь она лежебока?
– А то!
– А я хотел… Ну, как бы получше объяснить…
– Давай, Лёшка, не мнись! Формулируй…
– Значит, вот… Зубная фея не забрала мой зуб ни вчера, ни позавчера… И набор химика я не получил… А ведь загадывал!
– Ты это… Ты продолжай загадывать…
– Да, но, может, фея про меня вообще забыла?
– Если не ошибаюсь, она должна забрать твой зуб в течение месяца…
– Блин! Целый месяц ждать…
– Ничего, подождёшь!
– Ага, тебе легко говорить, пап… Но у Даши уже целая банка зубов скопилась, а фея так ни одного и не забрала. Даша считает, что фею просто не интересуют её зубы.
– Эй, мужчины! А как же обещанная рыба?
– Всё, Лёшка, кончай базар, садимся за стол… А фея твоя, она это… ещё при…
Старший Фонарёв, будто факир, задержав на полуслове дыхание, снял крышку со сковороды, и Маруся подалась вперёд… Лимонно-жёлтые, а кое-где и золотистые кусочки судака соседствовали с полукольцами лука, кубиками помидоров и сладкого перца. Дразняще пахло паприкой и прованскими травами.
– Какой повар пропадает, Мить!
– Ну, отчего же пропадает? Вот в январе маршрут мой закроют, тогда и займусь готовкой…
– Ты останешься без работы? – вздрогнула женщина.
– Марусь, кушай! После поговорим…
– Не бойся, мам… Папа что-нибудь сфокусничает…
Женщина отвернулась от лунного окна.
Припомнила сторожевую стойку мужа, когда он рассказывал о своих злоключениях и выслушивал потом о её собственных. Маруся хотя и была крайне расстроена, но почувствовала: в тайнике Митиного существа осталось что-то ещё.
– Кажется, ты не всё договариваешь…
– Ерундейшая чепуха!
– Нет, не чепуха, – взвилась Маруся, – ты должен сказать…
– А мне скрывать нечего… Ты как-то заикалась об окулисте, вот мы и побывали у него…
– Надо же, а я только сегодня об этом думала…
– Значит, мы думали об одном и том же… Так вот, Лёшка ни черта не видит! И без очков уже не обойдётся… Но, чтобы ему правильно подобрали их, следует пройти курс… Щас, обожди, я рецепт найду… А, вот он… Пять дней закапывать оба глаза атропином… Поняла? Зрачки расширятся, и школу Лёшка посещать не сможет… Но потом всё восстановится – недели за три примерно. И тогда уж – на повторный приём…
– А планшет? Это всё из-за него?
– Отчасти да… Но врач затрудняется точно сказать… С планшетом, впрочем, надо завязывать… Иначе ослепнет пацан…
Блестящая желтизна разлилась повсюду, но Марусю не интересовали лунные метаморфозы – мысли сшибались между собой.
«Бедный Алёша… За что ему такое? А Митя? Опять слёг. Ну, дала ему обезболивающее, а дальше что? Потеря маршрута, боюсь, доконает его… Да, Бессон готов забрать “газель” в счёт оставшихся платежей по рассрочке… Но Митю это не очень устраивает… Ведь он остаётся ни с чем… Я? О, я, пожалуй, единственная, у которой не всё плохо… Конечно, Перепёлкина меня выкидывает на улицу – это правда… Но из-за семи тысяч, что я получаю нянькой, убиваться не стоит… Что ж, поищу другую работу! Поищу? Да что я могу? Нет-нет, кое-что я всё-таки умею. Полы драить, снег чистить. А ещё… э-э-э, починять примус…»
5
Даже полоски света не просачивалось в том месте, где находился Митя. Он никак не мог сообразить, куда попал.
«Туннель?.. Или труба?»
Фонарёв взял вправо, вытянул руку и наткнулся на гладкую, словно отполированную поверхность. Но и слева было то же самое.
«Да вроде на туннель непохоже…»
В нос влезал запах серы.
Остановившись, мужчина поднял руку и попробовал дотянуться до самой верхней точки этой странной трубы – удалось лишь с третьей попытки.
«И ухватиться не за что!»
Впереди стало высветляться.
«Может, там и нет ничего?»
Только он подумал, как показалось отверстие – глазастое от звёзд небо застыло в нём.
«Неужели я отсюда выберусь?»
И тут случилось то, чего Фонарёв совсем не ожидал, – труба пришла в движение, словно её кто-то поднимал. Мужчина покачнулся, свалился с ног и, сорвавшись, заскользил вниз. Он больно ударился о землю и камни.
Все мысли выскочили вон – остался только страх.
Над оцепеневшим Фонарёвым нависал человек ростом с пятиэтажный дом. В руках у великана была дудка.
«Так это же мой туннель!» – придавило Митю.
Боль в мужчине постепенно вытерпелась, он стал отползать подальше, вжимаясь в землю и украдкой наблюдая… Булыжная грудь великана непомерно раздулась, и тотчас из чёрной дудки вырвался звук…
Свирелила сигнализация.
Митя, разбуженный ею, потянулся к окну. Покой нарушала новая, ещё даже без номеров, «тойота» Высочкиных.
– Рапсодии, как говорится, на любую тему…
Фонарёв кое-как нашарил тапочки и пошёл на кухню включать чайник.
– Сколько сейчас, а?
– Уже почти шесть, Марусь…
Дмитрий Алексеевич Фонарёв вышагивал журавлиными ногами перед «газелью» и недовольно поглядывал то на входную дверь, то на часы. Но вот наконец из подъезда выскочил Алёша и побежал к отцу. Голова мальчика покачивалась на длинной шее, как на веточке, серые глаза мерцали.
– Эй, без двадцати восемь! Разве ты не должен быть в ш?????
коле?
– Я себе в школе всю попу отсидел…
– Не понял, кадет.
– Пап, извини!.. Знаешь, я забыл сказать, что построения не будет…
– Это ещё почему?
– Да из-за нашей Елены Николавны… Она с семиклассниками на посту номер один дежурит.
– Значит, контрольная по математике отменяется?
– Ни фига! Как раз сегодня с ней и сквитаюсь…
– Готов?
– А по-твоему, нет?
Дмитрий Алексеевич внимательно посмотрел в краснощёкое лицо сына и улыбнулся.
– Тогда вперёд!
– А мы по Чебышева поедем, пап?
– Пока не знаю.
Машины очертенело загромоздили всю Чебышева, поэтому пришлось свернуть на Казахскую.
– В объезд?
– Конечно… Ты же видишь, что творится.
– Вижу… А скажи, пап: полезна монополия?
– В смысле?
