Аригато
Атака была отбита. Уцелевшие в сражении бойцы стрелковой роты старшего лейтенанта Красильникова устало сидели на дне разбитых миномётным огнём окопов. Страшно хотелось пить, но фляжки с водой ещё утром были распределены между расчётом станкового пулемёта и военфельдшером Ваней Еремеевым, который за песчаным барханом в воронке от авиационной бомбы оборудовал свой медицинский пункт. Здесь, под навесом, сделанным из куска брезента, лежали раненые. Вот уже неделю, как рота Красильникова в составе сводного отряда красноармейцев их 57-го отдельного корпуса РККА и монгольских пограничников удерживала плацдарм на восточном берегу реки Халхин-Гол, сражаясь с вторгшимися на территорию Монгольской Народной Республики японскими войсками.
Оказав помощь раненым, Еремеев обнаружил, что запасов воды нет, а времени только три часа дня. До ночи её подвоз, как и эвакуация раненых, были невозможны. В пустынно-степной зоне, где происходили боевые действия, японские лётчики безнаказанно гонялись за отдельными машинами и людьми. Единственным способом пополнить запасы воды был сбор фляг у японских солдат, погибших в последних трёх атаках. Однако это являлось делом небезопасным, так как любой, кто покинет окоп, становился мишенью для снайпера.
Оставив за себя санитара, Иван отправился к ротному. Выслушав его, Красильников горестно вздохнул и пошёл, пригибаясь, по окопу, указав рукой следовать за ним. Через некоторое время они увидели бойцов, осторожно выглядывавших перед собой из окопов.
– Чего, дурни, головы повысовывали? – спросил ротный.
– Тут такое дело, товарищ старший лейтенант, – произнес один из них, – плачет там кто-то. Пока раненые стонали, вроде бы и не слышно было, а как перестали, так услышали плач.
Ротный с недоверием высунул голову из бруствера и, внимательно осмотрев поле боя, повернулся к бойцам.
– Тунгусов, – обратился он к одному из солдат, – у раненых кончается вода, надо обползти убитых самураев и собрать у них фляжки с водой. Мы прикроем. Заодно посмотришь, кто там плачет. Винтовку оставь, возьми мой наган. Будь осторожен. Самураи, даже раненые, очень коварны.
Затянув ремень каски, Тунгусов змеёй выполз из окопа и, прижимаясь к раскалённому на солнце песку, двинулся вперёд. Многочисленные воронки от мин, снарядов и авиабомб облегчали его перемещение от одного убитого к другому. Вот он исчез в одной из воронок, оттуда затем долетел хлопок, заставивший ротного напрячься. Но вот фигурка солдата, вынырнув из неё, снова поползла между лежащих в беспорядке тел. Через час Тунгусов был у своих в окопе, держа в руке связку фляжек с драгоценным содержимым.
– Чего так мало? – спросил ротный.
– Зато все полные, товарищ старший лейтенант, – ответил солдат. – Покойнички, видимо, перед атакой прикладывались, у всех либо половина воды, либо и того меньше. Вот и пришлось сливать из нескольких в одну.
– А в кого ты стрелял? – задал вопрос Красильников, принимая свой наган у бойца.
– Да там офицер ихний. Думал, что убит, а он раненый, притворился убитым, когда я в воронку сполз. Стал его переворачивать, так он в меня и вцепился. Ну и пришлось упокоить самурая.
– А плакал-то кто? – не удержавшись, спросил Еремеев.
– Да в двух метрах от подбитого танка в воронке подстреленный японец лежит. Совсем мальчишка. Хотел пристрелить, чтобы не мучился, да не смог. Как увидел его взгляд, не смог. Я никогда не думал, что можно плакать без слёз. Хотел его напоить водой, так он зубы сжал, видимо, решил, что я его отравить хочу. Но свою из моих рук всю осушил, а я дальше пополз трофеи водяные собирать.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите мне этого раненого к нам доставить, – обратился Еремеев к ротному.
Тот удивлённо посмотрел на Ивана и, покачав головой, спросил:
– Ты, случайно, не перегрелся на солнце? А может, нам сюда всех остальных раненых самураев перетаскать?
Но тут вмешался в разговор Тунгусов:
– Да кроме него там больше никого в живых на такой жаре не осталось. Я сам понять не могу, как в нём ещё жизнь теплится. Хоть и враг, а жалко.
