Проклятье

Мимолётная беседа друзей о любви и о любви в искусстве с неожиданными, парадоксальными выводами

Беседа случилась внезапно. Друг мой, Андрей, взволнованно вошёл в комнату, нещадно разлохмачивая кудрявую шевелюру и сопя большим носом. Бывает с ним такое. Прочтёт что-нибудь в книжке или в Сети, а потом мечет громы и молнии.

Вот и теперь.

– Поэты, писатели и композиторы (особенно песенники) – настоящие преступники, – отчеканил твёрдо он. – Душегубы, я бы сказал. Краснобаи проклятые.

– Это ещё почему? – я вяло поддержал разговор, нехотя отвлекаясь от работы.

– Они показывают красивым то, что на самом деле отвратительно…. – Андрей сел на диван скованно, прямо и с напряжением.

– Например?

– Любовь.

– Ох ты! – Я захлопнул книжку.

– Да нет, – махнул рукой мой друг. – Я имею в виду любовь несчастную. А она процентов на восемьдесят – мейнстрим в искусстве. Разве не так?

– Допустим. И что тут плохого, а главное, отвратительного?

Андрей с прищуром и, кажется, с презрением посмотрел сквозь мой череп.

– А вы всерьёз допускаете, что несчастная любовь или расставание – это нечто романтически прекрасное? Такое, о чём стоит в самых прекрасных образцах рассказывать окружающим? – Он возмущённо задышал.

– А чего тут плохого? Автор ведь говорит о глубине чувств, о переживаниях… – специально упёрся я.

– О переживаниях?! – вскинулся обличитель. – Да вы, люди, и впрямь с ума посходили. – Он сильно вцепился пальцами в свои острые коленки. – Что же красивого в том, что того, который любит по-настоящему, бросили? С ним расстались. Его убили. Превратили в холодный кусок мертвечины то, что минуту назад жизнью пылало. – Андрей помолчал пару секунд, подыскивая слова, и продолжил: – Да он же испытывает муки адские, сравнимые с ломкой наркоши героинового, а не «возвышенно грустит». Ещё минута – и несчастный этот всерьёз о самоубийстве, возможно, задумается. Это ли красиво? Тупая боль, грязное и холодное отчаяние, смердящее тоской и леденящее неизбежностью. Где красота здесь? Где, я спрашиваю?!

Стало всерьёз обидно за искусство.

– А художник видит иначе, – с едкой улыбочкой возразил я. – Он же не о том. Ему хочется сказать, как всё было серьёзно и глубоко – по-настоящему.

– Козёл твой художник, – скрипнул зубами Андрей. – Он, сволочь, так прекрасно нарисует это самое расставание благодаря гению своему, что это со страниц книг, с холста или в песне будет выглядеть неким идеалом. Вершиной красоты. И дураки – а их много – поверят! Уверуют в то, что это прекрасно и романтично. И дуры мечтать начнут, чтоб из-за них ну хоть кто-нибудь бы страдал… а лучше бы самоубился… Это же так прекрасно! – Андрей презрительно скривил улыбку. – А придурки станут свою собственную жизнь хоть и невольно – в погоне за идеалом, данным гениями, – подтягивать к возвышенным и прекрасным страданиям. Великому всегда хочется подражать. – Он устало поднялся с дивана и закончил почти спокойно: – И однажды докривляются. Оно к ним придёт – страдание – во всей первозданной вонючей мерзости своей. И досыта нахлобучит несчастных тем, что так красиво они видели в кино, или на картине, или в песне слыхали. А то и в книжке читывали…

Больше я не нашёл чем возразить.

 

Волшебный пинок

Это удача!

Я сам не совсем верю собственным глазам и ушам. Свершилось. Удалось! Беру интервью у величайшего композитора – настоящей звезды мировой величины, короля симфонии.

Короче, это не шутка.

Мы сидим в уютной комнате. Я – на краешке кресла, мой собеседник – напротив, слегка откинулся на подушку софы. Благородное лицо, седая шевелюра – он мой герой. И душа журналиста трепещет.

Разговор уже заканчиваем.

– И всё-таки, Андрей Валентинович, вы рассказали о сложностях своей судьбы, за что вам огромное спасибо, поведали о планах. Раскрыли несколько секретов. Думаю, что я самый счастливый журналист в нашем городе. И всё же…

– Да? – В повороте головы собеседника чувствуется любопытство. – Что же ещё не оговорено?

– Я не прощу себе никогда, да и читатели мои не простят, если не задам этот вопрос.

– Пожалуйста, спрашивайте, – с ноткой настороженности предлагает маэстро.

Я осторожно кашляю, прочищая горло и справляясь со смущением.

– Скажите, – начинаю вкрадчиво, – что послужило причиной, толчком к тому, чтобы вы стали писать музыку? Как это случилось?

Музыкант улыбнулся и на секунду спрятал взгляд.

– Вы хотите правду? – поинтересовался он, снова глядя на меня.

– Конечно. – Я напряжённо застыл.

– Хорошо, скажу. – Старик хитровато склонил голову на плечо и снова заулыбался. – Во всём виновата моя жена, – сказал он. – Хотя тогда она женой ещё не была. Но только её вина. Без права на помилование.

– Заслуга? – решился поправить я.

– Нет, вина. – Музыкант кивнул. Искорки загорелись в его серых печальных глазах. – Она была такой надоедливой. Не давала мне покоя совершенно. То – туда пойдём! То – сюда! Вдруг нужно куда-нибудь ехать! А потом – лезть в горы.

А я был мальчик домашний, комнатный. Вот и стал врать ей, что жутко занят.

– Чем? – приставала егоза.

– Музыку пишу! – возьми да и ляпни я однажды.

Действие оказалось фантастическим – отстала. И на время оставила меня в покое. Но пару дней спустя стала интересоваться, как идёт процесс. Отбрехаться от неё было уже невозможно. Поэтому я и попробовал что-нибудь написать. Чтоб отвязаться… Понимаете? А потом понравилось. Психологи называют это волшебным пинком.

Старик хитро подмигнул мне и ткнул пальцем в кухню, откуда слышались возбуждающие аппетит запахи.

 

Звёздная ночь

Звёздная ночь. А знаете ли вы, смертные, что это? Способны ли вы хоть часть её торжества и величия понять? Грандиозность, колоссальность, необъятность и бездну ощутить? Нет… Знаю, пугают чёрные тени. О да, это страшно. Там может скрываться зло, которого так опасаются самые универсальные на земле носители его. Оно там. Точно. И мы боимся.

Не все.

Тёмные камни парижской мостовой держат меня за ноги. И стоит лишь остановиться на секунду, как тело быстро начинает сливаться с улицей, принимает в себя прохладу её и прочность. Опасность не может угрожать булыжнику, это чепуха. Поэтому нас ждут все её секреты. Сквозь ночь… И когда ты теряешь это нелепое чувство страха, когда опасения твои приливают к голове, становясь восторгом, тогда лишь и начинается то, ради чего стоит жить.

Я вижу!

Дрожащие над чёрной водной гладью листочки, едва различимые во тьме. Да и невидимы в чёрной дыре прибрежного куста были бы они вовсе, кабы не этот яростный свет, скручивающийся спиралями, брызгающий фейерверками и льющий холодный поток свой, ощутимый кожей, от звёзд прямо на крыши.

Я захожу в самые тёмные переулки ночного города. И всюду меня встречает колдовская мантия, укрывшая некогда бывший здесь беспорядок бархатом мрака. Здесь самое красивое скрыто там, куда нужно нагибаться и ползти на четвереньках. Где не видно ни зги. Но именно здесь начинается новая вселенная. Нет. Новые вселенные. Их миллионы!

Я могу их описать. И даже написать. Но это потом. А сейчас ещё несколько секунд, чтобы насладиться безграничной силой и властью. Слиться с вечностью…

Я всё это дарю вам, люди. Я, безвестный и нищий художник – Винсент Виллем Ван Гог.

 

Чулан

– Идём? – обратился одноклассник к худенькому чернявому мальчугану, замешкавшемуся со сборами.

– Да… да. Ты иди. Я соберусь сейчас… Мне тут нужно… – спрятал взгляд чернявый.

– Ну, я пошёл! – махнул рукой товарищ и выскочил из класса.

Чернявый облегчённо вздохнул. И, хотя в комнате он остался один, всё так же стыдливо пряча взгляд, стал пробираться к выходу. Воровато выглянул в коридор. Убедился, что там никого нет, и суетливо засеменил к лестнице. Быстро взбежав до середины пролёта, он ещё раз пугливо оглянулся: «Не видит ли кто?» – и шмыгнул вверх.

Последний этаж училища – дальше чердак. Здесь классов нет. Несколько хозяйственных помещений, которые, как правило, запирались, да пара чуланов, где хранится всякий хлам. Один – у мутного, запылённого окна – не запирался никогда.

Мальчик с проворством битой крысы нырнул в проём и тихонько притворил за собой дверь.

В комнатке пыльно, мусорно и пахнет скипидаром – не райские кущи. Но тут есть главное – тепло.

Паренёк привычно и уверенно шагнул к аккуратно постеленной в углу – у трубы отопления – старой рогоже и устало присел на неё. Сумка со школьными принадлежностями легла рядом.

Здесь он оставался часто. Хотя и не всегда. Не всегда удавалось прошмыгнуть в этот тёплый чулан незаметно для одноклассников и учителей. И тогда он вынужден был скитаться по городу, коротая ночь на ногах или где придётся. Зимой же это становилось совершенно невозможным. Средств почти всегда не было. Отец умер. Больше в Москве мальчику надеяться не на кого. Иногда он мог снять комнатку и жил там, пока хватало медяков. Но деньги кончались очень быстро, и тогда единственным пристанищем становился этот чулан.

Он прилёг на рогожу, закинул руки за голову и стал разглядывать угол пыльной полки, нависшей над его головой импровизированным навесом. Предстояло провести тут весь долгий зимний вечер и ночь.

«И всё-таки удачно я сегодня проскользнул сюда!» – мальчик сладко улыбнулся, бледной нездоровой кожицей лица улавливая тепло, исходящее от радиатора отопления у изголовья его спартанского ложа. Он потянул к себе сумку, аккуратно достал ломоть хлеба и, словно огромное богатство, бережно поднёс кусок к губам. Тепло, ужин и уйма времени, чтобы мечтать…

А во сне он видел залитые ярким солнцем луга и поля, раскинувшиеся над берегами величавой русской реки. Ему грезились дремучие леса и светлые, словно парящие в небе берёзовые рощи…

***

– Василий Григорьевич! – догнал на лестнице учителя натурного класса Перова сторож Никита. Раннее утро только начало раскрашивать сиренью край неба.

– Слушаю, – обернулся педагог училища живописи, ваяния и зодчества и с удивлением остановил взгляд на чернявом юноше, которого сторож держал за шиворот, словно шелудивого щенка.

– Вот, поймал, – тряхнул мальца за ворот Никита, демонстрируя свою добычу. – В чулане ночевал на третьем этаже.

Перов с изумлением уставился на мальчика:

– Левитан! Исаак, как вы там оказались?..

 

Имя

Мастер нервничает. Нет, он в гневе. От его рыхлой шевелюры, кажется, вот-вот начнут с треском разлетаться громы и молнии. Длинный ус нещадно дёргается вслед жестоким словам, потоками изливающимся в светлый воздух мастерской.

«Какая неблагодарность! – Резко дёргает головой мастер. – Я стал ему другом. Дал работу… возможность творить… А он?»

Мастер делает резкий разворот и быстро семенит к окну. И уже оттуда кричит:

– Брюссель, конечно, не Париж! Но и здесь этому недоучке вряд ли удалось бы зарабатывать талантом… кабы не я. И кто? – Театрально заламывает руки страдалец. – Кто платит мне предательством? Тот, который трижды не смог поступить в школу изящных искусств! О! А я? – Острый нос мастера делает резкое движение справа налево, он сильно хмурится и бежит к другому окну. – Ну приди же! – злобно шипит оскорблённый. – Я вышвырну тебя на панель.

– Может, он не хотел тебя обидеть, Альбер? – пытается успокоить мастера женщина, что стоит у двери и с состраданием наблюдает за метаниями гения.

– Нет! – Мужчина, протестуя, рубит рукой воздух. – Ты не понимаешь, дорогая, что я для него сделал. Ведь я вырвал его из когтей нищеты. Он даже любовницу свою сюда привести не в состоянии. И только заработав на мне, мог бы хоть как-то поправить дела. Но каков подлец! Ведь это жадность… Да. Он, похоже, решил, что может обойтись без меня…

Мастер напрягся как струна, зорко всматриваясь в окно.

– Идёт! – выплюнул он слово и мгновенно налился бронзовой надменностью.

Женщина отошла в тень большой пальмы в кадке и тоже развернулась ко входу. Через пару секунд дверь распахнулась, и бодро вошёл молодой человек. Его тяжёлые брови над массивным носом радостно приподнялись в дружеском приветствии. Искристый взгляд обратился к другу.

– Привет! – сказал гость.

Но мастер молча повернулся боком к молодому человеку и, хмурясь, остановил его движением руки. Заговорил холодно и отчуждённо:

– Ставлю вас в известность, милостивый государь, что наша совместная работа окончена. Ищите заработка в другом месте.

Молодой человек, продолжая улыбаться, как будто не услышал сказанного.

– Что? – удивлённо приподняв одну бровь, переспросил он.

– Вы уволены! – жёстко проговорил мастер.

– Как? За что? – густые брови теперь взлетели вверх обе.

– Тебе хочется славы? – не выдержал мастер и заговорил горячо. – Ты обуреваем тщеславием! Безвестный ремесленник. Забыл, что твои работы и могли бы остаться в истории только благодаря моему имени – Альбера Каррье-Беллёза? А это что? – мастер протянул вперёд небольшую статуэтку.

– Но, – нерешительно отступил на шаг гость, – это же наша работа.

– Здесь! – мастер ткнул пальцем в подставку. – Ты подписался своим именем. Нарушил наш договор.

Молодой человек машинально взял в руки статуэтку и поморщился, глядя туда, куда только что ткнул пальцем мастер. На подножке скульптуры чётко читалась подпись: «Роден».

 

Порнография

Вчера я договорился с приятелем встретиться в кафе. Будничные дела закончились быстро, и мне представилась возможность отправиться к месту рандеву чуть раньше. Благо выпить чашку кофе, неспешно разглядывая парижскую публику, – не такое уж скучное занятие.

Устроившись в уютном уголке, я бросил свежекупленную газету на стол и огляделся. По соседству занимались пивом два бравых сержанта национальной гвардии. В глубине зала народ толпился ещё у трёх столиков, но взгляд удобнее падал на этих двоих, и я сосредоточил на них внимание.

