Данс макабр
Данс макабр
— Опять этот паршивец спрятался где-то, язви его душу. Не найдем — нас выгонят, хорошо, если кнута не дадут. Носятся с ним, пся крев, как с писаной торбой…
— А почему?
— Да потому что как он только родился, нашей пани приснилось, что придёт за ним смерть ещё до того, как ему шестнадцать исполнится. Если уберегут его до этого возраста, то он проживет долгую счастливую жизнь.
Мальчик на дереве сидел ни жив ни мёртв. Это о ком они говорят?! Что такое «пся крев»? Кто умрёт? Кому приснилось? Что это такое?! Он расстроился и очень хотел заплакать, почти заплакал. Это я умру ещё до шестнадцати? Шестнадцать — это сколько? Как это — уберегут?
Он решил не слезать с дерева никогда. Всё равно умирать. Он дождётся смерти здесь, пусть она придёт и не найдёт его! И он будет жить на дереве всю жизнь. Пока сам не захочет умереть, но он не захочет! Смерть… Что это — смерть?
Он сел на землю рядом с деревом, потому что ноги его не держали. Но и сидеть не мог. Тогда он лёг и попытался представить, что умер. Представить было трудно, потому что дерево разговаривало с ветром. Оно никак не хотело молчать.
Стемнело. Трава стала чёрной, листья тоже, птицы молчали, небо стало совсем прозрачным и глубоким, и ему показалось, что это он находится над небом и смотрит в него сверху вниз, как в глубокую бездну, а в глубине, на дне этой бездны, как огоньки свечей, сияли звёзды. Большие и маленькие. Звёзды мерцали: белым, красным, голубым…
Для начала трудно закрыть глаза: никак не получалось. Только он представил, как лежит в гробу, — ветер прошелестел листвой старого дуба и он опять сбился. Звёзды внимательно холодно и отстранённо смотрели на него сквозь листву.
Его стало укачивать. Он смежил веки и почувствовал спиной холод, идущий от земли. Было страшно, но он пересилил себя и продолжал лежать неподвижно. По лицу скользил ветер пополам со светом звёзд.
Солнце с его теплом казалось сказкой, которой на самом деле никогда не было. Тогда он представил, что трава, ветер, звёзды — всё те же, а себя он убрал на два метра под землю. У него получилось. Под землёй холодно. В нос, рот и глаза попала земля. На грудь положили камень, величиной с дом, и ребра не поднимаются, и он не может дышать. Дело оставалось за малым: представить всё то же самое, только без него самого.
— Паныч, вот вы где, — услышал он ласковый голос. А-а, это Бася.
Он продолжал лежать, но уже вернулся. Шевелиться не хотелось. Смотрит на перевёрнутое лицо Баси.
— Вы что, упали? Зачем же вы лазили на дерево, паныч?
Он замотал головой.
— Не падали? Пойдемте домой, маменька вас звали. Молочка попьете и спать, вы и так долго гуляли, забегались, вон личико какое красное, ножки в ссадинах, пойдемте, помою вас…
— Нет, я сам, — оборвал он.
— Сам, конечно, сам, как же иначе, я только водички вам налью и полотенце подам, паныч.
С ней об этом говорить нельзя, подумал он. С матерью тоже. Отца дома почти не бывает. С сестрой тоже нельзя. С бабкой, с бабкой можно. Откуда в доме взялась бабка, он не знал. Да и никто не знал. Бабке, наверное, столько же лет, сколько дубу, под которым он лежал. У неё, как у дуба, такие же жёсткие, как кора, руки, а когда она гладит его по голове, то рука ласковая, лёгкая. Нянька всё время что-то говорит, причитает, молится вслух, он всегда слушает её вполуха, не принимает всерьёз.
Бабка находится по важности ниже матери, ниже отца, ниже сестры, на одном уровне с собакой, но поговорить с ней можно, её не стыдно, она как трава, как дерево. Она должна знать, что всё это значит…
Мать смотрит на него внимательно и говорит:
— Почему ты такой тихий, Стася? Иди ко мне. Чего ты хочешь? Ну, не хмурься…
Мать не сердится, потому что — Стася, если бы сердилась, сказала бы — Станислав. Он молчит, боится показать, что он растерян и ему неуютно, будто он потерял мать, отца, сестру и остался один. Один. Не надо показывать, что ему так неуютно, что он чувствует себя таким одиноким, что он только что умирал и не знает, что ему сейчас делать.
