Лал – рубиновая магия любви
продолжение повести
Начало опубликовано в сборнике «Я подарю тебе звезду».
Издательство ИСП, 2021
В декабре 1812 года молодой полковник князь Георгий Б. сопровождал возвращающиеся от границы Российской империи конные обозы с ранеными. Они двигались по холодным улицам совершенно незнакомой Москвы. Запорошенные снегом остовы домов сиротливо дожидались своих хозяев и напоминали о недавней трагедии. Москва еще не оправилась от беспощадного пожара, грабежа и насилия, но уже вздохнула, воспряла духом и начала потихоньку восстанавливать порушенное.
***
Огромное здание Воспитательного дома на набережной Москвы-реки, построенное пятьдесят лет назад на деньги мецената-промышленника и императрицы для обездоленных детей, пережило пожар только потому, что после несостоявшейся виктории Наполеон оставил там на произвол судьбы раненых французских солдат…
Весь день Георгий занимался устройством раненых, которых укладывали на «освобождавшиеся» койки. Французы и русские лежали недалеко друг от друга, уравненные войной в немощи простого человеческого естества. Страх одних за свою судьбу и сдержанная ненависть других наполняли тревогой и без того напряженное положение в госпитале. Измученные сестры милосердия в белоснежных косынках и передниках ходили между ранеными, помогая им и пытаясь успокоить беспокойных и обнадежить безнадежных.
В конце дня, уладив неотложное, полковник устроился в другом конце госпиталя. Он был освобожден от дальнейшей службы и мог подумать о ближайшем будущем. Желание как можно скорее уехать из Москвы подгоняло его побыстрее покончить с формальностями своей отставки. Город потихоньку возвращался к нормальной жизни: работали присутственные места, доставлялось продовольствие, оказывалась помощь погорельцам – генерал-губернатор раздавал «остатки чрезвычайных сумм и свои собственные деньги». Но Москва держала князя: он не мог оставить ее, не осмотрев то, что уцелело после варварского нашествия «цивилизованной» европейской армии…
По городу были развешаны объявления о представлении в пользу пострадавших от французского нашествия, которое пройдет в уцелевшем при пожаре театре Позднякова. Георгий не смог отказать себе в желании войти в знакомый зал, всмотреться в лица людей, понять их. К тому же он надеялся встретить там кого-нибудь из знакомых.
В это время года темнота наваливается очень рано. Если бы не белый и чистый снежный покров, то заблудиться в городе вечером было бы нетрудно. Фонарное освещение постепенно восстанавливалось: там, где не было домов, фонари крепили на столбах. Брандмайор отвечал головой за все осветительное хозяйство города. С наступлением темноты фонарщики поджигали фитили от переносного фонаря, в котором горела небольшая лампа с конопляным маслом. В коробке-лядунке, которая висела у каждого на плече, были нож, щипцы для нарезания фитилей и снятия нагара, кувшин, губка и щетка для чистки стекол. На фигурной крышке коробки красовался герб Российской империи или другой знак, согласно статусу ее хозяина, достоинство которого зависело тогда только от него самого.
Дождавшись нужного часа, Георгий вышел на улицу. Из темноты выплавился темный силуэт извозчика, который покрикивал на лошадь, чтобы известить окружающих о своем приближении. Остановив возницу, князь велел везти его к театру. Редкие масляные фонари давали немного света, лишь слегка обозначивая направление новых улиц, но извозчики знали город как собственный дом и дорожили извозом и своим именем. Накрывшись в санях медвежьей шкурой, князь смотрел по сторонам и не беспокоился – по таким масляным «маячкам» они быстро доедут до нужного места. Сани легко скользили по укатанным широким дорогам.
В густых сумерках город становился таинственным. Черные остовы сгоревших особняков сливались с густой темнотой, у фонарей создавая причудливые, зловещие тени на сером снегу… В окнах уцелевших домов вздрагивало пламя одиноких свечей или вдруг в каком-то окне выстреливали колкие искорки в хрустальных подвесках люстры, отскакивая от живого пламени свечей. Все ближе было здание театра – там было светлее, царило оживление… К театру тянулись сани – город жил, город размышлял, город мечтал!
Сани Георгия подъехали к главному подъезду. Большие окна второго этажа манили теплым светом, сверкали люстры, а между занавесей первого этажа виднелись цилиндры и декольте… Откинув c колен медвежью накидку, которую не пробирал ни один мороз, князь вышел из саней и прошел в вестибюль. Разделся, осмотрев свое отражение в зеркале, приосанился и пошел в зал.