– Ну, я вот прочитал… Что монополия может быть естественной… Это… Как там её? Железная дорога, водоканал… Или, к примеру, она бывает государственной…
– А, вот ты о чём… Отвечу по-свойски… Пользы для бедных в монополии не вижу… Одно только несправедливое распределение дохода… Сначала богатые нападают на нас, а потом глазеют, как мы пляшем под их дудку…
– Значит, ты, я и мама… Мы – бедные?
Отец помрачнел.
– Поэтому ты не любишь играть в «Монополию»? – продолжал Алёша.
– Игра здесь совсем ни при чём.
Сын вскинул на отца пришибленный взгляд.
Оба замолчали, поворотились к боковым стёклам – чёрные стволы деревьев опрокинулись на белый снег фиолетовыми ровными тенями.
Первым заговорил Дмитрий Алексеевич:
– Лёшка, ты что как заблудившийся?
– Я не заблудившийся… Просто думаю: можно ли исправить… ну, эту монополию…
– Исправить? Нет, невозможно. До этого не дотащились политики.
– Что ты сказал, пап?
– Неважно, ерундейшая чепуха… Слушай, Лёшка… Не против, если у «Покупочки» тебя высажу?
– Ладно, идёт… Хорошего дня!
…Ездил Фонарёв долго – до полного разгара дня.
Давно хотелось соскочить с «газели», прощупать ногами землю, но он всё тянул. И только когда раздвижную дверь заклинило и потребовался ремонт, решил передохнуть.
В автомастерской пахло сыростью и бензином. Электрический свет падал на механизмы неравномерно. Молчаливо не было. Подвывала болгарка, погребая настил под железными опилками. Из смотровой ямы торчал похожий на разводной ключ старик. Его измазанное солидолом морщинистое лицо выглядывало из рамки седых волос.
– Нилыч, ты, что ли? – удивился Фонарёв.
– Я, моя персона и я сам… Кажется, так говорят? – пробасил старик, выключив болгарку.
– Да никто так не говорит.
– Никто?
– Слушай, давай без дурачества… Что ты тут делаешь?
– Солидолом пачкаюсь… Не видишь?
– А если…
– А если, а если… – передразнил вдруг Нилыч, но тотчас и смягчил. – Да вот ремонтирую этот чёртов гнилой кузов…
– Один?
– Почему один? С Поплавским, просто я его за пивом заслал… Угостишься, кстати?
– Не пью я пиво… Ясно?
– Димитрий, неправильный ты какой-то. Пиво не пьёшь, баб не жмёшь. Может, тебе спирта? Да, у меня есть… медицинский…
– Это хорошо, что медицинский…
– Ну так что: плеснуть?
– Прямо из смотровой ямы плеснёшь?
– Не поддеть никак нельзя… Понимаю…
– Старик, ты сам напросился.
Нилыч приподнялся на носках и, раскачиваясь, свистнул вошедшему в автомастерскую.
– Смотри, Поплавский, кто к нам заглянул!
– А, привет, Фонарёв! – отозвался долговязый с пивным бочонком.
Фонарёв молча пожал Поплавскому руку.
– Чё, будешь? – подмигнул Поплавский то ли бочонку, то ли Мите. – Еле как допёр…
– Пока ты за пивом бегал, Димитрий согласился тяпнуть спирта, – прояснил старик.
– Слышь, тогда вылазь из своей щели…
– Слышь, еле как! Когда только начнёшь правильно изъясняться? Учишь тебя, учишь… – вспылил Нилыч.
– А ты не учи… Не нарушай заповедь!
– Нет, ну я не постигаю… Поплавский, где же ты этого понабрался?
– Ты, чё ли, один такой умный? Нашлись и другие… – сказал долговязый сердито, с трудом скрывая раздражение, и натянул на оттопыренные уши чёрную вязаную шапочку.
– Поплавский, Нилыч… Вы это… вы уймитесь и наливайте…
– Вот, Поплавский, человек дело говорит!
– Я чё, против, а?
…От спирта Фонарёв закашлялся, как будто поперхнулся.
– На, хлебни-ка воды! – сказал старик и поспешно впаял в Митину пятерню зелёную фляжку.
– Сколько же в твоей спиртяге градусов? – просипел Фонарёв.
– Думаю, около семидесяти.
– Думаешь? Да ты осатанел, Нилыч!.. А ну давай её сюда – я сам разбавлю…
Старик пододвинул к Мите бутылку со спиртом и виновато вздохнул.
– Салом вот закуси! – посоветовал сочувственно Поплавский. – Знаешь, Нилыч точно так же моего батька и своего братана чуть не заморил однажды… И меня заодно… А ещё родным дядькой считается…
– Русский ни с мечом, ни с калачом не шутит… Да и с огненной водой тоже… – раздумчиво заметил старик.
– Вишь, ты ему в лоб, а он тебе по лбу… – усмехнулся Поплавский, нарезая ещё сала.
– Хорошо сидим, мужики! – хлопнул себя по коленке Фонарёв.
– Да уж получше, чем Главный Буржуин… этот вороватый министр… – вставил Нилыч.
– Понеслась политика.
– Вовсе нет, племяш, – сказал, приосанившись, старик, – я только хочу заметить, что вор всё-таки должен сидеть в тюрьме.
– Два миллиона бакинских рублей у «Лукойла» попятил… И чё, хочешь сказать, его посадят?
– У «Роснефти».
– Чё?
– Он у «Роснефти» попятил, вот чё…
– Какая разница?
– Сам еле как, а ещё спорит…
– Эй, родственники! Слушайте тост…
Поплавский с Нилычем притихли и уставились на кружки с пивом.
– Я не знаю, привяжут этого Главного Буржуина покороче или не привяжут… Не знаю, не уверен. Полагаю, что он и не такой уж главный, каким нам его представляют, а есть и поглавнее… Да-да, те, у кого он и утратил доверие… И потому только преследуется ими… А впрочем, такие, как он, обычно избегают наказания… Да и адвокаты подсуетятся. В этом они неистощимы…
– Димитрий, а ты случайно не сбился? – взглянул на Фонарёва Нилыч.
– И не собирался… Но длинные тосты мне всегда кажутся лишними… Давайте, значит, так, мужики… Будем!
6
Как ни странно, но к вечеру Митя уже был трезв, как нарзан. Стряхнув с себя зависимость от сна, он думал: «Язва не высекает сегодня мои внутренности. Наверное, это всё спирт? Ну конечно… Не желтоглазый же коньяк…»
Вкрадчиво пришла эсэмэска. Хорошая. От Маруси.
