Ты и я
Ты и я
Как мы любим,
как делаем больно:
ты — поворотом
головы, невольно
доводя меня
до отчаянья,
я — угловатой строчкой,
только ты — нечаянно,
а я — наивно,
почти нарочно.
***
Твоя судьба быть океаном,
таким великим в большом и в малом.
Моя судьба — быть речкой глупой,
такой холодной, что ломит зубы.
***
Мне упасть бы к Вам в ладонь
Дождинкою,
На холодной стать потом
снежинкою.
Ну, а если на горячую упасть,
приладониться,
то слезинкою дрожать,
чтоб Вам вспомниться.
Сон
— Как же долго я к Вам летела,
что лохмотьями плоти — тело.
И такой я стою перед Богом.
И душа, с губ срываясь улыбкой,
нежным листиком, веточкой гибкой,
вьется около Господа Бога.
— Посмотри на меня, господин мой — твоя судьба,
посмотри и скажи, где один мой
человек, предназначенный Богом.
Милый Господи, нету мне пары.
Мои лучшие годы пропали.
Мне до смерти сейчас одиноко.
Бог над женским лицом наклонился,
в родниковой воде отразился
и увидел, что вправду — нет пары.
Бог сказал: — Я всё понял. Довольно.
В губы впился, что вырвалось — больно.
— Ну давай я тебе буду парой.
И забрал все лицо он в ладони.
И соски целовал, и лоно.
Целовал это тело живое.
Руки нежные были у Бога.
На тебя был похож. Но немного
был Господь тебя веселее.
Август
Мой август…
месяц
падающих звезд,
копилка снов…
и моя грусть…
и место
падающих слёз…
приманка слов…
Мой август…
окон открытых
и тихих прудов
холодная грусть…
тема грусти —
всегда ты,
ныне и присно
и во веки веков.
Мой август…
губы в губы,
губы в грудь.
Дрожь желанья…
моя грусть…
небыль счастья, дальний путь,
долгий, долгий взмах прощанья.
***
Дождь по листьям стучит, как по клавишам,
и в асфальт глядится, как в зеркало.
Тихим шагом гуляет по кладбищам,
отмывает цветное от серого.
А габаритные огни качаются, как пьяные,
и как самоубийца под колеса,
бросается листва подвялая,
и пряно пахнет старою берёзой.
С пригорков стекает растерянно пахота,
а небо ускользнуло от дождя, взлетело в просинь,
так холодно и чисто, нет ни капли похоти.
Ведь это — лето кончилось?
и наступила
осень.
***
Я вспоминаю теплый райский сад,
огромные доверчивые звезды
и шум волны, и сумасшедший взгляд,
и в нём вопрос, и на глазах —
сверкающие слёзы.
Так только там тревожат звёзды по ночам,
волшебными фонариками зреют апельсины,
там волны падают к моим ногам
и петухи с утра кричат как муэдзины.
В сиротской и пустой Москве
по серым мостовым гуляет осень.
Горят герани на чужом окне,
и мне уже не двадцать семь, а тридцать восемь.
***
Утешь меня.
Скажи,
что впереди вся жизнь,
но выключи из этой жизни
недели, месяцы и дни,
когда тебя я не увижу.
Останется лишь несколько
погожих дней. Ночной туман,
звёзд ледяная россыпь.
Холодный пруд.
Высокий лес…
Моих стихов мерцающая пропись…
***
Мы улетим с тобой туда,
где тихо плещется вода,
где окровавленный закат
окрасил красным облака,
где смотришь в небо не дыша,
где у деревьев есть душа,
где в разукрашенный дацан
сопливый приходил пацан,
где откровенье каждый вечер,
где все молитвы прочитает ветер.
Как Бог, един и неделим,
ты полетишь туда один.
***
Впервые мы пили с тобою
вино, как дыхание звёзд.
—За дружбу, — сказала я лживо.
Ты тихо сказал: — За любовь.