В партере оживленно рассаживались дамы со своими спутниками и степенно – отцы семейств с женами и дочками на выданье… Окинув взглядом партер и ярусы, Георгий отметил, что в ложах, как и прежде, поблескивали бриллианты, монокли и ручки в длинных белых перчатках настраивали свои лорнеты. Театр был почти полон, заходили опоздавшие и, раскланявшись со знакомцами, пробирались на свои места. Какое-то щемящее, раздражающее чувство кольнуло Георгия в самое сердце. Он подумал: «Изменились ли люди, пережившие недавний кошмар, или можно вот так, отряхнув тяготы с плеч, прийти в театр и сострадать чужому, разыгранному на сцене несчастью?.. Или, может быть, наоборот… это помогает им ненадолго отодвинуть тяжесть пережитого, чтобы душа отдохнула от недавних потерь, а сердце нашло опору, и, надеясь на лучшее, человек жил дальше?»
Его поприветствовал офицер, улыбнулась незнакомая дама, на нем скрещивались взгляды – он привлекал внимание. Князь занял свое место, крайнее в ряду. В оркестровой части зала над головами музыкантов замелькали смычки, и зазвучала нестройная прелюдия настраиваемых инструментов в ожидании властных постукиваний дирижерской палочки по пюпитру.
Отзвучала увертюра, раздвинулся занавес… Георгий пытался вслушаться в музыку, в слова актеров, но ничто не вызывало в его неспокойной душе отклика. Он решил уйти раньше. Вышел в фойе и столкнулся со знакомым ему молодым князем Микки К., который в силу своего возраста не успел на эту войну. Пока они разговаривали, мимо них прошли две дамы, немного опоздавшие к началу, которым Микки поклонился.
– Кто это были? – спросил молодой полковник.
– Княгиня Боброва со своей неустроенной дочерью Анаста́сией… Еще до войны ее муж пропал во время похода Суворова в Италию… Ее особняк сгорел, и они живут в имении под Москвой. Княгиня приехала распорядиться насчет постройки нового особняка.
– Представьте меня им до моего отъезда, – попросил Георгий, и его взгляд потеплел.
– Извольте, мы можем встретить их послезавтра в доме генерал-губернатора. Там будет небольшой прием для тех, кто возвращается в Москву. Будут и помоложе невесты, если вы надумали жениться. Сейчас многие возвращаются восстанавливать свои дворянские гнезда и ищут удачные партии для своих подрастающих «жемчужин». Для них сейчас не самое удачное время… – насмешливо пошутил юный Микки, легкое сердце которого еще не было обожжено чьим-нибудь нежным образом.
– Я не тороплюсь! – улыбнулся Георгий. – Оступиться никогда не поздно…
Они устроились в курительной комнате и стали ждать случая завести беседу с кем-нибудь из опоздавших. Микки с восхищением смотрел на своего собеседника, героя войны, и не решался задавать трудные вопросы об этой не совсем понятной войне. О действиях русских войск говорили разное.
Георгий взглянул на Микки, обдумывая, что будет ему под силу или нужнее всего знать об этом кошмаре. Он начал довольно сухо и отстраненно. Как только в разговоре наступала малейшая пауза, его мысли возвращались к самым тяжелым эпизодам войны.
– Война на поле битвы – это всегда ад… Стратегия и тактика на бумаге – это совсем другая война… Представьте себе, поручик, – оживился он, – Наполеон в письме Кутузову жаловался на «варварские действия» наших войск, по-партизански громивших в его тылах обозы с продовольствием и боеприпасами. Видимо, он полагал, что мы должны подождать, пока подойдут его обозы с награбленным и продовольствием, а солдаты поедят и отдохнут… Он ожидал к себе отношения как к джентльмену, но это не помешало «джентльмену» развязать грязную войну и потом бросить свои войска на произвол судьбы под Березиной… Вы знаете, конечно, Микки, что он сделал так и в Египетском походе… Поручик, вы были в Москве летом? – спросил он.