«Волейбол у Алёши закончится в половине восьмого. Не жди нас, ужинай… Знаешь, вспомнила, как впервые руки мои ты, иступлённый, гладил…»
«Точно, что иступлённый… Я и слова тогда не мог произнести – одни судороги… Мы гостили у кого-то на даче. Маруся ещё шутила, что поэт непременно бы сказал – сады похабно развалились в июне…
В тот первый раз она прижала к себе мою голову, наклонилась над ней и стала целовать. Я почувствовал Марусин запах, слегка горьковатый, как лесная мята…»
Фонарёв и впрямь был в ту пору малоразговорчив – этакий набитый мечтами куль. Не замечал ни гримас неба, ни съёжившегося солнца, ни зелёной тоги, наброшенной на сад. В парне жирела и жирела тревога: «А вдруг Маруся откажется выйти за меня замуж? И что? Такому, как я, ткнуться куда?». Но отчаяньем иссечься не пришлось – Маруся согласилась.
Он забыл прежних возлюбленных, как насморк. А ей и некого было забывать – так уж вышло. При этом сказала: «Тебе отдаю себя взамен тех!».
И жизнь затрезвонилась… Впрочем, бывала она и пресволочнейшей штуковиной.
Теперь же, переваливая в уме года, Митя знал, что счастлив. Счастлива ли с ним Маруся? Он никогда её об этом не спрашивал. Просто вместе с ней раздвигал локтями заросли будней. Иногда приговаривал: «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему
лошадь».
Лёшка?
Нежность к Лёшке он вырастил в душе сразу. Когда не пускали в роддом, взял эту твердыню штурмом.
Увидел сына.
Усыпал жену цветками. Кремовыми.
«Пусть твой ненормальный на четвёртый этаж больше не лазит, мы его и так завсегда пустим…» – умоляла Марусю старшая медсестра.
Порой Мите было тяжело нести свою ношу, но он нёс её и не бросал.
В двадцать лет Фонарёв был безъязык и гол. В двадцать пять – начал сутулиться. В тридцать – высох в жгут. Но, даже обзаведясь потом, через пару лет, язвой, тучному здоровью сослуживцев не завидовал. Тиснул рапорт командиру. Снял пёстрополосые погоны и себя в рабочий потоп бросил.
В сущности, мало что изменилось в ту дождливую осень. Конечно, перед Фонарёвым теперь был не расквашенный полигон, наблюдаемый из боевой машины десанта, а грязные верёвки дорог. Мокрая, будто её облизали, маршрутка…
Маруся ни разу даже не попеняла на скудные доходы.
Митя уговорился о рассрочке на «газель», хотя ему и была неприятна крысья улыбка Бессона.
И вот на́ тебе: всё пропало!
«Гипс снимают, клиент уезжает…»
Щёки мужчины залил смертельный мел.
«Как-то надо выруливать. Но как? Снова – в армию? Заглянуть бы в военкомат, к Поручикову…»
Этот Поручиков сначала лейтенантствовал в Митиной бригаде, но быстро выслужился до майора и вдруг неожиданно для всех перескочил на полковничью должность в военный комиссариат. Поговаривали, что порадел тесть – какая-то большая шишка.
«Максим Поручиков – человек из мяса, а я – из нервов. И что из того? Максим, помнится, не был искусан злобой… Он может помочь…»
Фонарёв кое-как дожевал пресную гречку и отвратительные рыхлые котлеты – еду, принесённую Марусей из детского сада, – и сунул тарелку в мойку. Мужчина аккуратно закатал рукава фланелевой рубашки и, открыв кран, взялся за губку.
«Ну и гадость же дают детям!.. Маруся сказала, что кормёжка подурнела после того, как уволили поваров, а “вкусные и полезные блюда” стали доставлять из какого-то комбината питания. А впрочем, отчего же из какого-то? Из вполне определённого, принадлежащего депутату гордумы Зверькову. И об этом в “Светлячке” не перешушукивал только ленивый… А толку? Как-то перед самыми выборами Зверьков приезжал в “Светлячок”, чтобы пообщаться с народом. И Марусе хорошо запомнились чёрные пики депутатских усов. Кир Ефремович равнодушно расспрашивал нянек и воспитателей об их делах, причём как будто ставил их на одну доску с собой, но обрывал разговор когда заблагорассудится… Не секрет, что Зверьков дружен с бургомистром… Не оттого ли комбинат питания заполучил подряды на обслуживание всех детских садов Волгограда? Нет-нет… Дружба с бургомистром, естественно, тут ни при чём…»
Фонарёв протёр губкой мойку и сел на диван.
«Просто Кир Ефремыч – талантливейший предприниматель… А не какой-то там делец и пролаза…»
Мужчина встал, выпрямившись во весь рост, заложив руки в карманы. Подошёл к окну, бесцельно его открыл и снова закрыл. Поднял указательный палец, словно вспомнил нечто очень важное.
– Кажется, я схватил самую суть дела? Ну да! – сказал Митя и рассмеялся. От смеха у него начался приступ кашля, а когда кашель прошёл, он опять засмеялся.
Длилось этакое сотрясание воздуха недолго. Наконец Фонарёв высоко поднял брови и наклонил голову, прислушиваясь.
«Ну конечно… Зверькова я и видел в том странном сне, когда блуждал в огромной дудке… И великаном был именно он, Зверьков… Да, совершенно верно! Я припоминаю его мерзкие усы… Но кругл он был или лыс, как колено, не могу сказать… А может, у него и вовсе не имелось определённых черт? И как он только не изувечил меня?»
Немного поднатужившись, Фонарёв вытянул из себя следующее воспоминание.
«Выдвинув вперёд убедительный кулак, человек в плаще словно грозил кому-то. Может быть, в золото затканному бургомистру? Но вот дудочник вскинул свой инструмент, начал играть… И серые тощие крысы поплелись за ним. Улицы пялились на эту процессию и её вожака. Но сами жители города, изъеденные бессонницей, к окнам не подходили – боялись».
…Жалейкой заплакали дверные петли.
Завоняло серой и чем-то незнакомым.
Митя выглянул в коридор, но он по-прежнему темнел пустотой. Как раз это и казалось странным. Мужчина уверял себя, что отчётливо слышал чьи-то шаги. Ещё более необъяснимым было исчезновение часов: настенных и ручных, командирских.
– Велика сила дьявола, да и на силу есть пересилок! – проговорил Фонарёв, неприязненно отсекая слова. Можно было подумать, что он нарочно сделал непроницаемое лицо и выжидает, какое впечатление произведёт. Впрочем, он знал, что ни на кого сейчас подействовать не может.
Белый зуб луны рвал на две половины оконные занавески.
– Кто здесь? – крикнул Митя скорее нетерпеливо, чем вопросительно.
Когда Фонарёв снова выглянул в коридор, часы были на привычном месте – на стене. Командирские часы мужчина и вовсе теребил в руках.
– Какая-то ерундейшая чепуха!
Но стоило Мите приблизиться к входной двери, как послышалось:
– И крысы к небу подошли, раскрыв
Чёрные бусины глаз,
И, встав на задние лапки, вдруг
Начали мерный пляс…
Распевал песенку Лёшка, и отец сразу узнал его по голосу. Дмитрий Алексеевич шевелил губами, очевидно заранее составляя вопросы, ответы на которые надеялся услышать от сына.