Один – седой усатый ветеран с лохматой, свисающей по левому глазу бровью – смотрел только перед собой. Второй, значительно моложе, с крепкими жилистыми руками, нервно мял кружку пальцами, покручивая её то вправо, то влево. Они явно были чем-то раздражены.

– А! Вот вы где! – громогласно прокричал кто-то у входа в кафе, и взорам посетителей предстал третий воин – высокий и пухлый. Он явно направился к моим соседям. Размахивая здоровенной ладонью, с трудом протиснулся между столиками и плюхнулся на стул рядом с сослуживцами.

– Завтра выходной, – счастливо сообщил он приятелям. – Буду спать до обеда.

Сержанты кивнули в ответ и синхронно отхлебнули пива.

– Что-то случилось? – удивлённо поднял бровь новичок, разглядывая хмурые лица товарищей.

– Искусство, – чуть помедлив, многозначительно поднял указательный палец молодой и кисло улыбнулся.

– Чего искусство? – недоверчиво ухмыльнулся здоровяк.

– Ай, и не спрашивай, – махнул рукой молодой сержант. А пожилой, бровастый, заметно и печально вздохнул.

– Да хватит туману напускать, – хохотнул неуверенно здоровяк.

– Ты, Жан, – вдруг серьёзно обратился к нему молодой сержант, – любишь живопись?

– Чего? – ожидая подвоха, насторожился здоровяк.

– Картины разглядывать нравится тебе?

– Смотря какие. – Жан с удовольствием поёрзал в кресле, усаживаясь удобнее.

– А парижане, по-твоему, любят? – не отстаёт молодой.

– Да, – искренне улыбнулся Жан. – Парижане любят.

– Хе-хе, – горько ухмыльнулся сержант, снова прикладываясь к кружке.

Старый бровастый военный внимательно глянул на Жана.

– Сегодня мы вдоволь насмотрелись на стада диких животных: вульгарных, злобных и отвратительных, – грустно сказал он. – И это парижане, любящие искусство?

– Кхе-кхе, – кашлянул Жан, не зная, что сказать.

– Нас поставили в караул, – снова заговорил молодой, – у картины в художественном салоне. Сегодня мы несли службу там.

– И чего плохого? – Жан улыбнулся. – Женщины, публика, искусство. Это же счастье.

– Нет, – отозвался бровастый. – Злобные обезьяны. Я даже не мог себе представить, сколько вокруг первобытных тварей в нынешнем, одна тысяча восемьсот шестьдесят пятом году. Гадко! Мне пришлось трижды угрожать оружием обнаглевшим вандалам. – Старый сержант потряс сжатыми кулаками так, словно держал в них ружьё. – Им не понравилась картина, – продолжил старик. – Собственно, нас к ней и приставили, потому что публика возненавидела полотно. В произведение искусства, – он многозначительно пошевелил пальцем над головой, – тыкали зонтиками. Смеялись. Нет, они просто ржали, как лошади! Плевали и даже пытались сорвать. Мы отбивались до самого закрытия салона.

– Да вы что? – изумился Жан. – И о чём нарисовано? Не иначе сам Антихрист со свитой?

– Нет, – склонил голову набок сержант, – красивая молодая женщина. Нагая, – добавил он, улыбаясь.

– Ишь ты! – изумился Жан и подался вперёд, опираясь ручищами о стол и явно собираясь развить тему.

Но бровастый залпом допил пиво и громко стукнул кружкой о стол.

– Пошли, ребята, отдыхать! – резко скомандовал он. Перебивая намерения Жана поболтать, твёрдо поднялся и, не оборачиваясь, направился к выходу.

Его товарищи покорно последовали за ним.

– Месье! – окликнул я их, заинтригованный неоконченной историей. Теперь любопытство тыкало меня булавками в зад. Нужно было узнать, что за картина вызвала такой переполох среди парижской публики. Но голос мой утонул в шуме, и трое гордых военных твёрдым шагом покинули кафе.

Посетовав на их плохой слух, я в сердцах взялся за газету: «Может, журналистам уже что-нибудь известно?»

Так и вышло. На третьей странице в глаза бросилось короткое сообщение. Там писали: «Картину Эдуарда Мане “Олимпия”, этот образец вульгарности, а также пренебрежения общественной моралью, администрации салона пришлось отдать под воинский караул. Негодование зрителей понятно. На картине, похоже, самка гориллы, сделанная из каучука и изображённая совершенно голой! Просто порнография! Немудрено, что разъярённая публика не единожды пыталась испортить вызывающее полотно… Искусство, падшее столь низко, недостойно даже осуждения».

 

Пациент

– Вот, собственно, и всё, – доктор легонько хлопнул ладонью по столу, – что касается науки, я вам рассказал. Все признаки душевной болезни повторяются и усиливаются. Будем работать.

– Да… да… – Посетитель, интеллигентного вида человек, аккуратно закинул ногу на ногу и сложил руки на острой коленке. – С болезнью всё понятно, – грустно улыбнулся он, – но у меня в голове не укладывается, как такое могло с ним случиться. Да… И так настойчиво… Ведь, Фёдор Арсеньевич, судите сами, кризис постоянно возвращается. И всегда в более тяжёлой форме. Я считал, ну ладно, человек перетрудился. Огромное напряжение от работы. Но отдохнёт, и всё. А тут… Он даже бывал агрессивен. Мог запросто избить незнакомого человека на улице. Ни за что. Потом эта одержимость демоном. Мука творчества? Или сумасшествие? Ведь болтают-то уже знаете что?

– Нет. – Доктор откинулся на спинку кресла и полез за портсигаром. – Не знаю. А что болтают?

– Да, – улыбнулся криво посетитель, – дошли уж и до того, что, мол, Михаил Александрович душу дьяволу продал. И князь тьмы сам ему в творчестве помогает. Напугал он людишек-то, – весело крякнул посетитель. – Чего один демон поверженный стоит, когда каждое утро на выставке начиналось с того, что публика видела новое лицо на картине. Дьявольщина?! Хе-хе. Не объяснишь же каждому, что художник много раз картину переписывал.

– Продал, говорите? – улыбнулся доктор, и остренькие кончики его усов взлетели прямо к глазам. – А чего тогда так нуждается? Маловато, видать, князь тьмы платит тем, кто ему души закладывает. А демон у него и вправду дьявольски хорош. Все хороши. – Доктор закурил и на пару секунд замолчал, окутываемый дымом.

Посетитель выбил пальцами дробь.

– Ну а насчёт причин, – доктор стал очень серьёзен, – я вам так скажу, любезный Константин Алексеевич. Без науки. Есть у меня догадка. Вот скажите, хорош ли Михаил Александрович как художник, по-вашему?

– Великолепен! – живо отозвался Константин Алексеевич.

– А теперь давайте вспомним хотя бы несколько фрагментов его жизни. Вот, например, в первый раз он ездил за границу на какие деньги?

Уголки губ Константина Алексеевича чуть опустились. Он пожал плечами, но высказался:

– Его взяла с собой семья, где он работал гувернёром.

– Вот! – доктор торжествующе поднял указательный палец. – А в другой раз – в Италию?

– Адриан Викторович Прахов его отправил.

– И за счёт Прахова, – стукнул пальцем по столу доктор. – А в третий раз?

– Мамонтов возил.

– Мамонтов! А скажите, как, по-вашему, стал бы он известен без этой поддержки Мамонтова? Без тех скандалов на выставке, когда панно Михаила Александровича Савва поместил в отдельный павильон и сделал скандал надписью: «Панно, отвергнутые академиками Академии художеств»? Так, кажется?

– Почти так, – заулыбался Константин Алексеевич.

– Думаю, он стал бы известен. Но намного позже. И так далее! И так далее, мой дорогой Константин Алексеевич! – Доктор резко погасил папироску о пепельницу и подался вперёд, к собеседнику. – Мы имеем дело с гениальным художником. Гениальным! И убивает этого человека лишь то, – доктор перешёл на шёпот, – что он знает себе настоящую цену. Понимаете? Ту, – в виде признания, почестей, денег, в конце концов! – которую общество ему платить отказывается.

– Тщеславие? – удивлённо вскинул брови Константин Алексеевич.

– Унижение… – доктор грустно подмигнул посетителю и аккуратно подвинул на край стола листок с именем пациента. Красивым почерком в верхнем углу было выведено: Михаил Александрович Врубель.

 

Да уж…

– Какой дедушка удивительный! – Галя почти вприпрыжку подбегает ко мне, аккуратно усаживается на плоский большой камень и счастливо улыбается. – Представляешь, – продолжает она, – показал, как растёт саган-дайля и как её брать. – Счастливый натуралист стучит пальчиком по пакету. – Я тут собрала немного. Потом будем чай пить. Он ещё сказал: не больше одного листочка на стакан. А то будет худо. Говорит, травка эта сначала даёт сильный прилив энергии. А злоупотребишь, наступит выгорание. Ах! Как тут здорово! – Она радостно вдыхает всей грудью.

– Да уж, – устало отзываюсь я.

– Дедушка этот, – продолжает щебетать Галинка, – из Слюдянки, а сюда каждое лето ездит к родственникам. Ему семьдесят.

– Сколько? – не поверил я своим ушам.

– Семьдесят два, если точно, – поправляется она. – И г?оворит, что травы берёт себе. На зиму. Тут много чего растёт…

Я удивлённо оборачиваюсь, чтоб разглядеть почтенного старца, оказавшегося тут вместе с нами. Но его почти не видно за камнями. Да и бог с ним… Больше тревожит пустая бутылка. Вода кончилась. А обратно идти ещё часа три. Эх! Горный бы ручей сюда. Представляю, как зачерпнул ледяной воды полную пригоршню и пью огромными глотками, жадно. А потом зачерпну снова. И опять…

– Ещё он говорит, что здесь уже третий раз на этой неделе. – Видение волшебного источника рассеивается, превращаясь в очаровательно живое, всегда в брызгах энергии Галкино личико. Она выпучила на меня глазищи, скорчив уморительную гримасу.

– Врёт небось. – Подымаюсь я на ноги.

– С его-то энергичностью, может, и не врёт, – обиженно отзывается она.

Я делаю пару шагов и останавливаюсь на краю пропасти. Ноги слушаются неохотно. Мышцы одеревенели и дрожат. Поясницу ломит. Морщусь на ветру, взъерошив ладошкой мокрые от обильного пота волосы. Неведомая нам – городским жителям – усталость придушила все эмоции: плохие и хорошие. Ещё раз такую дорогу, мне кажется, вынести нельзя.

– Иди сюда! – зову я спутницу.

Она подбегает (как всегда – беспокойная и неутомимая!), и мы, обнявшись, стоим на высоте более двух тысяч метров, на вершине настоящего горного пика. А весёлый ветер пытается проскочить сквозь наши объятия, чтобы броситься со всего духу в прекрасную долину, что раскинулась перед взорами покорителей вершин.

 

Свидетель

Ночь выморила всех людей с улиц города, словно злобная старуха кухарка – несчастных тараканов. Безлюдно. Пусто.

Если пытаешься пойти не осторожно, а быстро, то гулкий топот сопровождает тебя, и кажется, что не человек тут вышагивает, а пьяный носорог рыщет по саванне в поисках непотушенного ещё им огня…

Я устал.

Этим вечером ещё два стаканчика местной сивухи, что продаёт старая карга Клотт в своём баре, стали для меня лишними. Потому и захотелось присесть да передохнуть перед той баталией, которую наверняка закатит моя благоверная дома. Пристроив свой зад прямо на выступающий фундамент, я выдохнул. Подвинулся глубже в тень, чтобы не возбуждать нездоровый интерес прохожих, если кому-нибудь тоже не удаётся заснуть в эту жутко тёмную ночь.

Первый мужчина появился, едва мне удалось отдышаться и поймать равновесие на остром углу завалинки. Человек шёл медленно, словно раздумывая, что делать дальше.

«Шагай в бар Клотт! – мысленно посоветовал ему я. – Если при деньгах».

Но парень, видимо, был чем-то огорчён. Потому что он несколько раз останавливался прямо посреди улицы. Потом снова шагал, то и дело нервно дёргая плечом, будто отмахиваясь от надоедливой мухи.

Скоро он оказался напротив меня.

Меж домов ухмыльнулась ущербная луна, выхватив коренастую и мощную фигуру.

«Матрос, – решил я, разглядев его широкую походку в лунном сиянии. – Тогда тебе точно в бар дорога».

Второго я скорее услышал, чем увидел. Это были частые, шаркающие шажочки. Он почти бежал, догоняя матроса. Маленький и щуплый, как пацан с сельской фермы. Матрос обернулся на звук шагов и медленно упёр руки в бока, недовольно наклонив голову вперёд. Щуплый приостановил свой бег на секунду, согнул глубже колени, как перед дракой, и выдвинул вперёд правую руку.
Блеснуло лезвие…

«Господи! Да тут убийство намечается! – Я даже привстал, зорко наблюдая за противниками. – Ну-ка… чего это вы, дружки, не поделили?»

Щуплый удобнее перехватил бритву и, недолго думая, прыгнул к матросу, замахиваясь для пореза в лицо. Молча. Но здоровяк отскочил на пару шагов, и удар пришёлся мимо. Враги засопели, не проронив ни слова. Затем щуплый, пошатываясь, как пьяный, просто побежал на матроса с поднятым оружием в руке.

Я вскочил.

Казалось, сейчас случится страшное!

Но ноги убийцы отказали своему хозяину. Они вдруг стали сильно заплетаться. Ещё секунда – и злодей рухнет перед своей жертвой без сил. Так показалось мне.

Здоровяк же умело отступил на несколько шагов, а в последний момент, когда враг уже истратил всю ярость, резко шагнул вперёд и перехватил слабую руку с бритвой. В следующее мгновение он отнял оружие у нападавшего, а беднягу прижал к себе, крепко похлопывая по спине. «Винсент, Винсент, что ты делаешь? Я же тебе этой бритвой все уши пообрежу, если ты не прекратишь!» – ворчливо укорял он щуплого несколько секунд.

Но Винсент вдруг резко дёрнулся, вырываясь из объятий матроса, и отскочил назад. Обвёл безумным взглядом улицу, резко выхватил бритву из руки великана и, пьяно пошатываясь, поплёлся назад, заливаясь слезами.

Матрос печально вздохнул, глядя ему вслед. Подождал, пока тонкая фигурка исчезнет в темноте, покачал головой, развернулся и побрёл дальше вдоль улицы, всё так же подёргивая плечом. Скоро и он скрылся во мгле.

Вот и всё, что довелось мне увидеть ночью 23 декабря 1888 года в достославном городке Арль.