– Да, я прибыл в конце июля. Император уже покинул Москву. По городу развешивали афиши московского главнокомандующего о том, что «город неприятелю сдан не будет», но в душе он, видимо, считал: лучше по русскому обычаю сжечь город, чем отдать на разграбление… Французские войска двигались к Москве. Весь август генерал-губернатор готовил к вывозу казенные ценности и документы, фабрики и госпиталь, собрал огромное ополчение. Каждый день тысячи подвод и барок вывозили самое ценное. Но войска тоже требовали все новых подвод и лошадей…
– А потом было Бородино, Микки… Никаких укреплений не осталось, защищать было нечего, и вечером бой затих… За один день треть нашей армии погибла: все поле было покрыто трупами людей и лошадей… Ядра, картечь, сабли, штыки… тысячи тяжелораненых, которые останутся навсегда калеками… Затянутся раны, но картины войны потускнеют только для тех, кто там не был… – прервал его Георгий.
– После двадцать шестого августа, – продолжил поручик, – из Бородино каждый день прибывало по сотне подвод с ранеными. За шесть дней перед сдачей Москвы пришло почти тридцать тысяч раненых. На тех же подводах их отправляли дальше, в Коломну… Была такая неразбериха… кругом подводы, лошади, люди, спасающие свое добро. Сокровища Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, кремлевских дворцов, соборов и Грановитой палаты вывезли – сто пятьдесят обозов… То, что не смогли вывезти, закопали в землю или спрятали. Успели вывезти очень много. Последние двести подвод покинули город в последнюю ночь, моя семья тоже ушла в последний день. Губернатор писал: «Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск». Но как вывезти город, веками копивший свое богатство? Свой дом он оставил на разграбление врагу, а подмосковное имение сжег сам… Вы были в армии Кутузова? – спросил Микки.
– Да. Мы готовились защищать Москву и вдруг получили приказ оставить город. Все уходили с чувством вины, ярость кипела в душе и искала выхода, когда мы представляли, как чужая речь разольется по древним переулкам, как чужие сапоги будут топтать наши улицы, надругаются над нашими святынями, сколько невинных погибнет… Но мы понимали, что матушка-Москва – древнее сердце, но еще не вся Россия… Отступить на шаг, чтобы вернуться для победы, – тяжелый выбор… Такой маневр выбирали и раньше, в других войнах… Отступить от Нарвы, чтобы выиграть Балтийский берег, – будущее для своего Отечества… Сохранить людей – задача не всегда наипервейшая, но всегда наидостойнейшая! Оставляя врагу священную Златоглавую, мы хотели запомнить ее белокаменной, с золотыми куполами и голубыми дворцами, украшенными белой кружевной лепкой, со свято-памятными красными стенами Кремля, символом непобедимости Руси, и усыпальницей князей и государей в самом сердце – в Архангельском соборе. Радетели и воители земли русской – неумолимые враги, примиренные здесь вечным покоем, –напоминали о том, что Отечество – это не только земля, но и судьба народа. Мы оставляли их под покровительство Архангела Михаила и всех святых в церквах и монастырях… Белые плиты священных надгробий украшала золотая славянская вязь эпитафий, а святые на стенах усыпальницы устремляли взоры ко Всевышнему в своем вечном призыве о помощи. Откуда-то с окраины Москвы раздался густой голос тяжелого колокола, ударяя одиноким печальным эхом в каждое сердце. Но молчал «Иван Великий» – хранитель свободы Руси, знак несгибаемой воли народа. Колокольня возвышалась над городом в своем непреклонном величии, ее золотая луковка долго была видна, пока мы удалялись от Москвы…
Георгий был далеко – в наплывшем видении – и вдруг произнес:
– Кто-то отдал приказ… и заполыхало по всему городу… Небо над Москвой начало розоветь, отражая разгорающееся расхристанное зарево. Мы видели из своего лагеря, как черный дым расплывался над красными всполохами после взрывов на пороховых складах…
Микки поерзал в кресле в ожидании продолжения рассказа. Руки Георгия подрагивали, взгляд потемнел, губы сжимались в бессильной ненависти. Справившись с волнением, он продолжил:
– Пожар спутал планы Наполеона зимовать в Москве. Шесть дней пожара в вожделенной Москве стали началом его краха: зарево пожара стало закатом его славы – к зимнему походу его войско не было готово. Когда после отступления французов мы возвращались в Москву, она была окружена последней багряницей в лесах. Ветер раскачивал деревья, и казалось, что пожар, уставший от безумного разгула, выжег свое дикое сердце, ушел на окраины и все еще мечется в неистовой злобе, набрасываясь из последних сил на несгибаемые дубы, печальные березы и трепещущие от страха осины… Первый раз в жизни я не испытывал радости от такого буйства красок. То, что мы увидели, проходя через город, поручик, вы, конечно, и сами знаете…
– Но порушить нашу святыню им не удалось, «Иван Великий» только вздрогнул от взрыва и устоял. Успенскую колокольню и Филаретову пристройку отстроят заново, еще краше станут. Соборы восстановят с божьей помощью, – взволнованно произнес Микки. Он хотел успокоить и подбодрить князя верой в лучшее будущее.