Он молчит. Скорее остаться одному: вот что он хочет. Он моется, пьёт молоко и подходит к матери для поцелуя перед сном. Он целует ей руку и думает, что, может быть, это в последний раз. Она целует его в крутой, как теплый камешек, упрямый лоб, и он чуть не плачет и хмурится, это тоже может быть в последний раз, думает он.
Его ведут в спальню и раздевают, он устал от переживаний, непривычно тих и глядит в себя. Он ложится и, наконец, все уходят, он надеется, что в следующее мгновение он проснётся солнечным утром, как бывало всегда, но не в этот раз. Он не может заснуть и даже просто остановить дрожание мысли, ему кажется, что у него горит голова, может, он заболел? Он не может сосредоточиться.
Он не может думать ни о чём другом, а только, что он может умереть в любой момент и непременно умрёт до шестнадцати лет. Нет, я не хочу. Я такой живой, я не хочу, не может быть, почему я?
Ну пусть умрёт кто-то другой вместо меня. Пусть смерть возьмет — кого? мать? Нет, нет. Сестра? Нет. Отец? Нет. Старуха-нянька — она может умереть вместо меня. Она столько живет, что он и представить себе не может, она пусть уходит вместо него, всё равно она никому не нужна. Её никто не любит, а меня любят, и я люблю мать, сестру, отца, я нужен им, а она никому не нужна, она всем противна, никто не заплачет, если она умрет, она страшная, больная, пусть она уйдет вместо меня…
Если умру я, мама будет плакать, она будет плакать целыми днями, она не сможет дышать и ослепнет, нет, нет, она не должна так плакать, она увидит мои игрушки, мои шахматы и будет плакать, нет, пусть старуха уйдет, а я останусь. После этой удачной мысли, которая так хорошо всё объясняла, и решение было такое ясное, правильное, он заснул.
Утром он проснулся, быстро открыл глаза, и сразу настроение испортилось: он всё вспомнил. Он должен умереть, и переговоры со смертью — это глупость, и, если ей нужен он, то она не согласится на обмен. Он опять стал думать о смерти. Он чувствовал себя так, будто целый день без отдыха таскал тяжёлые камни.
Поднять и переставить ногу — почти невыполнимая задача: он едва передвигал их. Поэтому через полчаса мучений он вернулся в спальню и опять лёг. Преодолев себя, он поднял руку на уровень глаз и стал разглядывать её. Пальцы на просвет казались полупрозрачными и светились красным, а ближе к ногтям были почти совсем прозрачными с тёмными осями костей. Кости будут белыми, вдруг пришло ему в голову, а кожа и мясо превратятся в землю, жирную чёрную землю, которую так любят корни травы, особенно упрямые разветвлённые, белые, как мои жилы, корни осоки.
На подушечках пальцев закручивались и уводили от страшных мыслей спиральные дорожки, на ладони бороздками темнели сгибы — тёмные ровные линии. Прибежала Бася:
— Паныч, что с вами? — стала причитать. Она была так далеко, что он с высоты своих мыслей смотрел на её кривящиеся в плаче губы и не понимал, что она говорит.
Бася привела мать. Она потрогала прохладной рукой его лоб и что-то беззвучно сказала, он опять без толку вглядывался в шевелящиеся губы, но ничего не услышал с высоты своего знания. Он ничего не хотел говорить. Мама стала вглядываться в его открытые глаза, но он смотрел на неё, не узнавая. Она приказала принести ему охлаждающий компресс и села рядом с его кроватью, держа его за руку. Ему было всё равно.
Мать так и просидела почти до вечера. Она пыталась поить его, но он не мог глотать. Потом он забылся, и она смогла ненадолго отойти от него. Вечером к нему стали пробиваться отдельные слова. В доме чувствовалось тревожное оживление.
Он услышал как сквозь вату: «Похороним послезавтра». Кого, его? Но это известие не слишком его огорчило. Он закрыл глаза и заснул.