А чашка в руках плясала,
как сердце плясало в груди.
— Вся жизнь, — говорил ты мягко, —
вся жизнь у нас впереди.
Искры шуршали в печке
и ползали как светляки,
встречи случались всё реже
и были так коротки.
Мы выпьем с тобою,
мы выпьем
по полстаканчика слёз.
— За дружбу, — скажешь ты лживо.
Я тихо скажу: — За любовь.
***
Я ветер и шелест листвы,
и тихий нежный колокольчик,
и гладкий чистый белый лист. Вы
держите его в ладонях молча.
Тот ветерок чуть слышно кроны ворошит,
я с Вами говорю, я Вас ласкаю,
и белый лист в руках дрожит,
в том, что не слышите меня,
я Вас не упрекаю.
Но потерять себя я не боюсь.
Я буду огоньком в лесу, который манит,
я не исчезну, а растаю, растворюсь
и стану теплой точкой в океане.
***
Ты — ветер непостоянный,
в каждый краткий миг
на новых кругах сюда возвращаясь,
снова находишь башню-фонарик
на старом месте.
И осени горькую ясность.
Другой, ты находишь другими
знакомые вещи в обычных местах,
и так непривычно, тревожно до вскрика,
колеблются стрелки на наших часах.
И за стеклом очерчена рукою смелой,
как жизнь прошедшая твоя,
там медсестра в халате белом
спокойно смотрит на тебя.
***
Ты хмуришься, ты смотришь сентябрём,
ты отвернулся и пожал плечами,
а над тобой звенящим серебром —
сродни вселенския печали,
печаль обыденных вещей
простерла крылья,
не даваясь в руки,
и тенью на глаза легли
холодная печаль разлуки,
печаль нечаянной любви,
неотвратимая печаль потери,
печаль любимого лица,
сравнимая по степени доверья
с печалью белого листа.
Осенний вальс
Спешит октябрь по дорожкам,
таким непрочным, невечным,
из листьев в форме ладошки,
из листьев в форме сердечка.
Ворвётся в окно беспечно,
погладит нежно и — точно:
листочек, а может, сердечко,
листочек, а может, ладошка.
Вздохнешь: как жизнь быстротечна,
поспешно захлопнешь окошко
от желтых в форме сердечка,
от красных в форме ладошки.
Уйдёт октябрь по дорожкам,
таким непрочным, невечным,
из листьев в форме ладошки,
из листьев в форме сердечка.
Неволшебная страна
Слова там — пустой звук.
Стихи там — пустой слог.
Там волком глядит друг.
Там ветер надежд слёг.
В глазах там — ножа блеск,
там голос сорвется на вой.
Там волн безразличен плеск,
особенно над головой.
***
Я не встречу тебя, а хотела бы,
и чем дальше, тем мне больней,
и душа, отделяясь от тела,
тёплым вечером стала бы яблоней:
и под дождиком — делать нечего,
плачет яблоня каждым листиком —
тёплым вечером, пражским вечером,
над далёкими и над близкими.
Будь что будет
Будет лучше.
Просто. Бедно.
Была — лучик,
стану — ведьма.
Пальцы длинные
словно сломаны,
взгляды дымные,
мысли тёмные.
Была прозрачная,
как родниковая,
теперь незрячая,
вся в лёд закована.
Обломаются края,
в проруби потонет
непосредственность моя,
сердце на ладони.
***
Приснилось — мы дремали рядом,
так близко, словно ложки из коробки,
а утром я тебя искала взглядом,
без слов и без надежды — робко.
Приснилось гладкое плечо,
приснились тёмные ресницы,
приснилось так, что стало горячо,
как наяву, как будто бы не снится.
Я так хочу, чтобы мой вечный сон
ну хоть немного был похож на этот,
чтобы под тёмным золотом икон
приснилась мне любовь, которой нету.
Исчезновения
Птичья стая тает в ноябре,
трепещет на ветру, на поворотах — исчезает,
и птицы, как монеты на ребре —
то появляются, то вновь на повороте тают.