 

Маяк

За окном быстро темнеет. Ранние январские сумерки скоро станут ночью.

Уже несколько дней как наступил новый – тысяча девятьсот десятый – год. А сейчас я зашёл по партийным делам к своему товарищу. Нам, социал-демократам, приходится быть очень осторожными. После поражения революции все мы, образно выражаясь, ходим под топором. Поэтому конспирация, нелегальное положение и все прелести, с этим связанные.

Дела мы уже обсудили, и Сергей Медведев с довольным видом наливает нам чаю, весело рассказывая забавную историю.

– Один из наших молодых товарищей насмешил вчера, – улыбается Сергей. – Интересный он. Дылда, меня на голову выше, плечист, басист – с виду дядька! А по годам ещё мальчик. Его, собственно, из-под ареста выпустили потому, что несовершеннолетний, шестнадцать лет всего.

– А по какому делу был арестован? – вежливо спросил я, не видя пока ничего особенно интересного в его рассказе.

– Что ты! – машет рукой хозяин, подвигая ко мне чашку с чаем. – Он участвовал в организации побега.

– Да ну? – я чувствую теперь лёгкое любопытство.

– Да. То самое дело о побеге политкаторжанок из женской тюрьмы. – Глаза моего собеседника наполняются лёгкой завистью к участникам героического события.

– Да… да. – Я, конечно, в курсе дела о нашумевшем побеге. – Двоих, к сожалению, уже задержали в Москве.

– Вот и наш молодой друг долго в одиночке обитался, несмотря на то что улик против него не было.

– Тяжеловато, наверное, пацану в тюрьме-то? – посочувствовал я.

– Не думаю, – заулыбался рассказчик. – Это ж не первый его арест. Он, не гляди, что молодой, бывалый парень. В прошлый раз товарищи его даже старостой политзаключённых выбрали. И, знаешь, там просто легенды ходили про то, как он надзирателям и тюремному начальству жизни не давал. Добился, чтоб им разрешили из разных камер вместе собираться. Даже петь позволяли…

– Шестнадцатилетний пацан? – недоверчиво переспросил я.

– Тогда ему всего четырнадцать было, – кивнул Сергей.

– Молодец.

– Да. – Сергей отхлебнул душистого чая, откусил баранку и с новым вдохновением заговорил, причавкивая: – Так вот, вчера он пришёл ко мне. Бледный, конечно, после нескольких месяцев в одиночке, но серьёзный и, я бы сказал, вдохновлённый чем-то. Поговорили о разном. А потом вдруг: «Хочу, – говорит, – делать социалистическое искусство!» Представляешь? Этакий жлоб двухметровый с фельдфебельским басищем и пудовыми кулаками. Пусть смелый и надёжный товарищ, но… искусство социалистическое он решил делать! Я ему так и сказал – кишка тонка! Смешно?

Я тоже отхлебнул чайку, улыбаясь рассказу товарища.

– В шестнадцать лет подобные решения и должны приниматься, – сказал я. – Все мы такими были когда-то. А как фамилия этого Прометея?

Сергей криво ухмыльнулся, неуверенно покачивая головой и не спеша со мной согласиться.

– Маяковский, – ответил он.

 

Коллежский регистратор

Художник нервничает.

Конечно, деньги – не самое последнее изобретение человечества. Да и слава, почёт, уважение – слова не пустые. Иной раз нет-нет да и мелькнёт чёртова мыслишка: «Лучший портретист столицы!»

Каково?

Самолюбие взбрыкивает. Омерзительно.

Он гадливо подёргивает плечом. Так не хочется походить на некоторых из тех, кого ему приходится писать.

Они же щедро платят. Хвалят. Делают вид…

А многие даже не замечают злой иронии, которую незаметно, лишь в некоторых чертах, чуть-чуть, слегка, позволяет себе гений.

А он чует тайны. И делает их видимыми.

Теперь задачка сложнее. И не откажешься.

А человек какой-то…

Просто никакой. Неуловимый. Вот вроде бы весь он тут – сидит, покуривает. А писать начнёшь – с лица меняется. Маску словно надевает. И всё! Нет человека. Есть только мундир парадный.

В первом случае такой портрет и вышел – мундир с головой. Хоть бы собачку какую добавить, глядишь, ожила бы картина. Как с великим князем Павлом Александровичем получилось.

Художник улыбнулся, вспоминая парадный портрет великого князя, где лошадь вышла куда более живой и непосредственной, чем герой картины. В мундире, опять же…

Но нету тут собачки. И задумано не парадный портрет писать, а человеческий – жене подарок. Да только как, коли он душу не показывает, прячет, что ли?

Художник поднялся по крутой лесенке в комнату, где работал над портретом. Герой картины уже ждал его, мягко прохаживаясь от окна к мольберту. Приветливо обернулся, поздоровался. Мастер впился в него глазами. Непринуждённо поддерживает беседу. Говорит тихо. Жестикулирует вяло. Улыбается. Искорки в глазах. Пустота.

Ну где же ты, человече?!

Нервно бегут минуты сеанса. Бесплодно утекают. Нет. Ничего. Простота и воспитанность. Может, ещё доброжелательность… фальшь! Не живое! Всё, конец…

– К сожалению, ваше величество, не выходит. Так иногда случается. Сегодня у нас сеанс последний, – словно ледяную глыбу выдавил из себя художник. Боже, как тяжело! Таких поражений он ещё не знавал. Вздохнул.

А тот, что напротив, вдруг досадливо поморщился. Потом круто повернулся, присел к столу, замком сложив руки перед собой, и грустно взглянул на живописца, в мгновение выплеснув то, что так долго пряталось за дутым величием, прекрасными манерами и почти естественной простотой. То, чего ждал и искал мастер в нём.

– Бог мой! – прошептал художник. – Вот оно… Это не император! Это коллежский регистратор^[1], и службу свою он не любит. Лямку тянет.

***

Портрет был написан. Лучший портрет последнего русского императора. Великий художник Валентин Серов ещё в девятисотом году сумел показать всю глубину трагедии бесталанного человека. Страшную драму великой страны…

 

Охрана труда

Лекция. Читает молодая бледная дамочка с заметной щербинкой. Говорит ярко выраженным канцеляритом.

– Наступает двухтыщи пятнадцатый год, и проходит у них… что?.. Мероприятие, – увлечённо вспоминает рассказчица. – А перед таким мероприятием проводится по отношению к ним… что?.. Проверка.

Я просто обомлел. Сижу – наслаждаюсь. Даже суть лекции перестал ловить. Речь её умиляет:

– Своё… что?.. Мнение. О своей… что?.. Работе. Нигде это не было… что?.. Зафиксировано. Эти слова вы должны… что?.. Озвучить.

Рассказать жене – похихикали бы. Вдруг завыла, заскреблась на душе гадкая кошка. Я поморщился. Дома-то непорядок.

Да… нелады.

***

– Завтра на курсы еду по охране труда, – говорю вечером за столом. – Буду как студент – в аудитории сидеть да ушами хлопать. – Сладко потянулся и мечтательно продолжил: – Завидую школярам – молодые. Спорят, говорят всякое друг другу. Доказывают. И не понимают, что все их мнения яйца выеденного не стоят…

Красавица моя отреагировала сразу, с лёгким холодком в голосе:

– А ты хотел бы вернуться? О чём-то жалеешь?

– Да. Немного. Как говорится: «Промотал я молодость без поры, без времени», – процитировал я поэта, всё ещё не замечая капкана, готового захлопнуться.

– Ну, ты можешь наверстать сейчас. – Пластмассовая улыбка стала мне наградой.

– Да ладно! – Я всё ещё добродушно беседую, не осознавая опасности. – Не пристало вести себя как подростку в нашем-то возрасте.

– Веди себя как подросток там, где тебя не знают, – с деланой доброжелательностью предлагает мне подруга.

Это уже провокация. Я, почуяв подвох, стараюсь уйти от опасности:

– Да ладно, не цепляйся к словам. Делать мне нечего, только навёрстывать…

Тишина повисела несколько секунд.

– Значит, жалеешь о зря прошедшем, о тех, с кем там не срослось? – Напускное равнодушие плохо скрывает злое волнение.

– У меня была хорошая молодость. Кто тебе сказал, что там плохо было? – Я намеренно не замечаю вторую часть вопроса.

– Значит, ещё хотел бы прожить свою юность? – На меня смотрят в лоб и не по-доброму.

– А кто не хочет? Все хотят! – развожу я руками, констатируя очевидное.

– Значит, сейчас тебе плохо со мной! – Слёзы готовы вырваться из злых, колючих глазёнок…

Помириться вчера так и не удалось. На ледяное молчание натыкалась каждая попытка наладить контакт.
И я рассердился сам. Да и то! Чем вызвано такое негодование? Только пожалел об ушедшей юности. А ведь не молодые уже. За сорок. Всё это так же непонятно, как охрана труда…

– Старость когда у нас возникает? – задаёт вопрос лектор и смотрит внимательно на меня, а потом отвечает: – Согласно трудового кодекса, у женщин – в пятьдесят пять… что?.. Лет. У мужчин – в… что?.. Шестьдесят.

 

Пашка

– Вот здесь! – наконец решил я, приметив съезд с дороги у речки, и сбросил скорость. Колёса застучали по грунтовке, машину сильно закачало, и мой друг Паша, что час уже как клевал носом рядом, встрепенулся.

– Немного разомнёмся, – подмигнул я товарищу. – Уже четыре часа как в пути. Ещё далеко, надо бы «протянуть ноги», в смысле – расправить плечи.

Вышли на живописный берег. Паша жадно закурил.

– Хорошо-то как! – я потянулся.

– Отвал башки, – охотно отозвался дружище, пуская струю дыма вверх.

– И машинка передохнёт, – ласково потрепал я по крыше своего крошечного «Демьяна», – а то притомилась.

– Хм! – заулыбался Паша. – Как ты о ней говоришь интересно – как о живой.

– Ну да, – отозвался я. – Она везёт нас, трудится. И ухода требует, и многое понимает. Знаешь, сколько историй можно вспомнить про то, как машина ласку чует или на зло отвечает? Тьму!

– Ну-ну, – слегка презрительно ухмыльнулся мой друг.

Помолчали.

– Я в детстве, – заговорил Паша, – первую влюблённость пережил лет в десять.

Есть у него манера – задумчиво так, вдруг, ни с того ни с сего начнёт да и выдаст что-нибудь интересное.

Я навострил уши и поддакнул, чтобы приободрить рассказчика.

– Да не шучу. Влюбился. Покой потерял, как говорится. – Он пытливо глянул на меня, оценивая реакцию, и закончил: – Не поверишь, в лошадей влюбился. – Пашка помолчал, улыбаясь чему-то своему, и продолжил: – Не в какую-то конкретную животину, а в образ втрескался. Собственно, сначала мне гусары на картинке понравились. Потом всякие другие всадники эпохи наполеоновских войн приглянулись. Красивые, яркие. С султанами на киверах, этишкетами, ташками да репейками разными.

Друг снова на меня покосился: понимаю ли, о чём он говорит?

Я серьёзно замотал головой. Дескать: «Всё понятно, султаны – в Турции, репейки – в поле, а ташка – не иначе как Наташка – сокращённая^[2].

– Но без лошади все они были бы красавцами только наполовину, – с жаром продолжил рассказ Паша. – И только верхом стоили внимания. Время шло. Скоро симпатия к лошадям стала страстью и получила все атрибуты влюблённости. Это я теперь понимаю. А тогда – просто жил этим. Хотя настоящих лошадей, живых, из плоти и крови, не знал. Видел пару раз издалека, да и только. Но картинки с изображениями собрал все, что попали в поле зрения. И вот рисунки, как портрет любимой, мог разглядывать часами. Я их просто боготворил! Плавная линия шеи, круп, хвост красивый и прекрасная, как причёска девы, грива. Никогда больше мне не испытать такого эстетического наслаждения, пожалуй. Даже настоящая влюблённость – в женщину – кажется всегда чуть менее возвышенной и чистой, чем то, что я когда-то испытал к лошадям. Едем дальше? – неожиданно прервал свой рассказ Паша и кивнул на машину. – Болтать-то я и по дороге могу.

Я не возражал, и через минуту мы вырулили на трассу.

– Ну так и вот, – продолжил рассказчик, когда машина набрала скорость и вписалась в поток. – Лошадьми я бредил. Однажды взял карандаш и стал рисовать, представляешь? Хотя талант живописца меня точно стороной обошёл. Но многократные повторения способны привести к нужному результату. И мои тетрадки, дневник и альбомы заполнились многочисленными изображениями.

Он опять помолчал немного, чему-то улыбаясь, вздохнул и заговорил дальше:

– Я даже сейчас нарисую лошадь одной линией. Но изобразить что-то ещё не смогу, не получалось и тогда. Только кони.

– Так надо было в конноспортивную школу тебя отдавать, – вставил в его монолог словечко и я.

– Это было бы слишком хорошо, – отозвался друг. – Я мечтал о таком. Сесть верхом! Стать всадником! Этого боялся больше всего в жизни и страстно желал… Ну всё как в любви. Однако интеллигентная семья моя далека была от коневодства.

– Ну, на ферму бы шёл работать на каникулах. Пастухом, – сделал я ещё попытку.

– Горожанин. Ни умений, ни опыта. – Паша махнул рукой.

– Что, так и не прокатился никогда?

– Нет, – покачал головой он.

– А сейчас-то? Есть же возможность, так сказать, восстановить справедливость. А? – я незаметно очень заинтересовался детской мечтой друга.

– Сейчас ни за что.

– Почему?

Паша повернулся ко мне вполоборота, скорбно поморщился и начал сосредоточенно:

– Мне хватило одной книжки. Приключенческой. Где автор очень талантливо описал, как на лошадях ездят. – Он нервно дёрнул головой. – Нет, я и раньше книги читал. Но как-то за общим сюжетом процесс езды от меня ускользал. А тут… как водой ледяной окатили. Чтобы лошадь тебя везла – её надо бить! – У Паши немного перекосило лицо, когда он произнёс слово «бить». И, кажется, задрожала верхняя губа. Но он продолжил: – У каждого кавалериста в руке хлыст, плётка или нагайка. Как ты думаешь, зачем? Ну конечно – коня погонять. А это только звучит красиво – «погонять». На самом деле хлестать этой плетью надо или нагайкой. Больно хлестать! А прекрасные рыцари, кавалергарды и гусары ещё славились звоном шпор – красивым и романтичным. От которого слабые и нервные дамочки из корсетов выпрыгивали, едва заслышат. Так вот, слух красоток волновали страшные острые шипы, которыми всадник коня колет, делая ему очень больно, чтобы бежал резвее. И бьёт шпора в самое нежное место – в пах. Ну не зверство ли?! И даже если животное устало так, что пена с губ падает и шатается оно под седоком, его режут острым железом и хлещут плетью, потому что человеку надо куда-то ехать. – Паша в сердцах ударил кулаком по коленке. – Тебе приходилось бить животное в своей жизни, хоть раз?