Утром следующего дня он проснулся как пьяный с туманом в голове, будто вата из ушей попала и голову, увидел, что мать всё так же сидит у его постели в кресле. «Она что, спала так?» — подумал он и удивился, что может думать о чём-то, кроме смерти, глаза матери пока ещё полны тревоги, и он видел, что она пока не знала, можно ли эту тревогу отпустить. Он спросил её, с трудом подбирая непослушные незнакомые слова, как впервые напрягая горло, как будто говорит первый раз в жизни и не знает, как это делается:
— Завтра вы меня похороните?
— Мальчик мой, с чего ты взял? — мягко спросила она.
— Я знаю, вы вчера говорили, — сказал он, не зная, было это на самом деле или ему показалось, но в глубине души он был уверен, что говорили про него.
— Милый мой мальчик, — сказала мать, — умерла твоя старая няня, ты понял, милый мой?
— Умерла няня, понял.
Мысли в голове закрутились быстрее. Значит, не он, значит, он всё-таки договорился со смертью. Она взяла старуху. Он жив. Он опять заснул.
Через несколько дней мать говорила отцу:
— Не могу нарадоваться на нашего Станислава. Он стал такой послушный, тихий, аккуратный, учится, не бегает, как раньше, до свету по усадьбе. Вообще из классной комнаты почти не выходит. А может быть, я зря радуюсь, — продолжила она, — мальчики должны шалить и бегать целый день. — Она помолчала, слегка нахмурилась. — Раньше я хотела, чтобы он сделался маленьким, с пальчик, я посадила бы его в коробочку, обитую бархатом, и продержала бы его до шестнадцати лет там, а потом, когда опасность минует, он бы вышел оттуда.
— Дорогая, опять твои фантазии, что за благоглупости, — сказал отец. Он присмотрелся к ней, будто к чужой. — Ты сама хотела держать его в пуху, а теперь, когда он стал так спокойно вести себя, ты вдруг говоришь, что тебя это беспокоит. Хотя ты, возможно, права, это ненормально, чтобы мальчик семи лет прилежно занимался целый день и почти не выходил из комнаты.
К своему четырнадцатилетию Станислав прекрасно говорил по-французски, по-итальянски, по-немецки, прочёл все книги из обширной библиотеки отца от Гомера до Канта. География, геометрия, астрономия — любимые науки — давались ему легко. Его учителя удивлялись выбору мальчика: земля и небо.
Его интересовали и средневековые трактаты, список со «Сплендор Солис» долго был его настольной книгой, пока её не сменил трактат «Алхимия смерти».
Он почти не выходил из дому. Только к реке и своему любимому дубу. Только час на закате солнца он проводил под своим любимым дубом. Там он или забирался на дерево, или садился, прислонясь к стволу, и сидел неподвижно, только брови то хмурились, сходясь к переносице, то разъезжались над закрытыми глазами, как у спокойных буддистских богов.
Тогда в доме произошла ещё одна смерть. Умерла его сестра. Ей было только двадцать два года. Она гуляла над рекой в компании младшего брата: они всегда были дружны. Мальчик пришёл домой один.
Он сказал, что она захотела остаться на обрыве, их любимом месте, с которого так хорошо виден закат солнца на другом пологом берегу. Из-за того, что далеко простиралась равнина, летний красный, полыхающий кровью, огромный шар виден вплоть до самого падения за горизонт. Его всегда поражало, как на самом деле быстро движется солнце к своему закату. Он поужинал в одиночестве и отправился спать.
Её хватились через час. Нашли со сломанной шеей у кромки воды. Видимо она, оставшись одна, неосторожно наклонилась и упала с обрыва. Несчастный случай с молодой девушкой уничтожил в семье самое главное — единство: теперь каждый сам по себе. Переживал горе в одиночку. Мальчик, правда, уже давно отстранился ото всех и был одинок, а после несчастного случая он как сошёл с ума.
Затворничество сменилось бешеной деятельностью. Он по-прежнему мало говорил. Он как будто мстил за что-то всему миру. Его серые глаза, и так светлые и прозрачные, сейчас полыхали холодным огнём. Он почти перестал бывать дома. Убитая горем мать отчаялась найти в нём отдушину и только молилась, чтобы с ним ничего не случилось, но оставаться с ним один на один даже ей было неуютно, он был как чужой. Если раньше он просто отдалился как звезда, а она внизу на земле, и она могла только смотреть на него в небе, то теперь ей страшно оставаться с ним наедине.