– Что же ты его с собой не притащил, коли такой добрый? – вмешался в разговор напарник Тунгусова по окопу.
– Так что же мне, фляжки бросить и японца сюда тащить? У меня приказ был воду доставить, а не пленного, – оправдывался Тунгусов.
– Товарищ старший лейтенант, – Еремеев вновь обратился к ротному, – разрешите мне оказать помощь раненому.
– Можно я с фельдшером пойду? – поддержал Еремеева Тунгусов. – Юнец того и гляди погибнет. Мы всё-таки русские, а не самураи, которые санитарные машины с воздуха расстреливают.
Красильников задумался. Как кадровый офицер, он прекрасно понимал, что такое быть раненым на поле боя и остаться без оказания медицинской помощи. Но рисковать жизнью фельдшера, единственного в роте человека, способного оказать квалифицированную медицинскую помощь его солдатам, он не мог. Тем более что нештатное присутствие Еремеева в роте он считал для себя большой удачей – особенно после того, как увидел работу того в бою. С другой стороны, он не мог отказать в медицинской помощи раненому врагу. Послать бы с Тунгусовым ротного санитара, да того зацепило при отражении последней атаки. Двоих солдат посылать за раненым тоже рискованно.
– Так где, ты говоришь, лежит раненый? – спросил ротный Тунгусова, выглядывая из окопа.
Тот, указав на подбитый японский танк, ответил:
– Аккурат напротив его пушки.
До этого места напрямую было метров двести по возвышенной части песчаного бархана, исключая всякую скрытность передвижения от противника. Если в обход, скрываясь за лежащими телами убитых японских солдат и песчаными буграми, то путь увеличивался в три раза. Красильников подозвал Еремеева:
– Поползёшь один. Если японцы проморгали Тунгусова, шансов, что они не заметят тебя одного, больше, чем для вас двоих. Да, возьми воду для раненого.
Прикрепив сзади на ремне две фляжки с водой, Иван пополз к тому месту, где, со слов Тунгусова, лежал раненый японский солдат.
Сухие, потрескавшиеся губы на бледно-жёлтом лице, чёрные глаза, где умирал луч надежды, – вот что увидел Иван, когда, обогнув сгоревший танк, приблизился к воронке, где находился раненый японский пехотинец. Винтовка с примкнутым плоским штыком, лежащая с ним рядом, только подчёркивала нелепость присутствия этого орудия смерти с телом, в котором ещё теплилась жизнь. Показав раненому выцветший красный крест на своей медицинской сумке, Иван отстегнул одну из фляжек с водой и поднёс её к губам солдата. Тот вначале их плотно сжал, но как только капли живительной влаги коснулись их, они жадно обхватили горлышко фляги, и тёплая вода полилась в изнурённое жарой и ранами тело. Осмотрев солдата, Еремеев обнаружил, что у него были перебиты обе голени и правая рука, но, судя по пятнам крови на одежде, крупные сосуды оказались неповреждёнными. Это продлевало японцу жизнь в условиях жары.
Начав перевязку, Иван почувствовал на себе чей-то взгляд и, повернув голову, увидел глаза раненого. Однако в них не было страха – наоборот, они больше походили на глаза человека, смотрящего на тех, в отношении кого он поступил плохо, но вместо отмщения они помогают ему в его беде. Еремеев улыбнулся, кивнув головой, заметив, как пересохшие губы японца дёрнулись, силясь сложиться в подобие улыбки.
Окончив перевязку, Еремеев стал размышлять, как тащить японца к себе. В школе военных фельдшеров их учили нескольким способам транспортировки раненых ползком. Однако характер поражения у этого солдата исключал использование подобных методов. Вытащив из-за пазухи заранее приготовленный моток верёвки, Еремеев внимательно посмотрел на японца. Это был маленького роста, щуплый юнец. Большие армейские ботинки и топорщившаяся из-за большого размера в разные стороны военная форма делали его больше похожим на подростка в отцовской форме, нежели на солдата.