– Да. Кошку лупил за то, что гадит где ни попадя, – пожал плечами я.

– Вот – гадит. И ты бы её за это – плёткой! Или гвоздём острым! А? – Друг зло блеснул глазами.

– Нет. Что я, живодёр какой? – отмахнулся я.

– Вот. Ты машинку свою жалеешь иной раз. «Устала», – говоришь. А там – живое существо, да такое прекрасное, что глаз не отвести. И его бить или резать железом? Мыслимое ли дело? Это выше моих сил…

Паша замолчал, нервно улыбаясь в окно. Так мы проехали несколько минут.

Потом он вздохнул, снова обернулся ко мне и сказал:

– Какое счастье, что мы теперь не ездим на живых существах, а возят нас бездушные машины. А то мне бы пешком ходить тогда…

 

Пикассо

Старик задумчиво рассматривал весело болтающий телевизор, витая в облаке медленных и тягучих дум.

О чём?

Да бог знает…

Просто думы – почти ни о чём. Такая, говорят, стариковская доля: воспоминания да ворчание. И редкие радости.

– Смотри, дед! – Шустрой кошкой устроилась на коленях главная дедова радость – внучка.

– Да. Рассказывай. – Рассеялась задумчивость старика. – Что у тебя интересного?

– О, интересное очень. – Внучка восторженно раскрыла на острой коленке книгу-альбом. – Это Пикассо – великий художник.

– Так, – одобрительно кивнул дед. Где-то фамилию эту он слышал.

– Вот, – перевернула девочка страницу, – его автопортрет. А так он рисовал в пятнадцать лет от роду! – радостно ткнула пальчиком в репродукцию девочка.

– Так-так… – заинтересовался старик. – Чуть постарше тебя был, на три года. Ишь ты!

– Здесь «Любительница абсента», её все знают, – щебечет весело подросток. – А эти картины из голубого периода. Они о плохом…

– Тэк-с… – сморщил дед лоб, удивлённо вглядываясь в изображения.

– Нравится? – спрашивает внучка.

– Не так чтобы очень…

– А ты главного ещё не видел! – не слышит ответа она и продолжает листать альбом. – Вот! «Девочка на шаре»! Круто?! – тычет она старика в бок локотком.

Дед недоверчиво склоняет голову к плечу, меняя угол зрения, потом – к другому.

– Так-то оно, конечно…

– Я знала, что тебе понравится! – хохочет девчонка, торопливо открывая новые страницы. – Гляди. «Авиньонские девицы»! Это просто фантастика!

Усталые глаза старика расширились. Он даже спину выпрямил, подбирая слова для ответа.

– Так-таки девицы? – только и смог вымолвить он.

– Девицы, девицы! – радостно болтает головой девчонка. – Смотри, что дальше. Портрет Воллара – вообще шедевр. Что скажешь?

Дед осторожно кашлянул, подбирая слова. Но сказал лишь:

– Так-то неплохо… – и смущённо крякнул.

– «Фигуры на пляже», – комментирует юный экскурсовод очередную репродукцию. – Что думаешь об этом? – с лукавым любопытством косит глаз на дедушку.

– Только так и есть, – наигранно серьёзно кивает дед, принимая условия игры. – Так и надо фигуры рисовать… на пляже…

– Умница, дедуля! – Внучка чмокает старика в нос. – А гляди, как он плачущую женщину изобразил. Правда здорово?

– Вот так, значит, изобразил? – удивляется дед. – Видать, так надо было, – покорно вздыхает.

– «Герника»! – объявляет внучка громко, явно ожидая оваций и восхищения.

Повисла пауза. Девочка внимательно рассматривает картину широко раскрытыми глазами. Дед делает то же.

– Так и эдак гляжу… – заговорил наконец старик, – рисунок, конечно, знатный… Только кто ж из них Герника будет?

– Эх ты! – обижается девчушка. – Герника – это городок, который фашисты уничтожили.

– А-а, – дед улыбается своей неотёсанности, – теперь понятно. Это где такой городок-то?

– В Испании.

– Значит, и туда добрались, гады. – Дед жёстко прищуривает левый глаз, разглядывая картину по-новому.

– А вот и «Поцелуй», – заканчивает знакомство с художником внучка, – так называется. Ну, здесь всё понятно. Видишь?

– Вижу, – старик с укором качает головой. – После таких картин целоваться расхочется. Так-то…

– Не нравится? – девочка с сожалением оборачивается к деду.

Старик крепко прижал к себе внучку. Подумал пару секунд, а потом серьёзно заговорил:

– Сначала – нет, не нравится. Необычно уж очень. Непривычно. Глаз корябает, что ли?.. Но вот он тут маячит, – старик кивнул на телевизор, – и я выбираю твоего… как его… Пикассо? Тут, по крайней мере, есть о чём подумать… о чём узнать… Герника, вишь ты, однако…

 

Изюминка

В каждом произведении есть своя изюминка. И ведь это само собой разумеется. Каждому понятно. А без изюминки этой самой и смотреть, и читать, и слушать никто и не будет. Так? Так, да не так! Кое-что и от зрителя зависит. Что-то одному изюминкой покажется, а другому – иное. Бывают такие странные случаи восприятия, что впору диву даться: «Как такое возможно?». А вот нате вам!

В каждом сознании откладывается образ, только им избранный из произведения. И не всегда это то, что имел в виду автор…

Мальчишке пять лет. Он пожирает глазами экран чёрно-белого телевизора. Фильм о приключениях советского разведчика в годы Гражданской войны. Главный герой храбр, красив, хитёр и умён! Но мальца впечатляет вовсе не это. Сюжет вообще слабо им воспринимается. Он и забыл бы фильм этот на следующий день – в силу малолетства. Но мелькнул один эпизод, и парень погиб…

А всего-то главный герой поднялся по ступеням большого и красивого здания – дворца. Ступеней много, и сапоги офицера – сияющие, чистые, красивые – громко цокают по ним. А ещё эта форма адъютантская с аксельбантом! Она хоть и вражеская, но такая красивая! Всё! Парень попал на цепкий якорь образа.

Когда фильм закончился, Андрюшка прямиком направился в прихожую, туда, где обувь. Печально осмотрел свои сапоги, покрутил их в руках. Нет! Не годятся! Резиновые детские сапожки зелёного цвета ничуть не напоминали обувь того офицера.

– Мам! – втёрся в кухню малыш.

– Чего тебе? – Хозяйка хлопочет над ужином.

– Купите мне сапоги.

– Чего? – искренне удивлена мама. – У тебя же есть.

– Мне надо солдатские… настоящие…

– Солдатские? – снова удивляется мать. – А есть ли на тебя размер-то?

Андрюшка нахмурился, вот-вот закапает с глаз. Видя такое серьёзное его отношение к проблеме, мама соглашается.

– Хорошо, поглядим, может, и есть, – скороговоркой успокаивает она сына.

Всё!

Уверенный в своём счастье Андрюшка отправился в комнату. Он никому не говорит про сапоги. Его ждут бои отрядов пластмассовых солдат. И каждый офицер в рядах его армии ходит именно так, как в том фильме, – в сияющих и цокающих сапогах.

Сотню раз просмаковал он походку своих военных, с удовольствием отмечая, что скоро, может уже завтра, сам пойдёт по двору в такой же обуви.

Отца не удивила просьба сына. В Советском Союзе пацанов воспитывали правильно. Каждый из них только боевыми походами да подвигами и бредил.

– Обязательно купи, – строго сказал он матери. – Завтра же.

– Получай! – весело подмигнула мама, выставляя перед восхищённым взором мальчишки новые чёрные, пахнущие смазкой сапоги. – И размер твой, примеряй.

Андрюшка нерешительно осмотрел обновку. Да, это было то, о чём он просил. Настоящие солдатские сапоги. «Кирзовые», – назвал их вчера отец. Но что-то, кажется, не так. Где-то кроется подвох.

– Это солдатские? – нерешительно спросил он.

– Да! – радостно закивали мама и старшая сестрёнка.

– В таких солдаты ходят?

– Точно, точно – в таких!

– Ух ты! – позволил себе восхититься малыш.

Довольные и успокоенные старшие ушли по своим делам. Андрюшка остался один на один со своим счастьем. И всё же сапоги отличаются от того, что он видел в кино. Они не блестят…

Паренёк сунул ноги в сапоги. Обувь оказалась неудобной: твёрдой и угловатой.

– О! Да я вовремя! – Открылась дверь, и вошёл отец. – Примеряем?

– Угу, – промычал в ответ Андрюшка.

– А я вот чего тебе принёс! – радостно сообщил старший и потряс какой-то тряпкой. – Портянки! Настоящие, как положено! Давай учиться наматывать.

– Чего? – выпучил глаза мальчишка.

– Без них сапоги носить нельзя – ноги собьёшь и намозолишь.

– Ну давай, – согласился малец.

Наматывать портянку он научился быстро. Хватило пяти повторений.

– Воином будешь! – хвалил довольный отец.

Но воину не давало покоя сомненье: сапоги-то не блестят!

– Не блестят, конечно, – согласился отец, – они же нечищеные! Вот! – протянул он сыну сапожную щётку и крем. – Натрёшь хорошенько – и заблестят как миленькие!

Андрюшка принялся за дело. Через полчаса он извёл почти весь крем! Жирные чёрные пятна смачно блестели на его щеках, руки просто сияли. Но не сапоги! Они так и не заблестели, не то что сиять!

«Может, дело в том, что надо на солнце?» – подумал мальчик и, лихо намотав портянки и натянув сапоги, кинулся на улицу. Выйдя из дома, он внимательно осмотрел обувь – не сияют! Так – чуть поблёскивают. Отбежал от дома – на самое солнце – и затаив дыхание глянул вниз. Нет! Не сияют! К тому же на сапоги уже села первая пыль, которая почти уничтожила все следы получасового труда.

«Это что же теперь каждые пять минут их чистить?!» – в отчаянии подумал мальчик. Горе разлилось рекой в душе пацана: «Как же это?! А говорят – настоящие, солдатские!»

Попечалившись минут десять, юный воин вспомнил, что есть ещё одно качество, коим должны обладать его сапоги. Они должны цокать, как в кино!

Андрюшка вскочил на ноги и сделал несколько шагов – ничего. Только глухой топот. Ну нет! Цокать-то они просто обязаны! Вон каблуки какие: высокие, твёрдые!

Прошёлся вдоль дома по деревянному тротуару – не цокают. Сошёл на землю – глухо. Вышел на каменистое покрытие двора – скрипит! Он не поверил своим ушам! Как такое может быть? Ведь в кино, он слышал, цокали! А тут… Мальчик кинулся искать ступеньки. Где? Куда бежать? Ах да! Каменные ступеньки есть в селе только в школе. Трёхэтажная, кирпичная и очень большая – она возвышалась метрах в двухстах.

Он побежал туда. Запыхался и устал. Запылил сапоги. Но это уже не имеет значения. Вот оно – крыльцо школы. С замиранием сердца поднялся по ступенькам – только глухой топот!

Спустился.

Взбежал по пяти ступенькам так, как это делал офицер в кино. И снова – нет. Он пробовал снова и снова, топал сильнее, наступал на каблук, потом только на носок! Ни-че-го!

Мальчик сел на крыльцо и зарыдал… Разочарование.

Изюминка фильма оказалась фальшивкой.

И пусть.

Много позже паренёк поймёт, что те сапоги, что были у него, – кирзовые – никогда бы не выглядели как хромовые офицерские в кино… И даже настоящие и сияющие хромовые сапоги офицера не будут так цокать по ступеням, как слышал он в фильме. Но где-то в глубине памяти всю жизнь эта сияющая и цокающая мечта не будет давать ему покоя. Он станет офицером. И его сапоги засияют ярче солнца!

 

Штора

Серёжка открыл глаза. На стене громко тикают часы, им вторят похожие – в соседней комнате. В остальном в квартире тихо. Он здесь один. И ничего страшного! Он же уже взрослый – шестилетка. Скоро в школу.

Взгляд скользнул по комнате. У кровати коробка с игрушками. Рядом постель старшей сестры – аккуратно заправлена. Нужно вставать.

Боязливо выбрался в прохладный колючий воздух. Натянул трико, носки и рубашку. Пошарив ногой в поисках тапочек у кровати, собрался с духом – умываться. Осторожно, стараясь не очень шуметь, шагает через всю квартиру. Пусто. Жутко. Вокруг словно шепчет кто: «Они здесь. Они могут слышать!» По углам шорохи, скрипы, будто дышит кто.

Скованно почистил зубы, смочил холодной водой мордаху, поелозил по ней полотенцем. Плечики неуютно вздрагивают. Спины колюче касается неизвестность. Неведомость. Она наступает сразу, как только ты отворачиваешься. Можно резко обернуться и посмотреть туда, где она шуршит. И её не будет там… Но она мгновенно возникнет у затылка. И за плечом. Это самое плохое.

Малыш спешит в кухню и скоренько сооружает себе завтрак. Благо чай ещё не остыл с того часа, как все ушли из дома, – греть не надо. Это ускоряет процесс. Осторожно, стараясь не звенеть ложкой, мешает сахар и торопливо жуёт бутерброд. Нужно спешить. Потому что всё это время оно находится там. И это пугает.

Нет, не здесь – не в кухне. Но от этого не легче. Оно, страшное, там, в других пустых комнатах. Да и бог бы с ним, пусть себе там будет. Серёжке туда и не хочется нисколько! Но ужаснее всего то, что оно может двинуться сюда! В любое мгновение! И от этого можно просто умереть. Потому что страшно! И он бы умер уже давно. Потому что выдержать такое напряжение маленькому человечку немыслимо! Если бы не штора!

Серёжка торопливо отодвигает кружку, осторожно сползает с табуретки и с проворством ящерицы юркает под тюль на окне в кухне. Замирает, прислушиваясь к тому, что творится за спиной в холодной и пустой квартире. Потом осторожно выдыхает: «Фу-у-у…»

Вокруг – тревожная тишина. Она так же, как и минуту назад, пытается колоть его холодными иглами в спину. Но теперь это не выйдет! Теперь он недосягаем для зла. Здесь – за шторой – ничто не может причинить ему вред. Никто! Потому что его тут не видно и не слышно, это волшебный занавес.