– Привет, пап! Возьмёшь рюкзак? – сказал мальчик, оборвав песенку.
– Эй, Мить, а не привидение ли ты встретил? – усмехнулась Маруся, закрывая входную дверь. – Это же мы с Алёшей… Да что с тобой такое, а?
– Что со мной? Знаешь, ещё чуть-чуть, и от сердца одно сухое место осталось бы… – Мужчина говорил медленно, как лез в расщелину. Он взял у сына рюкзак, но понёс его не в детскую, а на кухню. Фонарёв был рассеян и раскидчив. Опустился на диван, рубаха распахнулась, он сунул руку в прореху и стал медленно поглаживать впалую грудь и живот.
– Алёш, помоги папе лечь.
– Не суетись, Марусь… Я в полном порядке…
– А то я не вижу, в каком ты порядке… Весь понурый. Нет, так нельзя. Ты должен показаться врачу. Пообещай мне!
– Да, хорошо.
– А теперь давай-ка прими горизонтальное положение… – сказала Маруся, взглянув на мужа исподлобья.
Мужчина, перебарывая свою немощь, осторожно лёг. Лицо лоснилось потом. Ноги, словно теснясь друг к дружке, подогнулись.
– Где плед, Алёш?
– Вот он, мам.
– Весь как есть больной! – вздохнула женщина. Больше ничего вслух она не высказала, поскольку бессмысленно было говорить о том, что понимал, вероятно, в ту минуту каждый.
«Кто-то, как говорится, хватает жизнь в двадцать рук, – придавило вдруг Марусю, – и далеко не всегда с похвальной целью… А муж мой ни в чём не повинен, но всё равно загибается…»
Слёзы слезали с Марусиных щёк.
«Где же справедливость, Бог? Где она?»
– Ты что-то спросила? Да?
– Нет-нет… Наверное, это нечаянное в душе…
– Я немного отдохну, Марусь.
– Отдохни, милый.
…Давно опал свет на кухне, и только за окном мерцали редкие огни.
Митя скрывался в серой ночи, тараща глаза. Жалел он об одном: что детство зарастало годами, через которые всё труднее продираться к бабушке Марии Алексеевне.
От жизни бабушка отошла июньским вечером, в сумерки, когда с волгоградских тополей осыпался белый пух. Митя помнил её не покрытой саваном и не окружённой свечами, а именно той, влившейся в сознание с детства – речистой, со сказками и очень доброй. «Хорошо поспал… Богато?» – говорила она по утрам. Ну а по вечерам приговаривала: «Жили-были в некотором царстве, в некотором государстве…»
Дудки, сопелки, рожки, сиповки, флейты, волынки и свирели кочевали из одной бабушкиной сказки в другую. Как раз с их помощью герои былин и легенд и преодолевали невзгоды. Умирая же, герои превращались в бузину, иву, черёмуху, а ещё в камыш или дягиль – во всё то, из чего духовые музыкальные инструменты делались. Конечно же, это были не обычные средства для извлечения звуков. А такие, которые открывали тайны, предостерегали и даже спасали. Беднеющих-пребеднеющих, естественно.
Молчальная улыбка не портила Фонарёва, но он сдул её с губ.
«Сонм видений и обрывков, – подытожил Митя, думая о баснословном бабушкином наследии сказок. – Кажется, я забыл все её истории, кроме той, в которой богач жил за счёт бедняка, а бедняк – себе в убыток… В общем, колотился всеми неправдами… Ну да, точно…»
Фонарёв оттушевался в воспоминании – услышал голоса…
– Вот тебе десять зайцев, – сказал богач бедняку, – гони их пастись в поле да смотри, чтоб все были целы! А если что-то случится, ты меня знаешь…
Только погнал бедняк зайцев в поле – они все у него и разбежались в разные стороны.
– Что будет? – испугался бедняк. – Теперь пропал я!
Откуда ни возьмись явился лохматогривый старик.
– О чём горюешь?
Бедняк вскинул голову – на него глядели серые глубокие глаза.
– Как же не горевать, дедушка… Дал мне богач пасти зайцев, а я их не устерёг… Теперь беда мне неминучая!
– Не бойся! Вот тебе дудочка, да непростая… Когда взыграешь на ней, ушастые все к тебе прибегут.
Бедняк поблагодарил, взял дудочку и только дунул – как тотчас все зайцы и воротились.
Вечером богач пересчитал живность и говорит жене:
– Не подловил я сегодня бедняка. Всех десять зайцев вернул… И что теперь делать? Какую вину на нём сыскать?
– А вот что, душенька, когда он завтра погонит зайцев, я переоденусь в другое платье, пойду к нему и куплю одного зверька.
На том и порешили.
Наутро отправился бедняк зайцев пасти, а они опять разбежались в разные стороны. Но теперь уже не кручинился бедняк – прилёг на травку, ус мотает. Вдруг едет жена богача, остановилась, подошла к нему.
– Что делаешь здесь?
– Скотину пасу.
– Какую скотину?
Вскинул бедняк дудочку – зайцы и сбежались к нему.
– Ах, – воскликнула женщина, – продай мне одного зайчика!
– Никак нельзя, ведь это богача живность, а он очень строг… Совсем меня заест…
А жена богача не унимается, просит продать, словно вся её жизнь пронизана этим желанием. Бедняк подумал-
подумал и уступил зайчика за хороший куш. А когда богачка укатила, заиграл на дудочке – заяц услыхал и колыхнулся с возка. Только его и видели.
Ни с чем воротилась жена к богачу. Бедняк же вернулся не только с зайцами, но и с деньгами. Пришлось богачу старый долг принять да отпустить его.
Так покончилась кабала и сказка.
…У ночи начались предрассветные схватки.
Митя зевнул нехотя, медленно шевеля открытым ртом, как будто перегрызая невидимую пуповину. Бабушкины козьи глаза смотрели на него из угла сна.
И он вошёл в этот сон…
Увидел сестёр, старшую и младшую, обе на выданье, а ещё братца, мальчика лет девяти. Они провожали отца на ярмарку. Радовались. А как только веселье кончилось, то спросили:
– Батюшка, батюшка, что ты нам купишь?
– Вам, девки, – отвечал отец, – куплю по платочку, а тебе, сын, – серебряное блюдечко да золотое яблочко. А вы мне за то наберите ягод по кувшину.
И дал им по кувшинцу-то. И пошли они в лес. Мальчик-то набрал ягод, а девки с молодцами проиграли. Вот они взяли да убили брата-то, схоронили под кочку у дороги, а ягоды его взяли к себе в кувшины и принесли домой.