«Прямо как Михеич», – подумал Иван, сразу представив себе своего соседа, старого рыбака, который учил его, одесского мальчишку, вязать морские узлы и чинить сети в надежде на то, что тот, когда вырастет, продолжит его дело. Тут его взгляд упал на поясной ремень раненого с закреплёнными на нём патронными сумками, дававшими возможность удерживать прицепленную к ремню верёвку на одном месте. Отметив мысленно это, Иван понял, что нужно делать. Разрезав верёвку на две части, он закрепил концы одной из них по бокам поясного ремня раненого, после чего, повернув того на бок в сторону здоровой руки, стал плести за его спиной подобие сетки. Закончив самодельную волокушу, Иван повернул японца на спину, тот слегка застонал. Отцепив вторую флягу с водой, Еремеев поднёс её к губам раненого, тот жадно обхватил её губами, но, сделав несколько глотков, замотал головой.
– Ты чего? – недоумённо посмотрев на него, спросил Еремеев.
В ответ на это японец поднял здоровую руку и знаками показал, чтобы Иван выпил сам. «Гляди-ка, – подумал Иван, – ожил парень». Сделав несколько глотков и плотно закрыв фляжку, он засунул её за пазуху, выполз из окопа и, крепко взяв верёвку, потащил раненого из воронки.
Горячий песок скрипел на губах, липкий солёный пот разъедал глаза, но Еремеев упрямо тащил раненого японского солдата. Стараясь экономить силы, он избегал воронок, невольно прижимаясь к начавшим разлагаться телам погибших самураев. Заметив движение, японцы открыли огонь, на который немедленно ответили бойцы роты Красильникова. Однако Еремеев этого не слышал. От жары его голова раскалывалась пополам, в ушах, казалось, шумело море, а перед глазами то и дело появлялись красные круги. То, что противник их обнаружил, он понял, увидев фонтанчики пыли, которые стали возникать на пути его движения. Однако в его голове, словно в испорченной пластинке, крутилась одна и та же фраза: «Только бы не попали». Вдруг красные круги перед глазами исчезли, и он увидел перед собой море, его родное Чёрное море, которое так манило в свои прохладные воды. Скорее, скорее туда! Из последних сил Иван сделал рывок вперёд и провалился в темноту.
Он очнулся от того, что на его голову лилась холодная вода. Еремеев открыл глаза и увидел склонившегося над ним красноармейца. В ушах ещё стоял звон, но голова не болела. Стараясь понять, что с ним случилось, Иван вдруг вспомнил, что тащил раненого японца и по ним стреляли. Но рядом с ним никто не лежал.
«Неужели не донёс?» – промелькнуло в голове. От этой мысли Иван встрепенулся и, пытаясь подняться, выдавил:
– Где раненый?
– Не волнуйтесь, товарищ сержант, – ответил боец, – живой он. В вашем лазарете лежит, а вас комроты приказал к реке нести и охлаждать.
Услышав это, Еремеев приподнялся и увидел, как в нескольких метрах от него плескался Халхин-Гол в отсветах красно-зелёного монгольского заката.
– Когда вы рванулись вперёд и замерли, мы решили, что вас зацепило. Тунгусов с ребятами давай к вам. Притащили обоих. Японец смотрит на нас, лопочет что-то и на вас показывает, а вы без сознания, дышите тяжело и горячий, как утюг. – Красноармеец продолжал рассказ, не переставая брызгать на лицо Ивана речной водой из брезентового ведра.
Почувствовав через некоторое время, что может идти, Еремеев встал и в сопровождении красноармейца направился в свой медпункт. Подойдя к нему, Иван увидел стоящую рядом с воронкой санитарную машину. Начиналась отправка в тыл раненых красноармейцев. Обрадовавшись его приходу, санитар, указав на одного из раненых, промолвил: «Ваш крестник, товарищ сержант». Иван подошёл к нему, но в темноте было трудно разглядеть лицо солдата и оценить его состояние. Но когда он заговорил с санитаром, то раненый крепко схватил его руку и стал говорить непонятные русскому слуху гортанные слова, среди которых отчётливо различалось только одно слово: «Аригато». Не зная, что по-японски это означает «спасибо», Еремеев почувствовал, как что-то тёплое шевельнулось у него в груди. Он старался разглядеть лицо раненого японца, крепко державшего его за руку, но опустившаяся на землю монгольская ночь не давала ему это сделать. И, слушая непонятную речь, он не видел, как по лицу спасённого им раненого японского солдата текли скупые мужские слёзы – слёзы человека, попавшего в объятия смерти, но которому судьба подарила жизнь.