За стеклом яркий и прекрасный летний двор. Море зелени, цветы в клумбах. Пока ещё пустая детская песочница. Редкие прохожие спешат мимо. Подбодрить малыша, смотрящего в окно, некому. Да и интересна ли чужим людям его ушастая мордашка?

На время Серёжка отвлекается от своих тревог и с удовольствием разглядывает то, что снаружи. Однако интересного там мало, а время тянется предательски медленно.

Осторожно выглянув за тюль, мальчик сверлит взглядом часы. Так хочется подтолкнуть проклятый механизм! Ведь когда две стрелки сойдутся на цифре двенадцать, кончится пытка. Квартира вновь преобразится в его родной и любимый дом. Холодное и колючее нечто трусливо будет прятаться в ему одному ведомых потайных местах. А Серёжка будет весело скакать по квартире, радуясь игрушкам и удобному красивому дивану, телевизору и мягкому паласу на полу. Потому что придёт главный и самый сильный, тот, кто одним своим присутствием убивает страх, – отец.

Вместе они пойдут на обед в ближайшее кафе. И там будет так интересно! Не спеша и важно усядутся за стол папины коллеги: Александр Николаевич, Борис Андреевич и Иосиф… Отчества его Серёжка никак не мог выучить. «Дядя Иося», – шепчет он себе и ласково улыбается. Все будут смущать Серёжку важными приветствиями и шутками по поводу того, как он проголодался. А он, млея от счастья, будет улыбаться им – таким красивым, сильным и умным папиным друзьям.

А после, за обедом, мужчины заведут серьёзный разговор о важных делах. Они будут просить друг друга высказывать мнение о каких-то неведомых мальчику вещах. И Борис Андреевич важно и серьёзно будет обращаться к своим собеседникам присказкой: «И ты понимаешь, какое дело?!».

Как хочется походить на них! Да, конечно, он будет как папа. Но говорить он будет именно так: «Ты понимаешь, какое дело?!».

Серёжка улыбается своему маленькому предстоящему счастью. Он забыл о страшном. И даже не видит того, что происходит во дворе. Он ждёт.

А проклятые стрелки словно прилипли к циферблату. Показывают десять утра. Это значит, что мальчик будет стоять за шторой ещё два часа. А когда кончится обед и ничего не подозревающий отец ласково попрощается и снова уйдёт на работу – ещё вечность.

Это Серёжкина жизнь – за шторой.

 

Французы!

Пойдёмте, читатель, со мной.

Сейчас мы в 1715 году, во Франции. Точнее, в Бургундии, южнее Орлеана, стоим на правом берегу великой реки Луары в ожидании парома.

Цель нашего путешествия уже хорошо видна. Это замок Сюлли-сюр-Луар. Его высокие остроконечные башни больно вонзаются в серое пасмурное небо, царапая облака.

После недолгого ожидания мы всходим на паром вместе с несколькими крестьянами, везущими свой нехитрый скарб на двух телегах, запряжённых худыми деревенскими клячами, и медленно пересекаем Луару, которая достигает ширины более трёхсот метров.

Когда-то давно здесь был мост. Собственно, и первую вышку на месте будущего замка безвестный римский полководец приказал установить именно для контроля за переправой через большую реку. А в XII веке барон Сюлли возвёл на её месте первую башню будущего замка и начал собирать плату за проезд по мосту.

Небольшая пешая прогулка не станет нам в тягость, и вот серая громадина замка вырастает прямо перед нашими глазами, заслоняя собой великолепный бургундский пейзаж.

Сюлли окружён широким рвом, заполненным водами Санге, одного из притоков Луары, поэтому мы должны пересечь деревянный мост, прежде чем достигнем первых ворот замка.

Смелее входим, нам нужно спешить! Иначе мы рискуем опоздать к началу сцены, на которую я и приглашал вас взглянуть.

Справа возвышаются четыре огромные остроконечные башни старого замка. Левая часть крепости не такая воинственная, чуть ниже, и, хотя башни тут имеются, она более приспособлена для жилья, нежели для войны. Нам сюда. Быстро поднимаемся по крутой винтовой лестнице на второй этаж, придерживаем шаг – и вот вдоль галереи идёт он, тот, кто нам нужен, – Франсуа-Мари Аруэ^[3].

Это молодой человек двадцати трёх лет от роду. И он здесь гость. Точнее, находится в почётной ссылке, ибо он поэт и позволил себе несколько вольных произведений, задевающих честь регента – герцога Орлеанского. Хозяин замка, герцог де Сюлли, молод и не женат. Он старый друг Франсуа-Мари и с удовольствием принял своего однокашника отбыть наказание в его замке.

Однако поспешим, потому что наш герой уже миновал галерею и, весело мурлыча какую-то песенку, подходит к покоям своей возлюбленной Сюзанны де Ливри – племянницы интенданта герцогства. Роман их завязался на сцене театра, представления которого в замке являлись одним из самых изысканных развлечений для хозяина дома и его многочисленных гостей, и был, несомненно, страстным.

Наш герой смело толкает дверь и входит в комнату. Позволим себе нескромность и мы, раз уж явились сюда за семь тысяч километров и три столетия. Протиснемся в оставленную приоткрытой дверь и станем тут – у портьеры, – чтобы не очень бросаться в глаза и видеть всё происходящее отчётливо.

Франсуа сделал несколько шагов к середине комнаты и нерешительно остановился. В первые мгновения он ещё глазам своим не верит, и душа его категорически отказывается принимать увиденное.

На кровати же, в глубине спальни, далеко не сразу заметили появление третьего лица, и какое-то время страстный поцелуй продолжается.

Франсуа сделал ещё пару шагов, чтобы вернее заглянуть под балдахин, частично скрывающий любовников, и брякнул шпагой о стул, брошенный посреди комнаты.

Парочка встрепенулась, женщина громко ойкнула. Наш герой рванулся к ложу и резко отбросил ткань в сторону.

– Сюзанна… – в ужасе прошептал он, рассматривая застигнутых за преступлением. Его тонкие губы побелели и так сжались в тугую белую нить, что практически исчезли. Глаза потемнели и, казалось, перестали воспринимать мир.

– Франсуа! – ахнула девушка.

– О! – сказал её кавалер и сильно потянул на себя одеяло, рефлекторно пытаясь защитить полураздетое тело от огненного взора соперника.

– Как вы могли?! – рявкнул взбешённый юноша, испепеляя взглядом изменницу. – Я же люблю вас искренне, от всей души! А это? Это… предательство! – прошипел он. – Предательство, измена, удар в спину!

– Франсуа, это не то, что вы думаете, – защебетала изменница. – Я люблю только вас, а это… это только случай. Мы все – всего лишь слабые люди, и минутное увлечение не стоит принимать за страшный грех…

Но голос оправдывающейся дрожал, и она с опаской посматривала на болтающуюся на бедре Франсуа маленькую шпажку, которая всё-таки была железной и очень острой.

– Друг мой, – подал голос из-под одеяла мужчина, – право, не стоит устраивать таких сцен. Позвольте нам одеться, и мы поговорим спокойно.

– Друг?! – взревел оскорблённый. – Не смейте называть меня больше другом, Женонвиль, вы больше недостойны этого имени! – Франсуа схватился за шпагу, пока ещё не обнажая её. – Я и вправду считал вас близким человеком! – крикнул он. – Боже мой! – картинно вскинул голову к небесам. – Женонвиль! Милый, любезный, умный и… добрый Женонвиль! И вы наносите мне такое оскорбление? Я требую немедленного удовлетворения! – Юноша резко выдернул свою шпажку из ножен и направил её остриё к противнику. – Иначе я просто проткну вас на
месте! – Затопал ногами разъярённый рогоносец.

На кровати же произошло вот что. Испуганная Сюзанна бросилась на шею своему любовнику, а Женонвиль, крепко обняв её, зажмурился в ожидании рокового удара. Из глаз его брызнули слёзы. Ещё через секунду по-бабьи взвыла, рыдая, девушка. Вторя ей, начал громко всхлипывать её мужчина. И через минуту оба плакали навзрыд, заливая слезами греховное ложе.

Франсуа остановился. Несколько секунд он, сильно морщась, наблюдал плач преступников. Потом бросил шпагу, сел на пол, поднял руки к лицу и завыл в тон изменникам.

Спустя несколько мгновений Женонвиль, заметив перемену в настроении врага, заливаясь слезами, сполз с постели и обнял Франсуа. Следом к мужчинам присоединилась и Сюзи. Так, обнявшись, втроём они проплакали несколько минут, густо размазывая по лицам и плечам друг друга слёзы, сопли и слюни…

– Франсуа, – всхлипывая, бормотал Женонвиль, – простишь ли ты мне моё преступление? Видит Бог, как я искренне сожалею о том, что случилось…

– И я! – сквозь слёзы шептала Сюзанна. – И я сожалею…

– Друзья мои, – хлюпал носом Франсуа, – я, пожалуй, сам виноват в этом. Мне не следовало повышать на тебя голос, Сюзанна, позавчера…

– Да… да… – шепчет девушка.

– Простите меня, – всхлипывает Франсуа.

– И ты нас прости… – трёт глаза Женонвиль.

Мы, дорогой читатель, тихонечко покинем эту комнату, наполненную страстями, и оставим друзей одних решать свою страшную проблему. Ведь нам-то известно, что роман Франсуа с Сюзанной продолжился. А Женонвиль так и остался в числе его самых близких друзей. Таковы были нравы в XVIII веке во Франции.

А мы спустимся по каменной винтовой лестнице на первый этаж и выйдем из тяжеловесного каменного замка на простор.

Насладимся прогулкой по небольшому, но великолепному парку и, бросив ещё один прощальный взгляд на башни замка Сюлли, вернёмся домой – в Россию, где, хочется думать, в большинстве случаев измена не сошла бы так легко с рук неверной женщине и фальшивому другу.

 

Схватка

Её чёрное массивное тело редкими тусклыми отблесками в ярком электрическом свете создаёт иллюзию жизни. Ошибиться нетрудно. Она не кажется мёртвой. Чёрные бока словно неслышно дрожат от приглушённого дыхания. А глаза?..

«Чёрт возьми! Где она прячет глаза? – Мужчина прищурился. – А ведь взгляд будто ощущается? Откуда?»

Матовая поверхность холодного тела равнодушно и демонстративно источает покой. Ни звука, ни движения, ни эмоции. Только тяжесть, холод и тишина.

Он шагнул в сторону. Живым движением мелькнул отблеск лампы на броне врага. Холодное презрение ко всему роду человеческому блеснуло с этой искрой.«Мертвечина проклятая! – с горечью подумал мужчина. – Столько сил на тебя уже потрачено! Столько труда… Кой же чёрт поставил тебя на моём пути? И почему не пройти мимо? Зачем это мне?»

Он глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха. Выдохнул и снова расправил плечи. Предстоит ещё раунд страшной, изматывающей борьбы. Казалось бы – бессмысленной…

Но он победит. Без этого торжества и без тысяч побед, одержанных до сих пор, ему не осознать себя человеком. Невозможно. Ведь только в сражениях с чудовищами рождаются герои. А он – герой. И это нужно ему как воздух. Как пища. Как любовь женщины!

Усталые пальцы сжимаются в кулак, распрямляется утомлённая спина, и человек делает шаг к холодной и невозмутимой сопернице.

Мужчина спокойно и крепко берёт гирю за ручку и, уже не думая ни о чём, на вдох делает рывок.

И некрасивая бронированная железная чушка послушной игрушкой в сильных руках исполняет все его прихоти: летит, замирает, снова взлетает и поёт, и искрится, и бабочкой порхает над головой победителя.

 

Стужа

Андрей Михайлович – ещё молодой учитель, ему двадцать восемь. Пожалуй, именно поэтому, когда делили дежурства на новогодние праздники, ему выпало тридцать первое число, до двух ночи. Потом его сменит завуч. Ей тоже деваться некуда – должность обязывает.

Дежурство заключается в том, что нужно каждые два часа ходить в школу и проверять котельную. Вернее, смотреть, чтоб кочегар не запил. И всё.

Андрей натянул шерстяные перчатки на сухие ладошки, затем поверх – ещё дерматиновые с дырочкой на левом большом пальце, и получился почти зимний вариант. Голь на выдумки хитра, как говорится.

На ноги – старенькие полусапоги с трещиной в подошве, в которую проникает снег и тает внутри. Накинул отцовскую, не по плечу, шубу и распустил уши на видавшей виды ушанке. Мороз жмёт за сорок, а до школы около километра. Ещё раз повёл носом в сторону кухни, где супруга готовила скудный новогодний учительский стол, и шагнул за дверь.

Рабочий посёлок, крепко примороженный, укутался дымом печных труб и котельных. В нос ударил с детства знакомый запах шлака и древесного угля. «Ух!» – не задерживаясь, рысью затрусил Андрей вдоль улицы.

Новый год – любимый праздник, волшебный. Даже сейчас – в девяносто восьмом.

А, ничего!

Ёлку поставили, ребятня довольна – улыбнулся он, представив, как сейчас играют в тёплой комнате дети. Им даже подарки профсоюз каким-то чудом справил.

Вчера аванс дали – счастье. Аж по сто пятьдесят рублей. Негусто, но майонез и кусочек колбасы купили, будет праздник. И спирту, в долг правда, но бутылочку он раздобыл. Ничего… Так не может продолжаться долго. Когда-то всё наладится.

На улицах ни души. Только стылый туман от канализационных люков да тусклые фонари. Редкие и непраздничные.

Под скрип снега под ногами Андрей стал думать о детях.

Час назад он выскочил в подъезд, переоделся в школьный же костюм Деда Мороза и вернулся в образе сказочного волшебника с подарками. Разыграл сценку, вручил красочные мешочки и убежал. А потом дочка-трёхлетка мышкой шмыгнула к отцу на колени: «Пап, а почему у Деда Мороза рубашка была как у тебя?» – подозрительно дёрнула за рукав.

Андрей свернул с центральной улицы. Дальше его путь лежал по переулку, деревянному, деревенскому. Тут фонарей всего парочка, и шагать нужно осторожно, чтоб не оступиться.

Зато под фонарём – прямо в круге света – невообразимое!

Андрей на секунду замер. Мириады сказочных искорок, на которые рассыпался свежий снег, ударили в глаза новогодним фейерверком. Россыпи алмазов, рубинов и… чёрт знает, как там они ещё называются?

Это детство.

Сказка.

Счастье.

И вот он, ещё маленький пацанчик, такой же ночью на санках мчится с большой горы вдвоём со своим дядькой. И единственное, что он видит, – россыпи драгоценностей, разбросанных по всей земле!..

Фонарь позади, но настроение, созданное видением, осталось. До школы уже рукой подать.