Вернулся отец с ярмарки.
– Вот, батюшка, – говорят сёстры, – мы набрали ягод.
– А где парнишка-то?
– Да мы кричали, кричали ему, не откликается. Наверное, медведь задрал!
Отец точно отравы опился. Не спал, не ел. День молчал, другой и лишь на третий – опомнился. Призвал дочерей – отдал им то, что с ярмарки привёз.
Долго ли, коротко ли, на могилке-то мальчика и вырос дягилёк. Шёл старик однажды, сломил этот дягилёк, смастерил дудочку и заиграл на ней. А она и стала высвистывать-сказывать о том, как могилка-то выгорбилась и кто в ней схоронен. Пошёл старик в деревню, попросился ночевать у отца этого паренька. Его пустили. Вот он вошёл, помолился Богу, поклонился на все четыре стороны, разделся, разулся и полез на печь.
– А сыграть ли, – предложил старик, – вам на дудочке?
– Ох, нам не до дудочки! – вздохнул отец.
– Нет, – сверкнули серые глубокие глаза старика, – вы послушайте-ка!
Сказал так, да и заиграл.
Послушал отец, помрачнел да велел старшей дочери на этой дудочке заиграть. Дудочка-то и запела:
– Ах ты, сестрица,
Ты родимая,
Ты попрытче свищи,
Ты погромче свищи,
Уж как ты меня губила,
Уж как ты меня давила
С меньшей сестрой,
Со голубушкой,
За блюдечко серебряное,
За яблочко золотенькое.
Тут батюшка, как пепел, серым сделался да заставил и меньшую-то дочь играть; и у неё тоже страшно пропела дудочка. Взял он их тогда обеих и удавил. Враз седым обернулся… А потом побрёл искать кочку у дороги, где сынок был схоронен. Отыскал, поклонился ей и – в лес. В чащу глухую-преглухую… Помолился. Перекрестился. Стянул опоясок алый да на нём и повесился.
…Чьи-то сильные руки вырвали Фонарёва из сновидения. Кошмара. Мужчина вскочил, испуганно заозирался, но на кухне он был по-прежнему один. А впрочем, и не один: был там едва уловимый запах серы.
«Приснилось, значит…»
– Ну и ерундейшая же чепуха вылезает!.. Бабушка мне такого сроду не рассказывала…
Митя глянул на себя в зеркало: в глазах краснели жилки, а на шее – следы от пальцев, исчезнувшие полминуты спустя. Возможно, что эти следы были оставлены мужской рукой… Возможно… Но ещё через полминуты так уже не казалось.
Мужчине пришлось съесть длинный час, чтобы всё это позабылось. И только около половины восьмого он стал одеваться, бриться, варить яйца. Когда утренние сборы закончились, сказал: «Ну а теперь работать, работать, работать, пока не сдохнет пони…»
7
– Не пойму я тебя, старик… – вызлился Фонарёв. – Зачем Бессона нахваливаешь? Что тебя с ним связывает?
– Мить, тебе пословицу, что ли, тиснуть? Ну так слушай… Чья повозка меня везёт, тому я и коня нахваливаю. А Бессон хотя и гад, но хлопочет о нашей встрече с бургомистром… Соображаешь?
– И как это всё будет?
– Ну, навроде тет-а-тета.
– А скоро?
– Бессон сказал, что послезавтра.
– Ребята знают?
– Кто знает, кто нет… Но я оповещаю.
– А отчего ты зовёшь мэра бургомистром?
– Да оттого же, отчего и ты… Я ведь вдумчивый старик! Слушай, Димитрий, тормозни-ка возле первого шлюза – мне в кусты надо… А то я весь уже истерпелся…
– Сделаем! – усмехнулся Фонарёв, обшаривая обочину фарами и глуша двигатель.
Нилыч прямиком из «газели» кинулся проедать себе дорогу в кусты, а Митя, пожевав вкусного воздуха, шатнулся к каналу. Волго-Донской канал был такой же глубокий, как и небо над ним. Плиты, шлюзовые ворота и прочий канальный инвентарь были побелены снегом. Из-под снега торчал, как щетина, заиндевевший камыш.
– Белый камыш, он самый, – крякнул старик, запахивая куртку. – Димитрий, а ты, кажется, дудочками интересуешься?
– Не то чтобы очень, но просто они мне в последнее время снятся. А ты что о дудочках вспомнил?
– На вот, глянь! – сказал Нилыч, протягивая Фонарёву сложенный вчетверо лист бумаги. – Поплавский из этого вашего Интернета выцарапал…
– А что там?
– Ну, разверни же!..
Митя развернул и, обороняя лист от дождя-налётчика, стал читать: «Возле корня белого камыша всегда видны какие-то отпечатки, похожие на следы зубов, и пастухи говорят, что белый камыш растёт не из земли, а из уст подводного демона, который через него посвистывает и разговаривает, подманивая к семенам птиц и других любителей полакомиться. Поэтому из белого камыша не делают дудочек – на чужой дудочке играть не стоит…»
– Ты что, ради этой ерунды меня на канал притащил?
– Ты сам сюда поехал.
– Не финти, старик, я сюда поехал потому, что ты просил…
– Да, просил… Хотел тебе белый камыш показать.
– Показал, старый ты дурак?
– Ну и чёрт с тобой! – поджал обиженно губы Нилыч. – Больше не жалуйся, что дурные сны тиранят…
Фонарёв смотрел на огромную арку, которая, как рама, очерчивала футуристический пейзаж заканалья. Минуты лились, будто дождевые потоки, а мужчина никак не мог извлечь затерянные где-то на дне самого себя извинения. Но когда старик побрёл к «газели», Фонарёв вдруг заговорил. Сначала неуверенно, потом всё более распаляясь… И Нилыч вернулся.
– Хватит, что ли… – всхлипнул старик. – Растрогал донельзя…
– Значит, мир?
– Ну не война же!
– Знаешь, Нилыч, в моих снах дудочка-то чёрная…
– Чёрная, белая… Какая разница? Всё равно чертовщина! Со мной тоже было нечто подобное… Видишь ли, когда пять лет назад мой единственный сын ушёл безвозвратно под лёд, я винил Поплавского в том, что сам он каким-то чудом спасся. Он ведь вместе с моим сыном рыбачил, а подводному демону не понадобился… Конечно, было жестоко с моей стороны обвинять племянника и заглазно, и так… Но нечестивый тянул за язык…
– Я не знал, что ты потерял сына.
– Я потерял его не пять лет назад, а давным-давно… Когда Митя пошёл в первый класс, я развёлся с его матерью… Эх, да что выворачиваться… Попросту бросил… А он, голубиная душа, даже ни разу не попрекнул. Ни словечком. Только, знаешь, бывало, так окунал в меня взгляд… Вот как ты иной раз окунаешь…
Дождь стоял, как высокая стена канала. И Нилыч только теперь заметил, что они с Фонарёвым изрядно вымокли. Старик подхватился и повлёк своего собеседника к «газели».