Исчезну я. На повороте. На ветру, как птица.
Что останется?
Тень мысли на исписанной странице?
Любимый, мне больно, мне страшно —
Тень мысли.
Тень птицы.
Тень Саши.
А птичью стаю, как всё на свете,
серебряной ложкой размешивал ветер.
Перьев, жемчужных животиков, крыл кутерьма.
И призраком — голубь белый.
Пришла зима.
Слова
Ты сладких слов не говори,
чтоб горьких слов потом не слышать,
у каждого сладкого слова внутри
зародыш чёрного слова дышит.
И ты подарков не дари,
чтоб в приступе злобной печали
тебе в лицо твои дары
немного позже не бросали.
Ты сердце никому не открывай,
живи как можно осторожней,
сердечную тоску ты заменяй
привычною тоской дорожной.
И, что поделать, уезжай,
ведь на замок тебя не затворишь,
и я молчу. Но как мне жаль,
что сладких слов не говоришь.
Никто
А я тебе — никто теперь.
Не дочь, не любовница и не жена,
последняя из потерь, одна
из океана, единственная волна.
Но даже между небом и землёй
я буду помнить голос твой:
усталый голос в трубке телефонной
с такой неповторимой хрипотцой.
Я помню всё. Прогулки по лезвию бритвы,
полёты во сне без страховки,
любовные стычки и нежные битвы,
где правда — в ударах, а ласки неловки.
Я — твой укор, твоя вина,
твоя ошибка и обида,
я — день и ночь, я — счастье и беда,
непризнанная половина.
Небесного вина нечаянный глоток.
Всегда с тобой,
твоя — никто.
Одиночество
Я холод. Гладит мёртвый ветер
чёрные ресницы, пальцы, веки.
Я одна. Я холод. Я волна.
Как больно согреваться в руках любви,
по обмороженному ласкою: живи.
Я первая. Я солнце. Я нервы.
Я плоть от плоти древних предков,
Отживших, отлюбивших, ставших тенью.
Я первая. Я пепел. Я мера.
Мешаю кровь татарских ханов
с холодной кровью польских панов.
Я первая. Я ветер. Я стерва.
Собрав всех предков страсть,
я удивлю тебя лишь тем,
что невозможно выше пасть,
чем нам, в сплетенье наших тел.
Я первая. Я пена. Я вера.
Я не твоя, я не родная.
Распалось целое. Одна я.
Я одна. Я голод. Я война.
Я холод. Гладит мёртвый ветер
чёрные ресницы, пальцы, веки.
Я одна. Я холод. Я волна.
***
То легкой смуглой рабыней,
следы твоих ног охраняющей,
то лунной тропинкой, что стынет
в роще, последние листья роняющей,
ласковой, мягкой и вкрадчивой
восточной точной улыбкой,
азиатскую мудрость оттачивая,
то белым журавлем, то скользкою рыбкой,
единственно дозволенное чувство выражая,
радость от встречи с господином,
стихи как мертвых детей рожая,
плести кокон жизни
шёлковой нитью длинной.
Февраль
Взять бродячий сюжет,
напоить его собственной кровью
и у сердца согреть,
под своею оставить кровлей.
Смотреть, как розовеют щёчки у сюжета,
в его глазах читать свои мечты,
с ним говорить, и ждать ответа,
и узнавать в его лице свои черты.
И у кровати, опустившись на колени,
под тоненькую шейку подвести ладонь
и замереть. Когда растает звук молений,
тихонько встать и погасить огонь.
И помня о тревоге ветра за окном,
с щемящей грустью слушать гул метели
и согревать родной сюжет своим теплом,
чтоб утром не найти его в постели.
Бирюза
На востоке верят, что бирюза —
это кости умерших от любви.
Ненужным стал
воды глоток.
И путь устал
мне под ноги ложиться.