Волк непокорённый
Это случилось много лет назад в феврале. В четвёртом часу от полудня я выехал с центрального вокзала города Воронежа в Тамбов. Протиснувшись по забитым транспортом городским улицам на Задонское шоссе, машина, словно конь, освободившийся от пут, резво помчалась мимо занесённых снегом придорожных лесополос, пустынных остановок и фонарных столбов. Не прошло и получаса, как зимние сумерки окончательно опустились на землю и заполнили ещё не прогретый салон автобуса.
Мне досталось место позади водителя. Встречные машины проносились с кратким завыванием мимо, обдавая наш автобус потоками воздуха. Мелкие снежинки, искрясь под светом фар, бились о лобовое стекло, чтобы затем вихрем уноситься в стороны. Ещё немного времени – и автобус уже мчался в гордом одиночестве по пустынной дороге мимо заброшенных деревень. Лишь редкие огни, выползающие из ночных сумерек, напоминали о том, что когда-то, ещё совсем недавно, в этих местах бурлила жизнь. Мерный звук двигателя, покачивание автобуса и темнота в салоне создавали идеальные условия, чтобы предаться сну. Я начал дремать, бросая рассеянный взгляд на дорогу, которая, казалось, убегала в ночь и которую стремился догнать наш автобус, выхватывая светом своих фар из темноты куски серого, мерцающего изморозью асфальта. Огни одиночных встречных машин впивались в моё лицо, выдёргивая из дремотного состояния. Очнувшись после очередного «светового приветствия», я посмотрел на участок дороги, ложащийся под колёса «Икаруса», и поймал себя на мысли, что такую картину можно увидеть, если снимать самолёт, когда он идёт в разбег по взлётной полосе. «Но там нет встречного транспорта», – подумал я, снова погружаясь в дремотный покой.
Вдруг в тёмной дали снова замелькал и стал быстро приближаться огонёк. При наблюдении за ним в моей голове спонтанно сложилась фраза: «Дорога предо мной идёт разбегом, вдали машины одинокий свет». Не осознавая её значение, я рассеянно перевёл взгляд на проносящиеся мимо нас занесённые снегом поля, и как-то само собой родилось продолжение: «Кругом поля, где не найти ночлега, и пищи нет, и снег, и снег, и снег». Сонливость мгновенно улетучилась. Я мысленно повторил четверостишие, и радостное чувство рождающегося стихотворного произведения охватило меня. Однако радость была недолгой, так как практически сразу встал вопрос, кто будет его главным героем. Может, человек, оказавшийся один среди заснеженных полей без крова и пищи и вынужденный бороться с природой за своё существование? Но ведь есть «Жажда жизни» Джека Лондона, и смогу ли я, воспользовавшись силой поэтического слова, написать лучше, чем это сделал он? Мысли в голове путались. Стараясь не забыть только что созданное, я повторял про себя четверостишие, но продолжить дальше не получалось. Вдруг автобус резко затормозил.
– Что случилось? – раздался голос второго отдыхавшего шофёра.
– Да волк дорогу перебежал, – ответил водитель.
– Волк? Откуда он здесь? – возразил его напарник. – Наверное, собака.
– Да нет, точно волк. Откуда собака среди этих полей? В эту погоду они все по конурам да по подворотням, – продолжал настаивать водитель, набирая скорость.
Волк, конечно, волк! Вот кто будет героем моего стихотворения. Сразу пришли на ум первые строки песни Владимира Высоцкого «Охота на волков». Это тоже был гимн жизни, борьбе за неё до конца. А как быть, если ты ранен и не можешь бежать? Ощущение того, что я нащупал путь, по которому должно идти стихотворение, сдавило грудь. Стало жарко. Я расстегнул молнию на куртке и откинулся на спинку сиденья. А в это время оба шофёра продолжали спорить о том, кто перебежал дорогу перед автобусом.
– Надо было остановиться и проверить следы, – сказал водитель, всматриваясь в убегающую от него серую ленту шоссе, – у волка они другие, я это точно знаю.
«Следы, конечно, следы на белом снегу, при этом – окрашенные кровью раненого зверя, – подумалось мне, – вот что должно быть обязательно в стихотворении». Сразу вспомнились рассказы Виталия Бианки о том, как охотник идёт по следу раненого зверя. И как бы сами собой стали складываться новые строки: «Следы мои кровавою тропинкой уходят вдаль, мой запах разнося, там человек с железною дубинкой идёт по следу, гибель мне неся».