– Говорят, когда Бог хочет кого-нибудь наказать, он одновременно одаряет его и исполнением желания, и бедой, – вздохнул старик, вжимаясь в сиденье. – Моё-то он исполнил – вернул сына после стольких лет жизни врозь… Жаль, ненадолго… И всё-таки я согласен с теми, кто считает, что Бог поступает так только со своими любимцами…
– Почему?
– Не знаю, как объяснить, но он меня любит.
– Что я могу для тебя сделать, Нилыч?
– Спасибо! Больше, чем ты сделал, уже не сделаешь.
– Я не совсем понимаю.
Старик отёр дождевые капли с шишковатого лба и повернулся к Фонарёву.
– Не думай, что я свихнулся… Просто мне кажется, что поживи мой Митя ещё, он был бы таким, как ты… Веришь или нет, но я порой себя спрашиваю: а может, ты – это он?
Сумрак ширился, как дождь.
Каждая дождевая капля за лобовым стеклом чернела по-своему.
Фонарёв включил дворники – он не знал, что сказать старику. Но Нилыч сам прервал затянувшееся молчание:
– Поедем, Димитрий!
– Тебя куда подбросить? Домой?
– Да, на Тулака… Надо бы давление смерить – третий день размазня в голове. И ещё это… Не чувствую запахи… Раньше я стариком вонял, а теперь как отбило. Даже если сейчас потянет серой, я и её не учую. Наверное, скоро умру…
– Ерундейшая чепуха!.. Я позвоню тебе, ладно?
– А что я… – тихо отозвался Нилыч. – Я не против.
Он помолчал, часто моргая, потом сказал:
– Ты интересовался, что меня связывает с Бессоном… Что ж, попробую ответить: меня связывает с ним нечто такое, что он умеет, а я нет…
Далеко впереди дрожали точки железнодорожных огней, алые, словно, гвоздики. Катафалк и выстроившиеся за ним маршрутки ожидали, когда прошумит поезд и поднимется шлагбаум. Траурная процессия держала путь на кладбище Верхней Ельшанки, где, уродливо распялив рот, уже чернела могила для Анатолия Васильевича Ниловцева.
После похорон Митино сердце расквасилось. Не мог напрячь он и мышц памяти. Вспоминалось лишь тёмное, как хлеб, лицо Нилыча. Его добрая улыбка и большие глаза в мелких пятнышках. А ещё присказка: «Больно ранен – и головы не нашли».
– Вот и я больно ранен, – сказал сам себе мужчина.
Закат распухал и сползал на город, но Фонарёв никак не мог заставить себя сесть в «газель» и поехать домой. Он вглядывался в серую арку канала, казавшуюся теперь огромным могильным изваянием. Мите не верилось, что всего несколько дней назад он был здесь вместе со стариком. И тот показывал место, где утонул его несчастный сын.
– Я буду сюда наведываться. И ты, Нилыч, наведывайся! Белый камыш будет расти, но я не сделаю из него дудочку…
Волосы Бессона, точно бейсболка, были надвинуты на беспокойные кисельные глазки.
– Я уговаривал мэра как мог, – твердил Бессон.
– Значит, хреново уговаривал.
– А ты слышал?
– Решение мэра не встречаться с нами окончательное? – ответил вопросом на вопрос Фонарёв.
– Я же сказал, он пришлёт начальника городского комитета транспорта, промышленности… и этой… как её?.. Э-э-э, связи…
– Связи кого с кем, а? – Митя сжал кулаки, но Бессон, будто почуяв опасность, шмыгнул в «мазду».
«Нет, давить этого жалкого крысёныша я не стану – сразу кинется освидетельствовать синячки и ссадинки…»
Фонарёв обгрыз взглядом машину Бессона и выпростал из кармана руку с часами.
«Половина второго… Пора лупить к ёперному театру! Там, на нижней террасе набережной, должны ребята собираться. Надо предупредить их о бургомистре, иначе будет замес…»
Возле ресторана «Маяк» Митю вдруг озарило: «А может, и впрямь что-то затевается? Куда столько полиции прёт? Не на нижнюю ли террасу?»
Сотовый телефон Поплавского не отвечал, но Фонарёв продолжал набирать его номер.
– Чё хотел? – отозвался наконец Поплавский.
– Это важно! Предупреди Зайцевых, что ребят могут подставить. Пусть посмотрят: трётся ли среди наших кто чужой… А ещё, чтобы никто ничего членовредительного с собою не прихватил… Понял, Поплавский?
– Зайцевых вижу, щас покалякаю!
– Добро!
…Все десять Зайцевых – братья Андрей, Пётр, Иван, Матвей и их сыновья – после разговора с Поплавским разбежались в толпе. И в короткое время действительно сыскали троих чужаков, отобрали у них металлические прутья да насовали тумаков.
– Глянь, Фонарёв, вот они, супостаты! – пророкотал, сгребая в охапку чернявого, лысого и рыжего, старший Зайцев.
– Андрон, вы это… – покосился на ржавобородого великана Фонарёв. – Вы только не увечьте их, просто заприте куда-нибудь…
– Пацаны, вникли?
– Да, бать! – зычно гаркнули сыновья. – Запрём в грузовую «газель»…
– Это к Фоме, что ли?
– Ко мне, бать.
– Потом только отпусти их в чистое поле… А впрочем, чужаков надо будет ещё порасспросить… Зачем железяки притащили? Кто, чёрт подери, надоумил?
– Конечно, порасспросим.
– Фонарёв, а где же обещанный бургомистр? – поворотился к Мите ржавобородый. – Неужели не почтит своим присутствием? Не приедет с нами сговориться?
– Нет, Андрон, не приедет и не почтит…
– Оглоблю ему в зад!
– Не возражаю, Андрон!
Зайцевы затряслись от смеха, загоготали.
– Ну что, мужики, вся надежда на вас! – засмеялся и Митя, оглядывая плечистый, осанистый зайцевский взвод. – В случае чего свистну…
– Да хоть на дудочке заиграй… Мы подсобим, старшина!
«С такими кашу сваришь…» – подумал Фонарёв, раздвигая толпу и входя в неё, как в недалёкую Волгу.
Водители обступили его.
– Начинай, Фонарёв! Мы тебе верим! – послышалось со всех сторон.
Митя отыскал взглядом присланного мэром сутулого чиновника и заговорил. Твёрдо и громко. Словно град по рёбрам крыши.
– Чтобы цензор не цыкал, замечу… Никто не явился сюда с бомбой или с револьвером, никто не держится за саблю и даже так не ругается. Но и молча или тайком сюда тоже никто не явился. Напротив, мы предуведомили мэра. Мы позвали его на эту встречу. Сразу оговорюсь, он – не придёт…
Мужики зачертыхались.