И каждый, даже крохотный шажок
встречает свой порог,
но мне уже не надо торопиться.
Как крут порог.
Всего шажок
до храма не дойдёт паломница.
Кровавый след
и горький плод —
вот спутники твои, любовница.
Затылком — в пыль.
Крылами — вширь.
И хорошо, что время есть опомниться.
Теперь застынь
глазами в синь
и посмотри, как небо над тобой наклонится.
Агат — глаза.
А кости — бирюза.
И на крови взойдёт смоковница.
А смерти нет.
Есть тихий свет.
Есть вечный свет любви, любовница.
***
Теперь уже и солнце, и дожди,
за первым поворотом поджидает осень,
но ты не плачь по лету, не грусти,
и солнце золотом блеснёт меж сосен.
Ещё невнятна и тиха прохлады весть,
ещё слепят верхушки колоколен,
ещё по-летнему прекрасен лес,
но по-осеннему спокоен.
И пусть на липе золотая ветка сединой
тебе не кажется. И пусть встречает осень у порога,
Пусть светят звёзды августа, все до одной,
и тлеет углями вечерняя дорога.
Баллада о калеках
Молчанье — жженье языка о небо.
— Я — скульптор… — уронил безрукий.
— Художник, — выдавил слепой,
и оба в глухом угадали властителя звуков.
Безрукий шептал в горячке:
— Зачем мне руки? Могу губами
и языком из глины — тело гордячки
с повадками лани,
улыбкою в глину,
касанием длинным
или коленом.
А не достану,
так членом.
И, холодея,
глина твердеет,
— О, Галатея. —
Слепой художник, гладя
товарища плечо без продолженья,
сказал: — А я не глядя
могу любое отраженье
любой души на полотне
создать.
Мне видно всё. До чёрточки.
Сердцем моим чёртовым. —
А тот, который не слышал,
молчал.
Глухой звучал.
Он слушал кожей, мозгом, кровью,
он пел сомнением, любовью, болью.
Он думал: «Я внутри себя звучу,
а следовательно, существую,
мелодией взлетаю и парю, лечу.
Я музыку могу
любую».
Два голубя в метро
У ожидающих поезда
мягко вздымаются волосы.
И, оттолкнувшись от края,
вагон уносит, качая
из стороны в сторону,
мотает сонные головы,
а за окном — два
одиноких орла?
Два ворона?
Два свинцовых московских голубя.
Колеса стучат: иногда… иногда…
Споткнувшись на стыках: беда… беда…
А мы откладываем встречу навсегда —
из не сегодня в никогда.
Скажи, мы встретимся с тобой? Да?—
Глаза отводя в сторону,
мы встретимся, как те два
к стеклу приклеенных орла,
два ворона,
два свинцовых московских голубя.
Мы встретимся с тобой? — Да…
***
Любовь не ведает границ,
Любви — пространство не помеха,
в сплетении судеб, дат и лиц
любовь не ищет славы иль успеха.
Она надеется и ждёт,
и терпит, и виновных не порочит,
согреет мир, растопит лёд
и веру в лучшее упрочит.
Покроет всё и всё простит,
не упрекнёт и не осудит,
и золотом фальшивым не прельстит,
и гнев неправедный остудит.
Она так бесконечно далека,
она так беззащитна, так нелепа:
любовь к созвездиям? Любовь к богам?
— любовь к другому человеку.
Родятся и исчезнут племена,
прервётся связь времён, как паутина,
забудутся пророков имена,
и лишь любовь пребудет вечной и единой.
Арахна
«Это комплекс Арахны: падают волосы,
тело высохло. Потеря голоса.