«Отлично, задел уже есть, – пронеслось в голове, – но раненый волк может уйти, если рана незначительна. А если перебить лапы? Стоп. Перебить лапы может и капкан». Снова произношу про себя первые две строфы стихотворения и тут же нахожу ему продолжение: «Капканом перебиты мои ноги». Мысленно представляю себе, как моя нога попала в капкан, и от осознания той боли, которая будет при этом, всё мое тело пронизывает дрожь. Но одно дело человек, который может обратиться в больницу, – у волка, выбравшегося из капкана, такой возможности нет. Воображение рисует обречённого зверя, ползущего ночью по заснеженному полю в лютый мороз. И, подобно мазкам кисти художника, дорисовывающего очередную деталь картины, в моём мозгу рождаются новые строки: «Идти нельзя. Ползти – такая боль! И вот один лежу я у дороги, обманутый звериною судьбой». Стараюсь представить себе охотника, идущего по следу раненого зверя, и как тот угрожающе рычит, заметив подходящего врага. Постепенно появляются строки: «Мой враг двуногий, чувствую, ты ближе, как осторожно снег хрустит вдали. Язык шершавый раны мои лижет, в глазах мелькают красные огни». Мысленно представляю себе волка, лежащего на снегу, зализывающего свои раны, периодически поднимающего голову и прислушивающегося. Интересно, а что ощущает охотник, найдя раненого хищника: радость от очередного охотничьего трофея или злорадство от ощущения собственного превосходства над издревле сложившимся в народе символом зла и коварства? Если последнее, то наверняка он будет стоять над поверженным врагом, довольно усмехаясь и сочиняя в голове рассказ своим близким о том, как его выслеживал, как тот прыгнул на него из засады, а он, вскинув винтовку, по-ковбойски разрядил её в раскрытую пасть атакующего хищника. И, размышляя об этом, он действительно вставит в пасть обессилевшего от потери крови волка своё ружьё и, злорадно усмехаясь, спустит курок. О, это человеческое тщеславие, возведённое в ранг самолюбования!
Нарисованная в мозгу картина быстро трансформировалась в поэтические строки монолога раненого хищника, логично продолжающие сюжетную линию стихотворения: «Ещё немного – и, злорадно скалясь, передо мной ты встанешь, мне не встать. Взведёшь курок, ружьё мне в пасть направишь и раненого будешь добивать».
Нет, мой волк – этот свободный и независимый обитатель леса – не должен так погибнуть. Он должен пасть непобеждённым. Начинаю в который раз мысленно перечитывать стихотворение, и уже на фразе «вдали машины одинокий свет» появляется его концовка: «Нет, страха моего ты не увидишь – немного сил я всё-таки сберёг. Машина рядом. Человек, ты видишь – я под колёса делаю прыжок». Всё, стихотворение о непокорённом волке готово.
Оторвавшись от мыслительных процессов, я огляделся. Автобус по-прежнему нёсся в темноту по убегающей от него вдаль серой ленте дороги мимо заснеженных перелесков, редких огней деревень, встречая изредка одинокие машины, которые, обдав его светом жёлтых фар, уносились обратно в морозную темень. Пассажиры продолжали дремать. И только из водительского радиоприёмника хриплый голос пел с надрывом под аккомпанемент гитары: «Идёт охота на волков, идёт охота на серых хищников – матёрых и щенков, кричат загонщики, и лают псы до рвоты. Кровь на снегу – и пятна красные флажков».
Об авторе:
Савилов Павел Николаевич родился 23 сентября 1963 года в г. Котовске Тамбовской области. Выпускник Воронежского государственного медицинского института им. Н. Н. Бурденко (1986). Доктор медицинских наук, профессор. Врач – анестезиолог-реаниматолог одной из районных больниц Тамбовской области. Член Российского союза писателей. Кандидат в члены Интернационального Союза писателей. Лауреат литературной премии им. М. А. Булгакова (2013), Международной литературной премии им. В. В. Набокова (2018), премии журнала «Сура» (Пенза) за 2018 год (поэзия).
Лучший писатель года (2015–2019) по версии Интернационального Союза писателей. Награжден золотой медалью Achievements (Брюссель, Бельгия) Европейского научно-промышленного консорциума «За достижения в науке и литературе» (2013). Кавалер ордена Петра Великого, ордена Александра Великого, Primus inter Pares, Labora et sciencia.