Он днем спал, а ночью охотился, он не признавал ничего, кроме ножа. Отец ещё два года назад начал брать его на охоту, и мальчик прекрасно стрелял из ружья, но сейчас он охотился один, ночью, только с ножом, как сегодня.
Он бесшумно двигался по лесу. На краю леса он на мгновение увидел благородного оленя с ветвистыми ногами. Олень стоял неподвижно несколько секунд и, как только мальчик моргнул, беззвучно исчез.
Сумеречное небо опрокинутой бездонной пропастью, как в ту ночь, когда он узнал о смерти, с яркими свечками звёзд на дне, безразлично и величественно смотрело на мальчика. Он чувствовал себя прекрасно: каждый шаг доставлял ему удовольствие, он свободно и ловко передвигался среди чёрных стволов. Контуры деревьев на фоне гаснущего неба собирались в один силуэт с размытой сумерками, как туманом, каймой. Ни один лист орешника не шевельнулся, хотя они обычно чувствительные, как веера, раскачивались, мигали, не поперёк, а вдоль ветерка, и он, так же как эти листья, упруго двигался, разворачиваясь вдоль ветра, который стих после того, как выключились сумерки и ночь установила свою чуткую прозрачную тишину. Небо провалилось ещё глубже.
Он искал смерть. Он искал её каждый вечер. Он не знал, как это сделать, поэтому решил, что если будет неосмотрительным и смелым, она сама найдёт его. Беспечная отвага, которая всегда была у него в крови, и только страх смерти на несколько лет приглушил её, будет отличной приманкой, и по запаху отваги она непременно найдет его, и тогда он скажет всё, что он о ней думает. Теперь отвага билась у него в груди как второе сердце, как громкий зов для смерти.
Его нетерпение пополам с отвагой гнали его, как ветер гонит зимой снег по насту, — легко и неотвратимо. Он в такие минуты, не колеблясь, пошёл бы навстречу смерти с желанием и волнением влюбленного: он дразнил её тоже как влюбленный, кто сильнее хочет встречи. «Я!» — «Нет, я!». И так каждую ночь, а после того, как он по осени пришёл домой под утро с распоротым в три ряда боком, и в ране белели рёбра, и три дня лежал в полусне в затемнённой комнате, — наполовину седая, молодая ещё мать побелела ещё больше и перестала заходить в его спальню.
Он стал ещё азартнее. Как голодный зверь. Ему оставался один год, чтобы встретить её и порвать ей горло. Теперь он мог сделать это одним рывком. Он натренировался на волках, они не успевали даже увидеть его глаза, как оказывались на земле с порванным горлом.
За время его лесных поисков он из хрупкого подростка, ломкой ветки, деревянного солдатика превратился в гибкого, мускулистого, сухого молодого мужчину с глазами как бритва. Он понял, что в лесу её не встретит.
Он бросился искать её среди людей. За две мили от усадьбы городок, две туда, две обратно, четыре в оба конца, для такого молодого охотника и вовсе не крюк! Фокус в том, что она могла быть где угодно и была — везде. Он искал её на кладбищах, в тавернах, в притонах и на площадях ночного города. Он приходил туда под вечер, садился за столик на площади, заказывал кофе и сидел, наблюдая, до полной темноты. Он старался не смотреть на людей, он знал, что его взгляд пугает и тревожит их. К нему часто подходили девушки, но он старался угостить их сладким и улизнуть. Он старался не привлекать внимания.
Через несколько дней он понял, что в городе много тёмных личностей, которые хорошо знают друг друга, но не показывают это на людях. Он видел, как они обмениваются короткими взглядами, не прибегая к словам. Он почему-то думал, что они ловцы смерти. Они подбирают и прикармливают для неё жертв. Симпатичная голубоглазая девушка, Иванка, которая в первый вечер подошла к нему в городе и с которой он даже немного поговорил, чего больше не делал, через несколько дней исчезла. Он понял, что её нет среди живых, и стал следить и за девушками. Он всё набирал подсказки и знал, что он скоро увидит всё сам.