Мне все ясно, — каркает призрак врача. —
Господи, рука-то как горяча, —
наклоняет лысую голову: —
Вот это бред, это здорово…»
…ты говоришь, что я тебя связала,
связала по рукам и по ногам,
и даже сердце я без жалости
опутала тончайшей паутиной…
ты двинуться не можешь, повернуться,
не чувствуя легчайшего прикосновенья…
ты так и хочешь снять с лица,
смахнуть ее, убрать. Освободиться,
а я опутываю снова и плету, тяну к себе,
наматывая плавно, собирая в сердце…
концы её находятся в глазах и уголках губ…
мне помогает солнце, вечерними лучами
ещё сильнее связывая нити,
ну как тебе освободиться,
если даже дом твой всем и всюду
напоминает обо мне, и зеркала твои
в тоске мечтают,
чтобы снова в них я отразилась,
мечтают о моей улыбке и глазах,
и окна дома деревенского
хранят воспоминанья обо мне,
и легкого прикосновения моих ладоней
не забудут стружки, струившиеся по земле,
хотя им скоро пеплом стать в огне…
…но даже пепел не забудет моей любви к тебе…
…тебе напомнят обо мне осины,
дрожащие в потоках ветерка,
и лебеди, змеиные сгибающие шеи,
карьер песчаный, та звезда,
которая кругами ходила за нами,
заглядывая в окна терема…
…и речка, придавленная каменным мостом,
крик электрички, вечерняя толпа
и переполненный вагон метро,
и дверь твоя, так часто меня впускавшая…
за этот узор меня боги накажут…
Шакунтала, царевна соколов
Памяти Камиллы Клодель
Камилла Клодель, французский скульптор, 1864-1943. В 17 лет осознала себя как скульптор, в 19 — встретила Родена, он был старше на 24 года, и эта встреча решила всю её судьбу. Пламя любви сожгло Камиллу: Роден для неё был единственным, а она для него — одной их многих. Она не смирилась. Рассталась с ним после 10 лет счастья и мук, но не смогла жить без него, и даже её гений потерял смысл, ведь она могла ваять только для того, чтобы говорить с ним на его языке, а больше ей никто не был нужен. Она сошла с ума, провела последние 30 лет жизни в психиатрической лечебнице и никогда больше ничего не создала. Роден умер в 1917 году.
В его сердце стучалась царевна,
были очи её газельи.
Он её не узнал. И деревья
закачались от горя,
и южные звёзды
сквозь слёзы смотрели,
как она уходила.
Я-то знаю, со мной так же было,
когда-то я, как Шакунтала,
(хотела бы забыть, да не забыла),
как попрошайка нищая стояла,
(ты тоже не узнал меня, мой милый),
я, словно раненая сука, завывала,
как девушка-безручка, как Камилла,
я вся — твоя, и робкая, и смелая, живая.
А перстень, что невеста потеряла,
нашелся в рыбе (рыбака чуть не убили).
И счастлива, пожалуй, только Шакунтала —
её узнали, Камилла и я — навсегда позабыты.
А за кольцо, что память мужьям возвращает,
я бы весь мир отдала, всё на свете,
но только счастья в жизни не бывает —
нами боги играют как малые дети.
1. Молитва Камиллы
Огюст мой!
Свято имя твое для меня!
Царствуй надо мною,
где бы я ни была!
Дай мне губы твои
каждый день, как хлеб!
Прости меня, как я прощаю тебя!
Искушай меня телом твоим!
Да будет сила и слава твоя
всегда!
2. Шизофрения
Вырезываясь из земли скалой,
холодным камнем,
зуб, самый больной, драконий —
Монтедеверж.
В его провалы
птенцом бескрылым, бездомным
Камилла канет.
Все по закону.
Спокойно.
Там стены высоки,
а окна еще выше,
не оставляй меня, мой Поль,—
но взмах руки —
и вот родной последний вышел.
— Вам не удастся меня запереть,
и вы, и дом скорби, Вселенная вся
внутри моей головы — не снаружи —
меня не поймать даже в звездную сеть,
о Боже, как ветер мне голову кружит.
Я пленница? Ну нет,
вы держите в руках всего лишь тело.
Камилла засмеялась,
ускользнула
и уплыла в себя,
и улетела.