Но Георгий продолжил:
– С неистребимым запахом гари и привкусом крови в носоглотке прошли мы с боями до границы нашей империи. Сожженные, разоренные селения и города, трупы, горе людей поднимали из глубин души ненависть к французам – совсем недавно таким близким и понятным, но ставшим вдруг циничными убийцами и грабителями, не знающими жалости ни к достоинству народа, ни к нашей культуре, ни к святыням. Наш недавний пиетет тлел на пожарищах, растворился в море крови, был смыт слезами, утонул в проклятиях выживших. Мы были за сто верст от войск Наполеона… Когда в октябре он оставил Москву, легкий мороз никого не пугал, было всего три градуса, и он повел войска по Калужской дороге, его армия не была разбита! Но… чьи-то молитвы были услышаны, и морозы ударили раньше времени. Мы должны были загнать французов на разоренную Смоленскую дорогу… Пленных Кутузов приказал не брать…
– Князь, вы опять где-то далеко отсюда… – заметил Микки.
– Да… я на Березине… C’est la Berezina. Ноябрь. Холод. Слякоть. Кровь…
– Почему вы опоздали на Березину? – осторожно спросил молодой князь.
– Правда, Микки, состоит в том, что война сталкивает не только открытых противников, но и характеры, амбиции и личные выгоды людей, которые стоят по одну и ту же сторону от врага. Не состоявшийся бой или смерть тысяч солдат… не от ран… могут оказаться результатом просто чьей-то нерадивости или нежелания завистника уступить лавры победы сопернику в совсем другой войне – борьбе за место поближе к «деснице дающей»… Мы теряли много: людей, орудия, оружие, продовольствие, обмундирование, города… Но все же противник вынужден был отступать туда, куда гнали его наши полки, казаки и партизаны. Наши главные силы с трудом выдерживали темп отступающей «Великой армии». Наши легкие кавалерийские отряды легко брали в плен, окружали, громили лагеря, но открытые сражения с сохранившими боеспособность частями французской армии были кровопролитными и часто не приносили полной победы. Французы сопротивлялись отчаянно. К тому же мороз не щадил никого. Потери были слишком большими. Непобежденная бравая армия – в легких армейских сюртучках теперь уже грязная, оборванная, голодная – превращалась «в жалкие тени в гротескных лохмотьях». Их лошади гибли, они бросали пушки… Провианта не было… Мужики по селам продавали пленных французов по рублю за голову, фуражиров поднимали на вилы… «Солдаты падали от голода и усталости, ложились на землю и, сонные, умирали…», страдания человека не зависят от национальности и веры… – тихо сказал отставной полковник. – Обмороженное тело… Когда люди «приближались к огню, оно начинало мокнуть, распадаться, и они умирали». Пожары привлекали обезумевших, они с адским хохотом бросались в костры и погибали. Мы находили их обгоревшие кости на кострищах… Трупы и тишина… Скрип снега и слабые стоны «одни нарушали гробовое молчание». Мучения притупляли все чувства – «лучшие из всех уже не уважали себя… сострадание становилось подвигом». Последние дни «Великой армии» – смерть и бессмысленный поход…
– Наши мундиры и шинели все-таки рассчитаны на холодные зимы… – нерешительно заметил Микки.
– Мы были привычнее к холоду, – немного громче сказал полковник, не глядя на юного князя, – но страдали так же, многие умирали от холода… Измученные люди шатались, как пьяные, ползали на четвереньках, недолго раскачивались, потом падали в снег…
Микки молчал. Живые картины страшной человеческой трагедии стояли перед его глазами. Он погрузился в тишину страшной бездны – расчеловечивания.
– Когда были силы и время, мы записывали в дневники то, что видели. «Ноги мои болели ужасным образом, у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему белью, и все это прикрывалось солдатской шинелью с выгоревшими на бивуаках полами, подпоясался же я французской кирасирской портупеей, поднятой мною на дороге». Я видел такое каждый день: кровь, грязь, вши, нечеловеческие страдания, – тихо сказал Георгий. – Так записал один мой знакомый, граф, потомок старинного дворянского рода, мне передали его дневник. Это невозможно забыть, но всего не расскажешь… И этот снег… его скрип… совершенно разный: у потухшего костра, в бескрайнем поле, на утоптанной сапогами дороге, на крыльце разоренного дома…
– Что же там произошло на самом деле? – осторожно спросил поручик.