Но на следующий вечер он вдруг увидел Иванку, с которой познакомился в первый свой вечер на охоте в городе, которая потом пропала. Иванка, если это только была она, а если нет, то похожа на неё как старшая сестра, в другой, богатой, одежде, с высокой причёской, накрашенная и как будто повзрослевшая на десять лет. Он присмотрелся повнимательнее и увидел, что она его не узнала и что в глазах у неё такая неизбывная тоска, какой не было, когда он с ней только познакомился. Тоска была такая, будто за три прошедших дня она прожила полную горя и потерь жизнь, потеряла всех своих родных, похоронила мужа и четверых, не меньше, детей, а ведь прошло всего три дня.
Он смотрел на Иванку и не понимал, почему ему внезапно стало холодно. Он, как ищейка, схватился за это чувство холода и потащил его на поверхность, он пока не знал, как это чувство связано с его поисками, но он твёрдо знал, что это так.
Через два дня он опять увидел Иванку, на этот раз она выглядела ещё старше, а ведь когда она познакомился с ней, он не дал бы ей больше шестнадцати. Она в сопровождении мужчины в смокинге прошла через площадь, совсем близко от того места, где он сидел, он специально поднял лицо и убедился, что она его опять не узнала. В её лице просто не было жизни. Холодная пустая маска с провалами глаз, тоска в глазах была совсем чёрная, а у Иванки, он помнил, были голубые глаза. Сердце его сжалось о жалости к Иванке и от догадки, что это означает.
Он решился — как прыгнул с моста — вскочил и на лёгких, плохо слушающихся ногах подошел к ней и быстро перехватил за руку, наклонился и поцеловал вопреки правилам в узкую, холодную как лёд, ладонь. Она на секунду вынырнула из своей тоски и посмотрела ему в лицо. Он не ожидал, что это будет так больно, словно она выпила его сердце через глаза и узнала, о чём он думает и что с ним было за шестнадцать лет его жизни. Теперь она узнала его, пронеслось у него в голове.
Это она. Это Смерть.
Грянула музыка. Он обрадовался, что может побыть ещё немного с ней рядом, не вызывая никаких вопросов, она-то всё равно знала, кто он, а остальные, как застывшие марионетки, неподвижно сидели и стояли на своих местах. Он обнял её за талию и притянул к себе. Ему показалось, что у него в руках она оттаяла, стала немного похожа на человека, её рука вздрогнула и теплая судорога побежала от кисти к плечу. Он крепче сжал тонкую талию и смело глянул ей в лицо: в глазах смерти он увидел, что она его жалеет.
— Мальчик, какой ты жестокий, — сказала она. — Это ты хотел вырвать мне горло, как тем волкам в твоём лесу?
Он промолчал. Сейчас, когда он держал её в объятиях, когда чувствовал, как она потеплела, он уже не уверен в этом.
— Почему ты меня ненавидишь? — спросила она. — Что я тебе сделала? Я всего лишь сон, сон навсегда, что же в нём плохого, ты будешь спать и тебе никогда уже не будет больно, тебе будет легко и спокойно, ты не будешь беспокоиться ни о ком, и я единственная, кто будет всегда с тобой и никогда не обманет, — сказала она и приклонила голову на его плечо. — Ты горячий, — сказала она, дохнув ему в лицо чистым запахом колодца.
«Не страшно», — подумал он. Он не стал ничего говорить, он просто обнял её ещё теснее и повёл в вальсе. Скрипки плакали и смеялись одновременно, она закрыла глаза и, казалось, забыла о нем, а он по-прежнему пребывал в растерянности и не знал, что ему делать.
«Данс макабр, в сущности, все мы мертвецы, — подумал он, — только для кого-то не настал срок».
— Скоро я не буду иметь над тобой власти, потерпи немного, — сказала она.
Музыка кончилась, а они стояли посреди площади и не разнимали объятий.
— До встречи, — сказала она.
— До скорой встречи, — ответил он и опустил руки.
Он пришёл и на следующий день, и на следующий, но не видел её. Теперь он искал смерти, потому что он понял и принял её.
Через два дня ему исполнится шестнадцать, и Смерть потеряет права на него, он выживет, он будет жить дальше, она уже не придёт к нему, он будет как обычные люди, которые не задумываются о смерти и живут так, словно их это не коснётся. Два дня.