Мой мир остался по ту сторону реки,
я там, его мой мозг создал
иглой таланта, шёлком крови вышил.
Не оставляй меня, мой Поль, но взмах руки —
и вот родной последний вышел.
Камилла умеет летать.
Камилла не скажет об этом,
а — крылья, пусть названы бредом,
голубку Камиллу способны держать,
вам её не поймать!
Камилла пролетит аллеей,
Камилла выберет сама
тот клён, что всех других стройнее,
два рукава — смирительной рубашки крылья
распяты вкрест на деревах —
деревья плоть свою растят,
чтоб кто-то был на ней распят,
чтоб кровь могла бы
со смолою слиться,
деревья терпят и молчат,
показывая ветру серебро изнанки листьев.
Распята на клёне иль на каштане,
но не изменилась, просить на коленях
и плакать не станет.
Сначала.
Сломаясь, напишет она как ребёнок, —
я больше не буду — и руку протянет,
как тянется нищий
худою ладонью за горькою пищей.
А на ладонь ей
лишь лист кленовый,
его поцелует и пишет по новой.
Но только деревья ей отвечают.
И головами качают, качают.
Лист за листом
в порыве нежности струится.
Хоть каждый лист парит,
деревья не летят,
деревья гнутся, шелестят,
показывая ветру серебро изнанки листьев.
И ветер так суров,
а был — так ласков.
Дерево ветви раскинет живыми крестами,
И, как Камилла, ветру отдастся,
но не погаснут —
белые нежные свечи каштанов.
3. Начало
А ночью ветер бродил по дому,
шторы вздымал и вздыхал терпеливо,
тихо заглядывал в душу Камиллы
и перелистывал крылья альбома,
где пальцы Камиллы недавно летали,
гладя бумагу,
мой милый,
мой милый,
мой милый.
В окне монетой золотой порочной
луна смотрела тёмными глазницами,
плохие сны, как принцы ночи,
слетались антрацитовыми птицами.
Жизнь замирала.
Лишь влажным кристаллом
слеза блистала
у края глаза,
секунду дрожала,
прощаясь с радужкой,
и всё же решалась —
вниз, почти радостно.
По шее нежно-ненужной,
спеша как живая,
сбегала жемчужиной.
И вновь кралась меж темными ресницами,
плохие сны, как принцы ночи,
слетались антрацитовыми птицами,
кружили над теплой могилой
души Камиллы.
Сестричка моя, голубка,
нежная, хрупкая.
Камилла спит, но и во сне
так сердце бьётся и болит,
как будто падает, летит
на дно бездонного колодца,
а люди говорят,
что сердце бьётся.
Бьётся? И от этого — болит?
Во сне покинув тело Камиллы,
душа над своей оболочкой склонилась,
и верхняя губка еще хранила
изгиба лука крутого силу,
С которой душенька оттолкнулась.
Сама Камилла вспомнить не сможет,
пока её плоть отдыхает,
где душа её ночью летала
и овевала
какое ложе
напрасно.
Душа вернулась,
не разбудив Родена.
И неотступным холодным приливом
вновь заполняла тело Камиллы.
А свет луны зеленой льётся,
Расплескан щедро и пролит,
душа вернулась, сердце сильно бьётся,
так сильно, что от этого — болит?
4. Скульптор
Мой бог! Как человек непрочен, как раним,
и как мы страшно говорим,
что сердце — бьётся,
и что у глаз — разрез,
а у бровей — излом.
Как больно и как зло!
Создатель, как он наносил
разрезы глаз на коже гладкой,
то прямо, то немного под углом,
божественно заточенным ножом,
и слезы наши вытирал украдкой,
и придавал бровям излом.
И ей казалось, что любимый
испытывал Камиллу
на преданность и веру —
как Зевс Геру,
Землёй и небом между,
приковал цепями золотыми,
поил лицемерно
вином обмана с капелькой надежды.