– Спокойствие, только спокойствие!.. Перед нами выступит, – Митя посмотрел в мятый клочок бумаги, – Николай Василич Чулков – начальник над всем городским транспортом… Я правильно говорю, Николай Василич?
– Вы правильно говорите, господин Фонарёв, – вспыхнули удивлённые голубые глаза Чулкова.
– Тогда прошу дополнить мою правильную речь.
Чиновник заговорил уверенно, но продолжая всё так же сутулиться:
– Водители маршрутных такси, ваши требования в целом понятны. И мы – это я вам совершенно точно обещаю – сохраним наиболее значимые направления…
– Вам дали пирог, а вы его под порог, – выкрикнул кто-то.
– Поймите, маршрутов слишком много. Движение в городе затруднено.
– А по-нашему, так это приглашение в город питерского перевозчика – вот что слишком много! Монополией давите…
Фонарёв незаметно кивнул Зайцевым на подозрительного крикуна, и они оттёрли его подальше в толпу.
– Так, мужики, не перебиваем! – вскинулся Митя. – Понятно ведь, что досточтимый Николай Василич не принимает подобных решений…
– Да, решали депутаты гордумы, – подтвердил щупленький Чулков.
– Насчёт питерских? – уточнил Фонарёв.
– Вот, у меня здесь, – тряхнул чёрной папочкой Николай Васильевич, – и постановление, подписанное мэром, имеется…
– А у нас имеются семьи! Се-е-емьи!
Митины слова вызвали одобрительный гул.
– Поэтому оставляем за собой право обратиться к людям. Слушайте все! Согласны ли вы начать сбор подписей в собственную поддержку? А также направить жалобу в антимонопольную службу?
– Согласны, старшина! – колыхнулась нижняя терраса.
Фонарёв поднял руку, требуя тишины, и мужики замолчали.
– Так вот, Николай Василич, передайте мэру наш пламенный привет!
– Будьте уверены, я передам.
– Тогда не смеем вас больше задерживать…
К набережной подошло и остановилось вечернее время.
Водители маршруток поняли, что оно желает что-то сказать. Но силы у них были только на то, чтобы слушать свои моторы. Водители размечтались об оставленных домах и потянулись к ним. И уже вскоре нижняя терраса напоминала пустой алтарь, а полицейские – жрецов, не совершивших жертвоприношения суровому божеству.
– Ты сам слыхал, старшина, – пробасил ржавобородый, сверля взглядом уезжавшие патрульные машины. – Это Бессон подтянул сюда чужаков… Заплатил им по трёхе…
– Меня это не удивляет.
– Нет?
– Нет, Андрон.
– Так ты знал?
– Ерундейшая чепуха! Я не хочу толочься в этом дерьме…
– Не обижайся, рассказывай!
– Какие могут быть ещё обиды? Да и рассказывать нечего… Просто, когда незадолго до своей смерти Нилыч стал нахваливать Бессона, я засомневался… Ну, что он, мол, встречу нам с бургомистром устроит. Понимаешь? Бессон не тот человек, который просто так что-то делает…
– Ага, курва… Продал нас…
– Андрон, – перебил ржавобородого Митя, – спасибо, что помог!
– Не стоит благодарности, старшина! Знаешь, ты погано выглядишь…
– Знаю… Это язва подъедает…
– Может, подвезти?
– Не надо, Андрон, я сам на колёсах…
– Тогда бывай! – ржавобородый протянул Фонарёву руку-лопату. – Эй, Зайцы, разбегаемся!
…Камыш был в отсветах снежной белизны.
Возле корня виднелись какие-то отпечатки, похожие на следы зубов. Митя слышал, что кто-то тихонько посвистывает и зовёт его. Но когда он, отзываясь, склонился над камышом, то ощутил боль, грызущую нутро. А потом заколотила лихоманка и потемнело в глазах.
Испуганная Маруся разбудила мужа и вызвала скорую.
– Тебя кровью вырвало… И ты весь горячий…
– Больной, вы согласны на госпитализацию? – не дал Мите опомниться фельдшер.
– Что-то дурное со мной?
– Скорее всего, открылась язва… Потребуется операция.
– Понимаю.
– Приготовьте паспорт, полис и страховое свидетельство.
– Могу ли я, – вдруг задрожал голос у Маруси, – поехать с мужем?
– Да. Только поживей собирайтесь!
– Я не задержу, я быстро…
Стиснутая машинами жильцов скорая вырвалась наконец из тесного пространства двора. Поворчала сиреной и въехала в снегопад.
На больницу Фонарёв свалился уже вместе с рассветом.
8
Маруся узнала свекровь по голубино-голубому пальто.
Наталья Николаевна плыла вдоль перрона, вглядываясь в затухающую даль. Могло показаться, что этой красивой, статной женщине не больше сорока. Только узел морщин, завязанный на высоком челе, и пытался выдать её истинный возраст.
– Милые мои, спасибо, что встретили! – сказала Наталья Николаевна, обнимая Марусю и целуя Алёшу.
– Всё, что можем, бабуль!
– Как доехала, мам?
Бабушкины глаза смеялись.
– Пойдёт, Марусь, нормально… Слышала? Всё, что можем, говорит…
– Да, речистым растёт.
– А как вытянулся!
– Ничего удивительного… Я ж в волейбол луплю.
– Нет, ну ты посмотри на него! – улыбнулась Наталья Николаевна.
– Считается, что я вылитый папа.
– Кем же, позволь спросить, так считается?
– Кем-кем… Мной, конечно.
Лицо Натальи Николаевны вдруг сделалось мягким и настороженным.
– Ну а как Митя?
– Уже в общей палате… – вскинулась Маруся. – Оперировал его сам заведующий хирургическим отделением…
– А нас пустят в больницу?
– Надеюсь, что да.
– Ну, будем надеяться… А сейчас что? К вам?
– Да, пообедаем, а потом – к Мите.
– Ура-а-а!
– Нет, Алёш, не ура… Мы с бабушкой вдвоём съездим. Так надо! Понимаешь?
– Не хмурься, милый… Потерпи! А завтра, возможно, и ты увидишь папу.
– Ладно, бабуль, потерплю!..
На автобусной остановке их ждал ветер, он выхлёстывал глаза.
Маруся ёжилась, бабушка подняла воротник пальто, и только Алёше было всё нипочём.
– Когда я уезжала, в Москве потеплело.
– А у нас вьюга щёки ест, – захихикал внук.
– А у нас в квартире… – слова Натальи Николаевны заглушил подкативший к остановке громкоголосый ЛиАЗ.