В котельной всё в порядке.

Кочегар Толик деловито поглядывает на заслонки и режет сало.

– Чаю будешь? – недружелюбно предложил он.

– Нет, – улыбнулся в ответ Андрей. – Домой надо.

– А! Ну, с праздничком…

После жаркой кочегарки стужа быстро ущипнула за нос, за пальцы левой руки под худыми перчатками и стала пробираться под шубу.

«Сейчас бы сто грамм, – мечтательно поморщился Андрей. – Точно! – радостно захлопал заиндевевшими ресницами он. – Зайду к отцу, сделаю маленький крюк».

Он вспомнил, что мамы дома нет, она у родственников. А поскольку Новый год на носу, есть повод заглянуть,
поздравить.

Андрей, его жена, отец и мать – учителя. Заработную плату не получали месяцев пять. В том-то и беда учительских династий в период первоначального накопления капитала, что друг другу они помочь не могут ничем. Ни родители детям. Ни дети родителям. Так и выживают. Чудом.

Вспомнилось, как бастовали два месяца.

Завуч уговаривала:

– Коллеги! Вы же педагоги. Это призвание. Из-за нас дети не сдадут экзамены. Подумайте, мы ломаем детские судьбы! Вот вы, Андрей Михайлович, сможете ли смотреть в глаза детям после всего этого?

Ей хорошо было говорить. У неё муж из этих, «новых русских».

– А мне своим детям в глаза смотреть стыдно. Потому что им есть нечего! – рявкнул тогда в сердцах в ответ Андрей.

И отец очень одобрительно на него смотрел потом несколько дней.

– О! Привет, – слабо обрадовался гостю хозяин. – Заходи, я как раз ужинать собрался. Да не снимай, – заметил он желание Андрея скинуть шубу, – у меня прохладно.

Андрей вошёл в комнату. Тихонько работает телевизор. Сытые и холёные артисты исправно отрабатывают новогоднюю программу. В квартире холодно. Он подошёл к термометру на стене – пять градусов!

Батя ходит в унтах и шубе на плечах. Как советский командир из военных фильмов в холодном блиндаже.

– Садись! – скомандовал он и поставил перед диваном табурет. Сходил в кухню и притащил сковороду с горячей тушёнкой, залитой яйцом, хлеб и две рюмки. Выудил откуда-то из-под дивана бутылку, налил.

– С праздником! – подмигнул он сыну.

– Угу, – отозвался тот, выпивая.

Кончался одна тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

 

Сивилла

Зажмуриваюсь и медленно, с чувством мысленно говорю: «Новый год!» Осторожно приоткрываю глаза, и яркие искры мишуры, блестящих обёрток и ёлочных игрушек калейдоскопом рассыпаются вокруг. Да…

Прислушиваюсь к себе: секунду, две, четыре, и… ни-че-го. Блин, ну вот же – мандарины лежат – целый прилавок. А ни фи-га… Сказочное новогоднее настроение затерялось где-то в прошлом. В детстве. И возродить его не выходит.

Да – красиво. Да – блестит. Да – пахнет хвоей, цитрусовыми и шоколадом. Но… безмолвие.

Ай, да ладно! Здесь – в магазине – мне, собственно, только подарки купить: дешёвые и красивые – знакомым раздать. «Идёмте, – обращаюсь я к разочарованию, унынию и сарказму, незримо витающим рядом, – а не то старушенция вон та последние сладости заберёт».

Мой пакет с конфетами был уже почти полон, когда бабушка, что стояла рядом, вдруг охнула, схватилась за сердце и стала медленно сползать по витрине.

– Что? – Нехорошее предчувствие сжало грудь. – Вам плохо?

Старушка ответила блаженной улыбкой и покачала головой.

– Мне хорошо, – с трудом выдохнула она и села.

– Ой! Подождите! – Я бросился к ней, подхватывая за плечи и не давая совсем завалиться на пол. – На помощь! Человеку плохо! – Мой крик прозвучал глухо в шуме толпы.

Но, кажется, услышали. Кое-кто даже обернулся. Вынув телефон, быстро набрал номер и в ответ на вопрос оператора, пожалуй, излишне громко прокричал название магазина и адрес.

Бабушка тем временем затихла, улыбаясь и глядя прямо перед собой.

Прибежал толстый менеджер и предложил перенести несчастную в кабинет на диван.

– Ты с ней? – спросил он меня.

– Да! – самоотверженно ответил я, и мы бережно подняли лёгкое тельце бабули.

Уложили страдалицу на диванчик, и нам осталось только дождаться бригады скорой помощи.

Через минуту старушка пошевелилась.

– Что? Неудобно? – вскинулись мы.

Она покачала головой, давая понять, что всё в порядке. Мы успокоились, но бабушка вдруг что-то зашептала.

– А? – нагнулся к больной я.

– Пять тысяч восемьсот тридцать две, – сказала она чуть громче и опять счастливо заулыбалась.

– Угу, – согласился я, не зная, что тут сказать.

– Там было столько пылинок, – снова прошептала больная.

– Где пыль? – заинтересовался менеджер.

– В его горсти… – ответила старушка.

– Бредит, – участливо кивнул мне менеджер, и мы стыдливо отвели глаза.

Удивительно быстро приехала скорая помощь.

– Организм сильно изношен, – сказал доктор, закончив осмотр, – женщина стара. Нужно срочно в клинику. У неё документы есть?

Мы пожали плечами синхронно.

– Вас как зовут? – доктор обратился к бабушке. – Паспорт с собой?

– Сивилла… – прошептала старушка. – Я – Кумская сивилла. – И торжествующе посмотрела вокруг, словно раскрыла страшную тайну.

– Паспорт есть, Сивилла… э… как вас по батюшке? – ещё раз спросил врач.

– Да. В сумке, – тихо отозвалась та.

Помощница врача быстро вынула из сумки документы и раскрыла паспорт.

– Ну зачем же вы лжёте, Анна Михайловна? Никакая вы не Сивилла! – с укором обратилась она к больной.

– Всё. Носилки! – скомандовал врач мне и менеджеру. Толстяк бросился исполнять, а я задержался.

– Эх вы… – грустно прошептала бабушка. – Я Кумская сивилла. И мне не нужна ваша помощь. Срок мой вышел. А там было пять тысяч восемьсот тридцать две пылинки. Теперь я знаю…

И бабушка испустила дух.

А вечером, нарезая новогодние салаты, я рассказал о старушке жене.

– Как, ты говоришь, она назвалась? – спросила меня любимая.

– Сивилла какая-то… Кумская, кажется, – вспомнил я с усилием.

Жена вытерла руки о передник и вышла из кухни.

– Иди сюда, дурачок! – позвала она меня несколько минут спустя. – Читай. – Ткнула пальчиком в ответ на запрос в интернете:

«…Кумская сивилла отвергла любовь Аполлона, хотя он обещал ей невиданное долголетие: “Столько лет жизни, сколько пылинок в горсти пыли”. И всё же бог наделил её обещанными годами. Однако намеренно не дал ей вечной юности».

Фантазия взорвала мою бедную голову.

Я вышел на балкон. Новогодний морозец резво начал пощипывать уши, нос и пальцы рук. Но взволнованная душа металась в вихрях восторга, потому что я смотрел на маленький сибирский городок, в котором тихо и незаметно в образе маленькой старушки рядом со мной доживала свой бесконечный век одна из прекраснейших легенд человечества…

 

Год 1978-й

Солнце уже поднялось к зениту. Полуденный зной стоит на пороге, дышит жаром. Даже насекомые жужжат устало и лениво.

Мальчишки вышли за околицу. Далеко – метров на пятьдесят. Так, что дома родные стали уже отчуждённо зыбкими, с незнакомыми чертами, не виданными никогда раньше. Неуютно пятилеткам, страшновато. Привычная защищённость родных стен и деревенских заборов улетела с вольным ветерком, что весело хватает пацанов за вихры и стриженые макушки.

Они рассуждают.

– Там, – машет рукой вдоль полевой дороги рослый и белобрысый, – гороха завались! Целое поле.

– Где? – заинтересованно откликается маленький, сопливый, зато самый живой из ребят. – Пойдём? – предлагает, не раздумывая, он.

– Зачем? – равнодушно потягивается белобрысый.

– Горох трескать.

– Ага, – вступает в разговор третий, пухленький и явно близорукий, с характерным прищуром. – Объездчик поймает…

Притихли, продолжая шагать. Объездчик – дело серьёзное. Говорят, есть такой человек. Постоянно объезжает на коне поля, что раскинулись вокруг села, и следит, чтоб никто не крал колхозный урожай. А на случай воровства у него есть бич – страшное оружие, которым он может ударить, а потом сдаст в милицию. Что будет в милиции, пацаны не знают. Понимают только, что ничего хорошего.
И, главное, родителям скажут…

– Да нету же никого, – осматривается с надеждой сопливый.

– Ага! – многозначительно машет головой белобрысый, давая понять, что покой – мнимый.

– Да я тут сто раз ходил, – не отстаёт сопливый, – ни разу не видал никаких объездчиков. – Он обиженно шмыгает и утирает нос ладошкой.

– Может, просто поглядим? – спрашивает близорукий.

– Пошли! – весело откликается маленький, тыкая пальцем в бок белобрысого, и мальчишки устремляются вперёд. Туда, где много вкусного.

Гороховое поле действительно раскинулось до самого горизонта. И стручки уже почти налились. Пацаны жадно накинулись на лакомство, которого к тому же оказалось так много, что и мечтать не приходилось.

Весело лопаются стручки, на ладонь вынимаются молодые ярко-зелёные и сладкие горошины – и в рот. А следом уже готова следующая партия. А за ней – другая.

Процесс оказался таким увлекательным и вкусным, что объездчика мальчишки увидели, когда он был уже метрах в двадцати. Бежать смысла не было.

Всадник подъехал к ребятишкам неспешно. Остановил коня и строго оглядел расхитителей с огромной высоты. Бич у него действительно был. Большой. Свисал от рукоятки в правой руке до самой земли.

Дети застыли в ужасе.

Яркие горошины высыпались из разжавшейся непроизвольно ладони сопливого на землю. Белобрысый почему-то встал смирно. А близорукий, смешно щурясь, задрожал губами. Всем было понятно, что сейчас жизнь их оборвётся.

– Вы откуда? – грозно спросил объездчик.

Мальчишки не нашлись что ответить.

– Оттуда? – ткнул рукой в сторону села всадник. И бич в его руке резко взметнулся, хищно извиваясь в воздухе ядовитой змеёй.

– Да! – выдохнул белобрысый.

– Горох едите? – ещё строже спросил объездчик.

– Да… – обречённо всхлипнул сопливый, и слёзы показались на его глазёнках.

– Вы только не рвите целыми кустами и не портите тут ничего, – назидательно проговорил мужчина и ткнул коня пяткой. Животное лениво двинулось вперёд. Потом прибавило прыти, и скоро ужасный объездчик уже быстро удалялся от мальчишек…

***

– Я же говорил, что не страшно! – весело кричал по дороге домой сопливый пацанёнок, извлекая из-за пазухи следующий стручок. – Он не злой.

– Нет! – проговорил негромко близорукий. – Он нас простил, потому что это всё наше. – Мальчишка обвёл рукой весь мир вокруг.

– Как это, наше? – недоверчиво спросил сопливый. И белобрысый тоже с любопытством посмотрел на друга.

– Всё советское, значит, наше. Понимаете? Вся страна…

 

Год 1983-й

Строительство дороги – дело захватывающее.

И главное тут – несомненно, руководство. Необходимо организовать погрузку материалов, доставку их к участку, работу коллектива. А кроме того, на некоторых отрезках нужно ликвидировать растительность и кое-где даже соорудить мосты над водными преградами.

Очень непросто.

А если учесть, что в наличии техники-то всего ничего: три грузовика да бульдозер с отваливающейся лопатой, – задачка становится героической. Например, чтобы полотно трассы протянулось на пять метров, потребовалось целое утро работы.

Коллектив к тому же оказался довольно бестолковым, и руководителю работ пришлось по три раза объяснять каждому из двух его подчинённых, где конкретно загружаться грузовикам, каким путём доставлять материалы к месту стройки и почему именно так, а не иначе.

Сашка – мальчонка восьми лет – голос сорвал, но вбил-таки правила игры в головы своих младших друзей аккурат к обеду.

Пацаны, поняв суть дела, начали работать споро. И вот жёлтое полотно трассы уже потянулось от песочницы через двор восьмиквартирного дома, до дальней клумбы.

Трудовой азарт захватил ребят, и они бегали по двору не помня себя, взахлёб выкрикивая друг другу, как ещё можно улучшить качество работы, но в это самое время белобрысого и вихрастого Мишку кликнули обедать.

Игра остановилась. Мишка высыпал содержимое кузова своего грузовичка и засобирался домой. Следом то же сделал и младший – Женька.

– Я тоже пойду, – пояснил важно он. – А потом мы с мамой – в магазин.

А Сашка парил, вознесённый в трудовом экстазе к вершинам счастья созидания. Он и помыслить не мог, чтобы остановить игру из-за какой-то там еды! Поэтому на сворачивание работ смотрел с болью и непониманием.

«Продолжу один, – лихорадочно подумал он, – чёрт с ними, предателями! Эх, оставили бы машины, я бы по три кряду водил… Попросить, что ли?»

И тут его осенило. Прекрасная и благородная мысль пригвоздила пацана к месту. А в следующую секунду он закричал уходящим друзьям:

– Стойте! Кой-чего скажу! – догнал и заговорил вкрадчиво, горячо, рассыпая искры из глаз по округе: – Давайте сделаем все наши игрушки общими, – предложил он.

Мальчишки открыли от удивления рты.

– Да, общими, – продолжил выдумщик. – Я принесу, ты – свои, – ткнул он пальцем в Мишку, – и ты тоже, – подмигнул Женьке. – Здорово будет! Вы только представьте, каждый станет втрое богаче. Играть можно будет любыми, какими пожелаешь! Хочешь мой грузовик? – обратился он к маленькому Женьке, кивнув на яркий и большой самосвал, давний предмет зависти пацанов.

– Да, – облизнул пересохшие губы мальчишка.

– Вот. Сможешь его брать, как пожелаешь. А я – твоих солдатиков смогу или Мишкин бульдозер. Здорово же?

Друзья, тронутые Сашкиной энергией, дружно закивали.

– А место мы им вот там, в подъезде, выделим. Большую коробку поставим. У нас тут чужих не бывает – во дворе. Пусть стоят. Согласны?

– Да, – сказал весело за обоих Мишка.

– Всё, договорились. После обеда выносим игрушки в подъезд! – напутствовал друзей Сашка.