Камилле надоело жить и ждать
любовь, как небесную манну,
и голод внизу живота заглушать
вином надежды с привкусом обмана.
И под наркозом проведенных с ним ночей и дней,
устав от постоянных и изматывающих споров,
Камилла поняла, любовь — как творчество, и в ней
страшней всего — неравенство партнеров.
Не отдавать своих имен,
не брать себе чужих имен нам,
прощай же, деревянный манекен,
так долго притворявшийся влюблённым.
Камилла демонов своих не убивает — множит.
Она не хочет обуздать свой норов.
Горячая и гордая — и изменить себе не может,
хоть знает, что в любви —
смертельнее всего — неравенство партнеров.
5. Молитва Камиллы
Положи меня как печать
на сердце твоем!
Дай души своей половину!
Мы летать можем только вдвоём!
В том, что жить не могу
без тебя — неповинна!
Мы связаны блаженно и легко,
как левое и правое крыло,
но взмах крыла —
и пропасть пролегла
от левого до правого крыла.
6. Зрелый возраст
Зрелый возраст,
сухой хворост.
В мой костер подбрось ещё вязанку
своей рукой, любимый мой,
в огонь, где я пылаю жарко,
подбрось! Мне всё равно
и ничего уже не жалко.
Зрелый возраст,
сухой хворост!
А он тебя предал, отринул,
Забыл, как кровью поила,
Забыл, как вместе парили
над бренным миром, Камилла.
Ты слишком жарко горела,
почти уже задушила,
сжигая живьем, не грея,
жаркая твоя сила.
Костёр самый светлый
не сможет согреть пепел,
и как гореть — сама выбирает
Камилла всё, что ей нужно — сухие поленья,
в жарком костре, как в преддверии рая,
не замечает, что пламя уж лижет колени.
Ты сама взошла на свой костёр
и сама сгоришь и радостно, и светло,
над тобой, Камилла,
крылья он простёр —
огонь — только жаль,
что не поднимет Феникса из пепла.
Сухой хворост,
зрелый возраст!
7. Молитва Камиллы
В болезни и в здравии,
в смелом мечтательстве,
во сне, вдохновении и помешательстве,
в богатстве и в бедности
жизнь разведет нас в разные стороны.
Бог не поможет, судьба отвернётся,
Камилла к нему никогда не вернётся.
Вместе им быть только в смерти, где похороны,
не Шакунтала она — не царевна соколов —
к Камилле слетались лишь чёрные вороны.
8. Смерть
Камилле всё открыто. Ложь напрасно
рядится в белые одежды,
а глянец лживого лица
покрыт густою сетью трещин.
Везде измена. Лишь надёжны
Простые истины. Простые вещи.
Ни одежды, ни личных бумаг.
Всё болталось на ней — нету тела.
Кровь лениво бежала по венам.
Никогда она больше не пела,
душа
никогда не летала
без второго крыла,
без второй половины — Родена.
Голубка Камилла, ты не летишь
и снов уже не видишь вещих.
Камилле нравятся покой и тишь.
Простые истины. Простые вещи.
Встретятся ветер и ночь
и обнимутся страстно,
погаснет луна,
чёрный вечер настанет,
звезды спрячут глаза от ненастья.
Но не погаснут —
белые нежные свечи каштанов.
Об авторе:
Александра Окатова, окончила институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии.
Член Союза писателей России и член Интернационального Союза писателей.
В 2014 году в серии «Современники и классики» вышла её книга «Дом на границе миров», а в 2015 году Александра Окатова стала лауреатом Московской премии имени Михаила Булгакова в номинации «Фантастика». Награждена медалью Московской литературной премии и медалью имени Адама Мицкевича. Победитель Первого альтернативного международного конкурса «Новое имя в фантастике» в номинации «Фаворит». Обладатель гран-при серии «Сергей Лукьяненко представляет автора» за книгу «Королева ночи» и гран-при музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Книжная серия «Таврида» за сборник рассказов «Флёр юности».