– Маневры наших войск на обоих берегах не достигли цели, Наполеон переправился в самом узком и неглубоком месте реки. Когда наши войска подошли к месту переправы, он был уже далеко на другом берегу. Последними к переправе подошли части французского корпуса. Один небольшой мост уже провалился под обезумевшей толпой. «Построившись в боевой порядок, штыками сквозь обезумевшую от страха и ужаса многотысячную толпу французов-беженцев проложили себе путь к единственному оставшемуся мосту, ворвались на него и, сметая с моста в реку повозки и людей, прорвались на другой берег». На нашем берегу остались те, чьи судьбы не волновали их полководца. По ледяной воде плыли одинокие льдины. «Равнина была покрыта ломаными каретами, телегами, наваленными одна на другую, устлана телами умерших женщин и детей… Участь сих несчастных, находящихся между двумя сражающимися армиями, была предрешена. Многие были растоптаны лошадьми, другие раздавлены тяжелыми повозками, иные поражены градом пуль и ядер, иные утоплены в реке при переправе с войсками или, обобранные своими солдатами, брошены нагие в снег, где холод скоро прекратил их мучения… На прижатую к реке толпу, мятущуюся под ураганным огнем артиллерии, налетели казаки Платова… Позже подошло войско Витгенштейна, уничтожая отставшие части французов». Оставшиеся французы сопротивлялись в отчаянии – там я получил последнее ранение. Я не знал, жив я или мертв, очнулся, когда меня тащили по земле, считая убитым. Один сапог свалился с ноги, моя одежда была грязна и разорвана. Я не чувствовал ни рук, ни ног, я был между небом и землей…
Микки не мог проронить ни слова. За патриотической завесой этой Священной войны ему открылся весь ужас человеческой бойни, цинизм полководцев всех времен – безумцев, жаждущих славы и власти любой ценой. Он не решался взглянуть на Георгия, он боялся увидеть человека сломленного, раздавленного глубокими противоречиями жизни: победа в Священной войне и неизбежность расчеловечивания в предсмертной схватке при полной безнаказанности сиюминутного превосходства…
– Всего шесть месяцев, – наконец сказал поручик. – Они у многих изменят мысли, идеи, перевернут планы – мы обрели сознание общего Отечества. Слава Богу, наш император понимает, что нужно, чтобы империя процветала. Народ залечит раны, воздадут почести погибшим, умиротворят страждущих! Вместе со сплотившимся дворянством наше Отечество придет к благополучию и светлым дням! Я верю в это! – запальчиво говорил Микки. – Среди нас много таких, кто пойдет впереди…
Георгий молчал, медленно возвращаясь в предрождественскую Москву… «Почти двести тысяч русских воинов, – думал он, – перешли границу России, покинули Вильно… Тысяча верст позади! Две тысячи верст впереди… Война продолжается – она закончилась не для всех. Почему они должны погибнуть там и навсегда остаться в чужой земле, за тысячу верст от своего народа? Подойдут союзные шведские и английские войска и двинутся на Париж – будет немного легче. Тихое рабство Европы должно закончиться… Как скоро она забудет жертвы, принесенные нашим народом?» Измученный ранами, бездонным душевным одиночеством, он утешался несмелыми надеждами на лучшее будущее Отечества.
Болит надорванное сердце. Горит рубиновый лал в короне Российской империи – символ горящей любви и сострадания к человеку.
***
Георгий и Микки договорились на следующий день встретиться в особняке губернатора.
Чтобы скоротать время, отставной полковник решил проехать днем по городу и навестить дорогие сердцу места. Сани кружили по заснеженной полупустыне, и он пытался вызвать из памяти образ древнего Белого города.