Идея пришла к нему так неожиданно и показалась такой прекрасной, что у мальчишки захватило дух. Подумать только! В разы увеличится его пластмассовая армия, если приплюсовать к ней соседских солдатиков. Какие сражения станут возможны!

Душа паренька ещё выше воспарила к горним вершинам, и он бросился домой – собирать общие теперь игрушки к новому месту жительства.

Выпив наскоро кружку чая, Сашка быстро скидал всё своё игрушечное богатство в огромную коробку из-под телевизора. И, пыхтя и напрягаясь, потащил эту ношу в подъезд. Там на площадке между этажами присел и принялся с нетерпением ждать своих друзей.

Сейчас начнётся новая жизнь.

«Прямо коммунизм!» – осенило пацана.

Как-то взрослые, он слышал краем уха, говорили, что коммунизм – это когда всё будет общее. И пользоваться можно будет каждому всем, чем пожелает.

«Ух ты! Значит, мы всё правильно сделаем. Раз вся страна коммунизм строит, то и мы должны… Кстати, родители у Мишки с Женькой – коммунисты. И не рядовые… Они будут гордиться своими детьми. И Сашку похвалят…»

Ребята вышли практически одновременно. На втором этаже скрипнула дверь, и появился маленький Женька, а на первом – хлопнула, и вышел довольный Мишка. Мальчишки несли по небольшой коробке.

Нехорошее чувство шелохнулось в душе Сашки. Кажется, игрушек у друзей должно быть значительно больше.

– Вот! – брякнул об пол коробку Мишка. Рядом поставил Женька.

Сашка заглянул внутрь и стал изумлённо доставать содержимое. Пять пластмассовых солдатиков и один оловянный – все дефектные. У одних нет голов, у других сломаны подставки, и они могут лишь беспомощно валяться. Несколько старых машин – почти все без колёс. Старые кубики и куклы: без рук, без ног, с выбитыми глазами…

– А почему тут всё сломанное? – возмутился Сашка. – Где твой луноход? Где солдатики, «Волга», грузовик?

Он быстро глянул в коробку второго друга и убедился, что там всё так же печально. Сломанные, предназначенные для выброса игрушки мгновенно убили идею коммунизма в отдельно взятом дворе. А чувство дикой несправедливости (он-то всё своё принёс новым и целым!) породило злость.

– Это чего? – сдвинул брови Сашка.

– Это всё, что мама разрешила, – ответил Мишка.

 

Предатель

Бабушкин дом был на главной улице села. Маленькая однокомнатная хибарка: сени, кухонька да комната. А вся жизнь мальчишки проходила на улице. И там были друзья… Что это были за друзья! Бог мой!

Их звали: Андрюшка, Сашка, Игорь и Вовка.

Все мы знали друг друга с рождения. Были верными товарищами, и на каждого из них я мог положиться как на самого себя. Это я теперь понимаю…

Лето пролетало в играх. И только на улице.

Играть в войну готовы были сутками напролёт. И часто старшие срывали голос, пытаясь зазвать нас домой.

Так и носились: то с пистолетами, то с саблями из прутиков, нещадно срубая крапивные вражеские головы.

Но на улице мы обитали не одни. Каждое лето приезжал в село ещё один мальчик – Никита. И поскольку он уже учился в школе и жил в городе, казался мне персоной инопланетной.

Никита объединял вокруг себя ребят постарше. С нами они дружбу не водили. А мне с ним пришлось близко познакомиться, когда бабушки наши захаживали друг к другу на чаепитие. Мы подружились.

И вот однажды случилось то, что должно было случиться.

– Будешь в «войнушку» играть? – спросил Никита.

– С вами? – обрадовался я. Раньше мне такого не предлагали.

– Да, за нас.

– Конечно!

– Тогда идём.

Мы присоединились к друзьям Никиты. Сначала всё было интересно, как всегда. На глухом пустыре соорудили «штаб», от которого и должны были производить все свои боевые вылазки и который должны были защищать как зеницу ока!

Вскоре выяснилось, что у нас есть и реальный противник.

Начались боевые действия.

Война в этот раз велась с каким-то слабо понятным мне холодком и даже с озлоблением. Но, будучи самым младшим в команде, я просто подчинялся и бегал за старшими хвостиком.

И только когда случился бой: с перестрелкой, криками и даже с рукопашной – меня пригвоздило к месту! Потому что врагами в тот раз стали мои дорогие друзья: Сашка, Андрей, Вовка и Игорь… Душа стонала, глядя на немыслимое. Я оказался в чужом лагере! Против своих!..

Возможно, себя и удалось бы убедить в том, что это просто игра и она скоро кончится. Но Сашку взяли в плен… Его притащили в «штаб». Начался допрос.

Ребята быстро стали стервенеть оттого, что пленник наотрез отказался назвать пароль. К шутливым подзатыльникам стали добавляться серьёзные тычки. Потом заломили руку. Он молчал. Нажали сильнее. Слёзы появились на глазах моего друга, но он молчал! А я стоял среди его палачей! И чувствовал: вот-вот случится плохое!

Как быть? По условиям игры – он противник. Но видеть страдания друга! Это невыносимо! И тогда я взмолился:

– Ну скажи ты им этот пароль! Чего тебе стоит? А я попрошу, и тебя отпустят. Самому же лучше будет…

Ни одна тень сомнения не омрачила тогда моего чела! Это была помощь, так мне казалось. Почему он молчит?! Ведь всё это – игра! И они все: и Никита со своими дружками, и Сашка – мои друзья!..

Но друг поднял заплаканные глаза и неожиданно резко и громко крикнул мне:

– Предатель!

Я отшатнулся.

Я? Как же так?! Это же помощь!

Но он выплюнул ещё раз, а потом ещё:

– Предатель!..

***

Потом в течение жизни нам всем много раз приходилось бывать в спорных ситуациях. Но друг Сашка навсегда научил меня, что нужно выбирать: с кем ты? А «нашим и вашим» – подлая позиция!..

 

Зараза

Весна восемьдесят девятого года уже обозначилась на календарях мартовскими праздниками, но на дворе её присутствие выдают разве что лёгкие тёмные пятна на почерневших сугробах да еле уловимый запах, что уже нет-нет да и врежется в ноздри густыми отсыревшими волнами в послеобеденные часы. А так – зима.

Но главная примета смены времён года – я. Да. Всесильный и невидимый (а потому – неуловимый). Всегда разный: вечно новый и всякий раз более опасный, чем прежде. Неистребимый и неотвратимый, как сама любовь, вирус.

Откуда? Как проникаю в дома? Кто придумал? На все эти вопросы наука, конечно, ответы уже дала. И лекарства придумала. Но мне плевать, и я с бешеной скоростью разлетаюсь по свету, проникая в организмы жалких людишек без сопротивления. Воздушно-капельным, так сказать,  путём. Я един в мириадах своих воплощений. Поражаю, убиваю, несу страдание и слышу и вижу всё, что они говорят, делают и… даже о чём мыслят.

Вперёд!

Лёгкий, тёплый и почти весенний ветерок подхватывает моё невесомое величие и мчит вдоль дороги. Ох уж эти маленькие грязные городишки: старые распахнутые форточки, косые двери со щелями, битые окна подъездов. Есть где разгуляться. А вот хотя бы сюда.

Врываюсь в приоткрытую дверь подвала и, стукнувшись о грязные стены – раз, два, три! – наконец замираю посреди. Здесь сумрачно и затхло – то что надо.

Мальчишки воробьями лохматыми расселись у старого деревянного стола. Их трое. Один горячится, рассказывая увлечённо.

– Это половина успеха, – говорит он, – дисциплина. А у них там круто. Не забалуешь. Накажут.

– Где? – встрепенулся в облаках витающий второй – сонный.

– Да в армии американской, говорю, – откликается первый.

– Почему ты так решил? – сонный удивлённо таращит глаза.

– Балбес ты! Опять о девках мечтаешь? – даёт ему шутливую затрещину третий – здоровяк. – Тебе же человек рассказывает, что журналист наш служил в американской армии. И написал в «Огоньке» об этом. Сколько? Два месяца? – Он вопросительно уставился на рассказчика.

– Да.

– Ну и что? – сонный ждёт продолжения.

– А то, что вот бы нам туда! – мечтательно закатывает глаза первый. – Там за полгода из тебя такого здоровяка бы сделали, всем тут, – он кивнул на дверь подвала, – навалял бы…

– Да ну… – с сомнением пожимает плечами сонный.

– Ну да! – первый снова заводится. – Там, например, нормативы отжиманий знаешь какие? Сто раз – минимум. И бабы даже восемьдесят должны выжимать. А бегать нужно сколько?

– Ну?

– До фига! И в полной выкладке. И рукопашный бой обязательно изучается.

– Вот это класс! – парни одобрительно закивали. Настроение их с последней фразы сместилось в сторону симпатии к американским вооружённым силам.

– И форма у них классная, – мечтательно проговорил первый. – Не то что у наших. – Он презрительно сплюнул.

– А чего американская-то? – спросил наивно сонный.

– Что? – удивлённо обернулся здоровяк.

– Дык и у нас армия есть. Там тоже тренируют.

– Ага, – здоровяк потянулся, невольно показывая весь свой огромный рост. – Рожу бьют да портянки стирать заставляют. Я бы в такую армию ни за что не пошёл.

– Да я в кино видел! – вдруг стал спорить сонный. – Там, в Америке, тоже новобранцев оскорбляют и даже бьют.

– А разница в том, дурень, что тут просто бьют и издеваются, а там – чтобы научить. Сделать из тебя человека. Понимаешь? – высокомерно парировал первый.

– Оскорблениями? – пожал плечами сонный.

– Да ты совсем очумел, сравниваешь? – первый вскочил. – Ты глянь хоть бы и внешне. Вот сержант в Америке: классная форма, весь подтянут, крутой, спортивный, красивый. Он всё умеет. Песню слыхал? Эту, как её? «Ю ин зе арми нау»?! То-то! А про нашу армейку таких песен что-то не пишет никто… А-а-апчхи!

Готово. Теперь они мои – все эти поклонники армии США. Будут теперь неделю лимоны в чай давить и парацетамолы разные жевать. Да не сильно поможет. Хи-хи!

Я снова вырываюсь на простор грязных и холодных улочек. И уже впереди скрипит старая форточка. За ней тепло.

Паренёк в кухне листает журнал. Он почти взрослый – студент, наверное. Старается, напрягает мозг, вникает в новое видение. Или, как у них тут говорят, новое мышление.

Длинные однообразные статьи – все о политике да истории.

«Сталинские репрессии периода культа личности. Как возникал этот культ? И кто несёт ответственность за всё, что произошло в эти годы? Культ возникал не снизу. Он создавался сверху…» – прочёл юноша и, досадливо отбросив журнал, задумался.

Я мгновенно проникаю в его организм со следующим вздохом: нос, горло, лёгкие – через минуту он уже весь мой. Даже мысли.

«Чхи!» – мы чихаем, на секунду изумлённо прерывая воспоминания о недавнем разговоре.

Преподаватель истории смотрела на него вчера как-то очень растерянно. Спор зашёл после занятий. Так, слово за слово, и пришли к модной теме.

Она явно не знала, как возразить. А паренёк разошёлся.

– Сталин уничтожил не только цвет партии, но и элиту армии. Поэтому в сорок первом году мы так страшно проигрывали. По его вине. А сам на даче прятался. – Юноша презрительно скривил лицо. – И вообще, если хотите, мне кажется верным, что советский народ победил не благодаря Сталину, а вопреки!

– Да. Это верно. Победил советский народ, – ухватилась за спасительную фразу преподаватель, – но под руководством партии…

– И компартия тут виновата если не больше Сталина, то точно не меньше, – прервал её мальчишка. – Да посмотрите только. Эти коммунисты – они же страшнее фашистов. Те хоть чужаков уничтожали. А наши – своих. Свой народ вырезали!

– Вы поймёте, – растерянно прошептала историк. – Вас обманули. Вы всё поймёте. Но будет поздно…

– Кто обманул? – злобно оскалился студент. – Великий Солженицын?..

***

Спорят. Да ну их! Некогда мне.

Я должен распространяться – быстро, легко, играя! Пусть этот дурачок остаётся со своими мыслями, я же…

Ох!

Уже шальным сквозняком брошен на лестничную площадку и быстро затянут в соседнюю квартиру. Ну подумать только – сам себе не хозяин! Кухня, комната – пусто. Где же вы, мои счастливчики, которых я так жажду? Ага! Вот – милая картина: телевизор, мама, папа и дочь. Девчонка-подросток, не очень увлечённая скучными толкованиями телеведущих.

А вот родители глядят с интересом.

«Как должны строиться отношения между обществом и власть имущими в демократическом, правовом государстве?

…Чрезмерно большая централизация. Когда масса вопросов не может решаться на местах, их нужно согласовывать с центром…

…Прибалтика. Ищет им оправдание. Намеренное обострение ситуации…

…Отрицательная реакция центра. Устанавливают преимущества для эстонцев – носителей языка. А человек, не владеющий языком, не может занимать массу должностей…»

И снова: «Чхи! Чхи! Чхи!»

А как вы думали?!

Баста! Пришёл великий я.

Все у меня закашляете. Всех на сопли изведу…

Великая болезнь свалилась на страну. Тяжким бременем легла на счастливых ещё недавно людей. Злобно гасит искорки в их живых глазах. Отнимает волю. Погружает во мрак.

И бесы со всех сторон. Пока ещё робко, но с каждым часом всё смелее переходят границы здравомыслия.

 

Безнаказанность

С наслаждением прислушиваюсь к тишине. Её редко нынче можно услышать, и она удивляет. Иногда раздражает. Но чаще радует. Потому что именно безмолвие рождает образы: фантастические и реальные, величавые и убогие. Или просто тени прошлого. Вот как сейчас. Память сначала медленно, а потом всё увереннее оборачивается вспять и рисует давно минувший тёплый сентябрьский денёк.

Мальчишки-пятиклассники среди колхозных полей бодро шагают по просёлку. Их пять. И выходной день сманил друзей отправиться «в поход». В авоськах, что тащат в руках, нехитрый перекус и питьё. Солнце, свобода, отличное настроение, и так много нужно успеть рассказать этим родным душам!

Весело и наперебой, забегая вперёд и взмахивая руками, толкаясь и перекрикивая, ведут они беседу. Но больше всех меня интересует тот – слева, неболтливый. Он счастливо улыбается, изредка вставляя комментарии в общий галдёж. Легко дышит и с любовью смотрит на своих ненаглядных друзей. Я его хорошо знаю. Домашний мальчик, он много читает. Всё время проводит дома: рисует, мечтает, переживая рождение и гибель выдуманных вселенных. Ненавидит несправедливость и страшно рад, что «в поход» его позвали. И он может шагать с одноклассниками, весело болтая о том о сём. Спросите, какой он, по-моему, человек. И я отвечу: добрый.