…Кресло, в котором расположилась бабушка, было в зеленоватом свете торшера. Наталья Николаевна чувствовала, как обеденные запахи наслаиваются один на другой.
– Мам, давай покушаем!
– Иду, иду, – подхватилась свекровь.
– Садись, бабуль, к окошку… на папино место.
– Спасибо, милый!
– Вот тефтельки с пюре… Если что, в сковородке добавка.
– О, добавка! – обрадовался Алёша.
– Да ты это сначала съешь…
– Вкуснецкие, Марусь, у тебя тефтельки!
– Мам, ты и соус бери! – сказала женщина, подвигая поближе к свекрови соусницу, источавшую грибной
аромат.
– Как пахнет-то!
– А мне тоже надо, – засуетился мальчик.
– Ну-ка не ёрзай! Бабушка и тебе подбавит.
– Подбавлю, милый. Трёх ложечек хватит?
– Ещё бы ему не хватило!
– А может, и не хватило бы, – парировал Алёша, – ведь у меня молодой, растущий организм.
– Ну хорошо, хорошо! – уступила сыну Маруся. – Будет тебе ещё ложечка…
После обеда Алёша уснул в обнимку с подаренным бабушкой «Островом сокровищ».
– Бедный ребёнок, – вздохнула Наталья Николаевна, – новую книгу так, кажется, и не открыл…
– Видно, умаялся.
– А ты?
– А что я? Разве мне привыкать? На работу затемно подскакиваю…
– Как у тебя, кстати, с заведующей? Митя говорил, что вы с нею даже не глядите друг на дружку…
– Да, не глядим… А вчера она хотела заслать меня на концерт, но я отказалась.
– На концерт?
– Как бы тебе объяснить, мам? В общем, один местный депутат то и дело устраивает концерты своего сына-флейтиста… Людей калачом на них не заманишь… А крысы – так те и вовсе бегут.
– Ничего не понимаю: какие крысы?
– Самые обыкновенные… Рассказывают, что после каждого концерта они бесследно исчезают. И в областной филармонии так было, и в Доме офицеров…
Клубок времени размотался, и конец нитки уже давно выскользнул у Фонарёва из рук. Но мужчина продолжал разыскивать пропавших детей. Сейчас он подходил к молодёжному театру, скрытому сеющейся мглой.
Фонарёва обстигала тишина. Ему стало не по себе от этой тишины, от этой безмолвной затаённости. Однако он не отступил, не повернул назад, а, перешагивая через две лестничные ступеньки, устремился наверх, к театру. Как ни странно, но тяжёлая дубовая дверь отворилась легко. Мужчина вошёл внутрь и замер, прислушиваясь. Голос флейты он не спутал бы ни с каким другим голосом. Немного нервным.
Пока пробирался за кулисы, успел досчитать до сорока восьми.
Партер, бельэтаж, балкон и ложа были заполнены детьми. Головки их светлели и темнели повсюду. В первом ряду, возле самой сцены, Фонарёв заметил профессорские очки сына.
«Вот он, Лёшка, здесь… Ты услышал мою молитву, Господи…»
Какая-то девочка помахала рукой.
Мужчина пригляделся и, узнав всегдашнюю застиранную жёлтую кофту Даши Ролик, ответил на приветствие.
Вдруг всё его внимание приковалось к сцене. Яркий свет театральных юпитеров сходился на фигурке мальчика в пёстром плаще. И мальчик этот играл на чёрной блестящей флейте.
Звучащая музыка завораживала детей, но в душе Фонарёва она рождала лишь тревожные толчки…
– Просыпайся, Фонарёв, к тебе пришли! – поддала два несильных тычка медсестра.
– Спасибо, давайте мы сами его потихонечку разбудим! – послышался голос матери.
Митя открыл серые нестеснительные глаза.
– Мама! Маруся!
– Лежи, не вставай! – придержала его за плечи жена.
– Лежи, сынок, а мы рядышком присядем…
– Когда ты приехала?
– Сегодня.
– А вы без Лёшки?
– Мы побоялись, что представительную делегацию к тебе не пустят.
– Пустили бы, куда б они делись…
– Ну ничего, завтра все вместе придём, – погладила Митину руку мать.
– Наверное, вечерами в «Монополию» режетесь?
– Нет, Мить, не режемся. Алёша о «Монополии» и слышать не хочет. Теперь мы только шахматные фигуры двигаем и даже сицилианскую защиту разучили…
Митя закашлялся, и Маруся замолчала.
– А знаете, – Фонарёв посмотрел на мать и жену, – почему Лёшка от «Монополии» отказался? Да потому что видит её на каждом шагу… В жизни, в телевизоре, везде… Ему защита от всего этого дерьма нужна… Пусть и сицилианская…
Вечер за окном разрезали автомобильные гудки.
– В общем-то, хорошо, что вы без Лёшки – не будет уши греть… Так вот, до Нового года меня уже точно не выпишут. Что там осталось? Два дня каких-то… Значит, сами подарок под ёлку и положите. Марусь, ты это, возьми потом в шкафу «Набор юного химика»… Ну, помнишь, мы к нему приценивались? Пацан его от Зубной феи ещё ждал, так пусть хотя бы от Деда Мороза получит…
– Этот набор в «Леонардо» три тысячи стоит. Где ты их взял-то? Занял?
– Ерундейшая чепуха! Просто котлы загнал…
– Зачем же ты так, Мить?
– Да затем… Нилыч как-то сказал, что время принадлежит дьяволу, а вечность – Богу… Старик, конечно, это всё вычитал. Он ведь книжником был страшным, но я ему верил. И, знаешь, продолжаю верить. Так что, Марусь, кого Бог любит, тому часы не нужны… А меня, меня… Он точно любит…
Снова прорезались автомобильные гудки.
– Кому же там неймётся? – покосилась на окно Наталья Николаевна.
– Мам, да это наши водилы, Зайцевы, придумали… И теперь, когда ребята проезжают мимо моих окон, то сигналят.
– Приветствуют, значит.
– Ага, как Мальчиша-Кибальчиша…
Конец
Об авторе:
Главный редактор литературного журнала «Отчий край». Родился в 1977 г. Живёт в Волгограде. Окончил факультет журналистики Волгоградского государственного университета. Член Союза писателей России, член Союза журналистов России. Лауреат премии имени Виктора Канунникова (2008), лауреат Международного литературного форума «Золотой Витязь» (2016 и 2018), лауреат Южно-Уральской международной литературной премии (2017), победитель Международного конкурса короткого рассказа «На пути к гармонии» (2018) и «В лабиринте метаморфоз» (2019), дипломант литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина (2019), финалист Национальной литературной премии имени В. Г. Распутина (2020). Автор четырёх книг прозы. Публиковался в журналах «Московский вестник», «Нева», «Невский альманах», «Приокские зори», «Истоки» и др.