На следующий вечер её тоже не было.
Он ждал.
Не как охотник или убийца, а как мужчина ждёт женщину, точно зная, что она придёт, что она его женщина. Ждал с уверенностью.
К его столику подошла совсем молодая девушка, просто одетая, с толстой русой косой, с круглым румяным лицом, и спросила, можно ли ей сесть с ним рядом. Он кивнул, не отводя глаз от толпы гуляющих.
— Закажете мне вина? — спросила она. — Меня зовут Ангелика, — сказала она и как девчонка прыснула в кулак.
Тогда он смутился: он так ждал её и не узнал, даже когда она с ним заговорила. Да, это она, только в другом теле. Он спросил:
— А где Иванка?
— Она умерла, — ответила Смерть.
— И Ангелика?
— Да, и Ангелика. Им же не нужны их тела, раз они умерли? — просто сказала она.
— Правда. Не нужны.
— А у меня работа такая тяжёлая, нервная, что тело очень быстро приходит в негодность, но зато всегда можно выбрать новое.
— Да, — согласился он и пригласил её на танец.
Он обнял её и опять забыл обо всём на свете. Он забыл о матери и отце, о своём доме, прошедших и потерянных днях, о провале неба со звёздами на дне: всё это не навсегда, это обман, мираж, только она настоящая, верная, она не покинет его никогда, не так, как сестра, как мать, которая тоже умрёт и он её не увидит… Он вздрогнул, и она прижалась крепче, утешая, баюкая, лаская: «Я буду всегда с тобой, — слышал он непроизнесённые слова. — Ты проживешь долгую жизнь, я подожду тебя, я буду верно тебя ждать, я дождусь тебя обязательно, я никогда не покину тебя, вот так обниму, и мы будем лежать вместе: все обманут, все предадут, не бывает по-другому, и только я буду всегда с тобой, милый мой мальчик, ты будешь спокойно спать, а я буду охранять твой сон, мой хороший, ты мой…»
Он очнулся и сказал:
— Да. Да. Да.
Она исчезла, когда музыка смолкла. Нигде не видно синей длинной юбки и белой с кружевами блузки, в которые была одета не слишком высокая стройная девушка с толстой косой, которая обещала не покидать его. Он стал думать, как ему встретиться с ней побыстрее: ввязаться в драку, пойти на войну — для жаждущих умереть войн всегда хватало; можно найти её в океане, в горах, в небе, да где угодно, только чтобы поскорее; но он в глубине души почему-то знал, что она не возьмет его сейчас, а, как она сказала, только после того, как он проживет долгую и счастливую жизнь.
А потом она найдет его, обнимет и будет всегда с ним. Ему будет легко и спокойно, как она обещала. «Жди меня», — подумал он и пошёл жить.
15.06.13
Об авторе:
Александра Окатова. Институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии окончила с красным дипломом. Работала в Производственном картосоставительском объединении «Картография»: составителем географических карт, редактором, начальником отдела. С 1996 по 2005 год была главным редактором частного издательства «Дизайн. Информация. Картография». С участием Александры вышли в свет научные и учебные атласы: «Атлас мира. Европа», «Историко-культурный атлас Коми», «Историко-культурный атлас Бурятии», школьные географические атласы, «Большой атлас России». В 2006 году резко поменяла жизнь: вступила в Творческое объединение современных художников.
Пишет рассказы, похожие на сказки, и сказки, похожие на рассказы, с лёгким привкусом философии.
В 2013 году вышли книги: «Недоступная принцесса» и «Принц на горошине», сборник стихов «Опавшие листья». В 2014 году после окончания Высших литературных курсов им. И.А. Бунина выпускники, и Александра в том числе, издали сборник рассказов «Шахерезады +». И Александру приняли в Союз писателей России и кандидатом в члены Интернационального Союза писателей.
В 2014 году в серии «Современники и классики» вышла книга «Мир на границе миров», которая попала в шорт-лист Московской премии; новелла «Демон-хранитель» опубликована в сборнике «Пять уникальных писателей», а три рассказа вошли в сборник МТА-5, и Александра Окатова стала победителем Первого альтернативного международного конкурса «Новое имя в фантастике» в номинации «Фаворит». Награждена медалью имени Адама Мицкевича.