– Глядите! – закричал один мальчишка – губастый, с уродливым шрамом на щеке, – изумлённо тыча рукой прямо в пыльную дорогу.

– Что? Где? А? – приостановили шаг остальные.

– Мышь! – радостно сообщил он.

– Да? – присел на корточки, внимательно разглядывая землю, кудрявый и веснушчатый мальчонка с писклявым голоском.

– Фи, ерунда, – важно отозвался высокий и лопоухий. – Их тут миллионы на полях. – Он многозначительно махнул в сторону колосящихся просторов.

– Да, это полёвки, – сообщил писклявый. – Они вредные. Зерно жрут.

– Точно. Их убивать нужно, – серьёзно, словно принимая решение, сказал последний из пятёрки – низенький, с нестриженой шевелюрой. Он шагнул в сторону от дороги, к ближайшему кусту, и деловито отломил прут. – Щас идти будем, они дорогу перебегать станут. Вот я им! – погрозил он своим оружием.

Остальные мальчишки обрадованно и с чувством некоего долга бросились отламывать прутья. Обзавёлся упругой веткой и мой улыбчивый.

Зашагали дальше.

Первого мышонка, шмыгнувшего через дорогу, мгновенно настиг низенький и нестриженый парнишка. Резкий, хлёсткий удар сразу убил малявку.

– Первая! – радостно закричал лохматый.

Свист прута, глухой удар – и лопоухий открывает свой счёт:

– Есть!

– Вторая! – сечёт с оттягом лохматый.

– И я попал! – радостно кричит писклявый.

– И я! – отзывается губастый.

Пошла потеха, как говорится: в три руки!

Зверьки гибли скоро уже десятками. Умирали они быстро, практически сразу. Если иная мышка и начинала судорожно сучить лапками, то вошедшие в азарт убийцы ловко приканчивали её: походя, не задерживаясь, чтобы скорее продолжить счёт новым. Не отстать.

В смерти мышат не было ничего пугающего или отталкивающего. Ни крови, ни внутренностей. Ни жалобных криков или стонов. Просто удар и замершее тельце. Снова свист прута – и ещё одно.

Общее чувство справедливости возмездия наглым захватчикам, пожирающим «наше зерно», не оставило зверькам шанса на милосердие. Азарт охоты захватил дух, наполнил восторгом глаза, породил упоение всемогуществом, собственной правотой и – как следствие – безнаказанностью.

Бойня уже разошлась не на шутку, когда к ней присоединился тот улыбчивый мальчишка, которого я хорошо знаю.

Он медлил, потому что первое убийство его напугало. Но дело шло быстро и буднично, его товарищи так счастливо оповещали мир об очередной своей победе, что скоро мальчишка перестал видеть смерть, но лишь лёгкую и многочисленную добычу, которая сама шла в руки и так красиво замирала после яркого, восхитительного, режущего удара прута. Или это уже сабля? А мы рубим злобных врагов?

Когда он ударил в первый раз, следующая цель уже попала в поле его зрения. Времени на осмысление не было. К тому же все вокруг уже имели счёт за десяток. А он только начал. Ему предстояло догнать. Это необходимо! И он рубил, сёк, хлестал в невиданном упоении. Почти возвышенно, собирая жуткий урожай, на-сла-жда-ясь каждой мнимой победой….

Через час мальчишки дошли до цели своего путешествия – к месту пикника на берегу живописного озера. Позади, на пыльной просёлочной дороге, осталось лежать много больше сотни крошечных трупиков. Их не жалели.

Напротив, пацаны радостно, взахлёб пересказывали друг другу самые эффектные подробности. Зрелище сотен маленьких безмолвных смертей на весь день захватило их воображение.

Они, несомненно, были героями…

 

Тополя

Городские тополя разные, как люди.

Но такие же обыденно-привычные. Поэтому мало кто из проходящих по улочкам сотен людей всерьёз рассматривает эти деревья. Не пялимся же мы, в конце концов, на прохожих. Это невежливо. И неинтересно.

То же и с зеленью. Только она нас интересует ещё меньше. А зря.

Они забавные.

Вот молодой тополёк вцепился в школьную ограду. Вихрастый, с непослушно торчащими во все стороны волосёнками подростка. Юный, угловатый – ещё расти и расти ему. Стоит не к месту.

Хочется прогнать его восвояси. Мол, чего тут присох? А ну беги прочь!

И будто бы он уже искоса смотрит на тебя, ожидая этого повеления, опасаясь его, уже готовый перечить.

А через дорогу загибается старый, чахоточный. Уже добрая треть его кроны превратилась в корявые, узловатые и болезненно-серые пальцы старухи. Они беспорядочно растопырены. Частью тычут в небо, частью судорожно кривятся под спудом болезни ли, старости ли. А кое-какие и укоризненно указуют на прохожего: «Гляди, что-то ждёт тебя впереди. Нехорошее…»

Но рядом совершенно бесстыдно процветает высоченный красавец. Это молодой и наглый буржуа. Листья его, лощёные и яркие, блистают под беспощадным августовским солнцем. Он одет в великолепную крону правильной формы. Кажется, даже с карнавальной мантией, которая шелестит на лёгком ветру, придавая особый шарм и шик облику бездушного здоровяка.

Склонилось вокруг под тяжестью дней несколько деревьев-простолюдинов. В поношенных, местами даже затасканных и засаленных нарядах. Грубовато скроенные фигуры их всегда в большинстве на улочках городка.

Четырёхстенной бетонной коробкой стоит наш квартал в сотне метров от берега реки. Нет зелени внутри каменного квадрата, нет её и за периметром. Не спешат люди озеленить окрестности. Да и не очень-то растёт тут. Почва, что ли, такая?

Но один был.

За домом, на пустыре, вымахал этот великан. Взрослое, стройное и цветущее дерево. Стремясь к солнцу из тени холодной коробки многоэтажного дома, растение рвануло вверх изо всех сил и за долгие годы сумело-таки перерасти пятый этаж. Богатые зелёные ветки раскинулись во все стороны, жадно хватая солнце за руки, забирая себе всё его внимание, требуя, отнимая, отталкивая весь мир.

Это и решило его судьбу.

Людям не понравилось именно то, что дерево лишило их комнатёнки солнца.

Уничтожали её спокойно и обдуманно (почему-то мне всегда казалось, что это она).

Вначале обрубили слишком выступающие мощные и зелёные ветки, затем по частям, начиная сверху, распилили и уронили ствол, оставив уродливый остов метра в четыре высотой. Который отвратительным мёртвым обрубком уставился в небо.

Грубо, конечно.

Но известно, что это отнюдь не конец.

Только не для городского тополя. Ведь с ними именно так и поступают. Отпилят, обрубят, обрежут всё, что можно, и бросят на произвол, и даже кажется, что на погибель.

Но нет.

Уже через месяц деревья эти дают новые ростки, укрываются широченными (компенсируя потерянную крону) мясистыми листьями, и цветут, и растут, продолжая свою вторую жизнь, данную грубой рукой человека. И юность новая их выглядит порою ещё краше, чем былое.

Наш же тополь должен был погибнуть. Его густая крона больше никак не соотносилась с планами жителей дома, чьи окна выходили на эту сторону квартала. И добрые люди притащили несколько автомобильных шин, обложили ими покалеченное, но не погибшее пока дерево и подожгли, чтобы не оставить ему шансов.

Всю ночь зловещие отблески пожара блуждали по стёклам окон равнодушного дома. Утром глазам жителей предстал почерневший, обожжённый и уже мёртвый ствол. Я тоже, как и многие прохожие, вздохнул с сожалением, шагая тем утром мимо. После же обстоятельства сложились так, что городок я покинул на несколько дней. А что такое несколько дней летом, когда природа не знает границ в своём стремлении к жизни? Здесь каждый день меняет облик мира, рисуя новыми широкими мазками буйствующих трав, разрастающихся деревьев и кустов, цветущих и погибающих. И снова цветущих…

Спустя несколько дней я опять шагаю по знакомой улице.

На углу дома, за которым чернел сожжённый остов дерева-мученика, мне с печалью вспомнилась его незавидная судьба. Память угодливо нарисовала прошлый, утерянный теперь безвозвратно облик красавца, и стало ещё горше. Я свернул за угол и увидел чёрный ствол, всё так же нелепо торчащий на пустыре.

Но что это?

Вокруг, окружностью метров в двадцать, словно кто-то приподнял зелёный покров. Земля будто вздыбилась у места безобразной казни, возмущаясь несправедливостью.

Я ускорил шаг, стараясь быстрее рассмотреть интересные изменения у дерева, и, когда приблизился, тихая радость щипнула меня за сердце.

Потому что вокруг уничтоженного, казалось бы, растения из-под земли к солнцу тянулись сотни тоненьких веточек, уже распустивших зелёные настырные листочки, снова хватающие солнце за руки и требующие к себе его самого пристального внимания.

На большой поляне, где свершилось убийство, вновь торжествовала жизнь. И жажда её, олицетворённая погибшим, но возродившимся, как феникс из пепла, живым существом заразительно расплёскивалась теперь по окрестностям, нагло раскрашивая зелёным смехом холодные стёкла окон.

 

Скоро зима

За окном осенний ветер обрывает остатки листвы с деревьев. Тучи хмуро, но быстро движутся влево, сердито заглядывая в комнату. А здесь тепло и чисто. И пару минут назад сошлись в разговоре двое.

– Не понимаю я этого… – молодой человек так потешно сморщил лобик, что возникло впечатление: размышляет он нечасто. – Не понимаю… – юноша легонько хлопнул по раскрытому альбому, что минуту назад отбросил в сердцах на диван, рядом с собой. – Вы говорите, что большевистский переворот он не принял?

– Да, – поморщился его взрослый собеседник при слове «переворот».

– Уехал?

– Точно.

– И служил белогвардейцам?

– Ну, не совсем… так, от необходимости зарабатывать на хлеб насущный. – Взрослый устало потянулся, взъерошив огромной пятернёй свою седую шевелюру. – Время было трудное, смутное, – добавил он.

– Так ведь за службу белым расстреливали. – Молодой закинул ножку в обтягивающих брючках на острую коленку и развёл руками.

– Не всех…

– Так, – с сомнением вытянул губы трубочкой юнец. – Потом он эмигрировал?

– Да.

– Но скоро нашёл применение своим талантам в Египте, а позже и в Париже?

– Абсолютно точно.

– И стал богат? – Жидкая щетинка на щёчках юноши будто зашевелилась от негодования.

– Деньжата водились, – кисло улыбнулся седой. – Порою и немалые.

– Богатство, известность, почёт и любимая женщина – всё в наличии, не так ли? – загнул четыре пальчика паренёк.

Взрослый кивнул, соглашаясь.

– И он это всё бросает и едет в совдепию?! – У мальчишки выкатываются глазёнки от изумления. – Почему? Не понимаю… – снова разводит он картинно руками.

Взрослый пожимает плечами, с неподдельным интересом разглядывая юнца. Он тоже удивлён. Но пытается чувств не демонстрировать, с напряжением воздерживаясь от вопросов. Пока просто коротко и ясно отвечает, наслаждаясь невиданным зрелищем непосредственности невежества и, кажется, беспринципности.

Тишина на несколько секунд разделила собеседников.

Молодой тщетно силился собрать в единую картину факты, разрушившие его видение мироздания в прах, осмыслить их и, возможно, понять.

– Ради чего?.. – снова растерянно спросил он у пространства. Потом встрепенулся и вновь устремил свои чистые глазки на седого. – И потом война? Блокада?

Взрослый скорбно улыбнулся в ответ.

– И на предложение уехать из блокадного города – отказ? – юноша даже с голоса сбился и пустил в конце фразы «петуха». – Кх-кх, – кашлянул он виновато. – Не поехал?

– Остался в блокаде, – отозвался старший. – Сказал: «Из осаждённых крепостей не бегут. Их защищают!»

Молодой набрал побольше воздуха в лёгкие перед финальным вопросом и со всей душевностью, на которую был способен, почти прошептал:

– И умер от голода в блокаде?

– Увы.

– Не понимаю, – обхватил картинно руками голову малец. – Иметь всё: богатство, любовь, славу. Бросить это ради совдепии и сдохнуть в итоге от голода… Это безумие какое-то… Он сумасшедший.

– Ну, – подошёл к дивану и взял в руки альбом старший, – любовь приехала с ним, славу и почёт он получил и здесь, а богатство… оно не очень-то и нужно при первых двух составляющих. А ещё приехал он не в совдепию никакую, а на Ро-ди-ну, – седой по слогам продекламировал это слово, возвышаясь горой над мальчишкой, – без которой жизнь ему была немила. И не сдох, а погиб с великой честью один из величайших русских художников – Иван Яковлевич Билибин! – ткнул он пальцем в обложку красочного альбома с репродукциями.

Холодный ветер сердито стукнул в окно, закрутился вихрем и тут же взвился вверх, чтобы там – на просторе – грубо погонять серые громады туч.

Скоро зима.

 

^[1]  Коллежский регистратор – чиновник, имеющий низший чин по Табели о рангах.

^[2]  Султан – украшение на головном уборе в виде вертикально укреплённого перьевого или волосяного пучка. Был распространён на шляпах, киверах и касках в большинстве европейских армий первой половины XIX века. Репеёк – разновидность кокарды, знак на форменном гвардейском головном уборе, прикреплявшийся сверху, то есть цеплявшийся наподобие репейника. Ташка – плоская кожаная сумка у военных в XVII–XIX веках.

^[3]  Франсуа-Мари Аруэ – полное имя знаменитого писателя, драматурга и философа Вольтера.

Об авторе:

Родился 30 мая 1973 г. в семье школьных учителей. В 1995-м окончил Иркутский государственный университет, по специальности историк. В девяностые трудился рабочим на Восточносибирской железной дороге, продавцом-консультантом. С 1997 г. – учитель истории. Живёт в Усольском районе Иркутской области. Женат.

С 2009 г. – директор школы. За свой труд награждён медалью «80 лет Иркутской области» и почётной грамотой губернатора Иркутской области. Круг увлечений: история, литература, искусство. Любит туристические походы, велосипедные и автомобильные путешествия. Литературные произведения публикует с 2009 г. в Интернете под псевдонимом Александр Александров. Неоднократно становился победителем конкурсов на различных литературных сайтах.

Опубликовано в альманахе «Российский колокол» № Премия Лескова 2022 - 1.
Размещено на сайте 10.05.2022 в 15:42.