В очень давние времена Юрий Долгорукий заложил здесь свой «тов», пока «пытал» киевского престола. На месте древнего урочища Чертолье более четырехсот лет назад селились приближенные князей Даниила Московского и Ивана Калиты – бояре, окольничие, стольники; и через сто лет поднялись красные стены Кремля – первой царской резиденции Ивана Великого. Еще через сто лет царедворцы, князья и купцы осваивали обширные владения Государева конюшенного двора. Рос Белый город – ширилось кольцо вокруг Кремля, и наконец новая династия поднялась на знаменитый трон, привезенный в Москву из Византийской империи для Ивана Великого. Прошло немногим более ста лет, и отринул от своего сердца древнюю резиденцию молодой и дерзкий Романов, мечтая о другой судьбе для Руси – Русской империи. Москва склонилась перед новой, суровой столицей, поднявшейся на краю царства, у холодного моря, на пороге свободного пути в Европу. Однако Европа не торопилась открывать свои объятия новорожденной империи. Не дав ей и ста лет, чтобы окрепнуть, явился новый дерзатель, мечтавший сделать Россию данницей. Но русский народ медленно запрягает, да мчится – не догонишь…
Георгий видел то тут, то там среди погорелья чудом уцелевшие, но разграбленные соборы, дома на Тверской, особняк Трубецкого, палаты Голицына, дворец Пашкова на Ваганьковском холме, усадьбу Сытина, палаты Долгоруких – потомков древних родов, служивших царям и Отечеству. Они проехали от Покровки до Патриарших прудов, пожар обошел стороной это место. Москва «слишком велика, чтобы сгореть до последней щепки…»
Когда сани проскользили мимо придорожного трактира, извозчик махнул плеткой в его сторону:
– Гляди, ваше благородие, яло́вых веток уж натыкали, знать, Новый год недалече… Да и то, ужо вчерась приметил я одного «горького» – «ёлкина», отполз от дверей да и затих. Прозябнет, дык подымется, сердешный… а не то городовой имеется… спроворит его. – И он засмеялся, сдвинув на затылок волчью папаху.
Георгий поддержал незатейливую шутку, и на душе у него потеплело. Не было в ней злобы, а только понимание и сострадание человеческой слабости.
– Откуда ты сам будешь, любезный? – решил полюбопытствовать полковник.
– Дык пскопски́е мы… сродичи там маются… Третьево́ дня весточку получил, Рождество скоро…
– А что ж на отчину-то не едешь?
– Бобыль я. В Москве сподручнее, коли что… Хоть до Новгороду, хоть до Архангельску, да хоть и в Сибирь… Там богатый край, купцы сказывают… Ноне как и давеча, изначалу: дорога главная тут кончается и тут зачинается. С Киеву до Владимира завсегда ходили через Боровицкие вороты. Старую дорогу подправили чуток – ныне через Никольские на север – любо-дорого! Святая дорога – так и есть! Коли ретивое зайдется, дык к святителю, преподобному Сергию до Троицкого завсегда сам дотопаешь, не заплутаешь, али ямской гоньбой, коли монеты имеются, – пять копеек с версты, со товарищами ежли… Версты-то мы по-старому считаем – от «Ивана Великого».
– А что ж не от «Петровой почты»? – Улыбнулся полковник.
Ямщик не ответил, только папаху поправил.
– Глядите, ваше благородие, давеча дороги наши улицами делались, а нонче, опосля беды такой, улицы дорогами стали! Да… с Петербургу-то совсем другие пути… – пробурчал он тихонько.
– Что ж, любезный, вези тогда на Псковскую гору к «Георгию Победоносцу»…
– Устояла церковь, пско́вичи строили, три века стоит. Иконы прихожане сберегли!
Декабрьский день короткий, и если бы не снег, так виднелись бы только темные силуэты особняков да неясные тени, мелькающие между домов и новых заборов.
***
Особняк губернатора стоял у широкой укатанной дороги… Масляные фонари освещали парадный вход, но и без них яркий свет в окнах оповещал, что все готово к приезду гостей.
Микки уже встречал князя у входа. Поприветствовав друг друга, они быстро вошли внутрь. В доме было тепло и уютно. Хозяин сделал все, что было в его силах, чтобы как-то украсить свой дом. В высоких канделябрах трепетали души восковых свечей. Гости расхаживали в большой зале, но были одеты вполне скромно.
Мужчины стояли группками, негромко обсуждая насущные дела и последние новости о войне. В соседней комнате гости по очереди просили дам что-нибудь сыграть или спеть. Георгий всматривался в лица молоденьких девиц, пытаясь прислушаться к своему сердцу.
– Сегодня здесь несколько юных красавиц, – сказал заговорщицки Микки.
Молодой князь представил своего друга нескольким семьям и потом подвел его к княгине Бобровой. Княгиня держалась просто и приветливо. Беседа шла вполне непринужденно, и темы военных действий княгиня не затрагивала. Анастасия казалась немного отрешенной, но отвечала впопад и изредка мило улыбалась.
Георгию понравилась эта спокойная разумная девушка, улыбка ей очень шла, но она явно не старалась его очаровать. Ее темные глаза были спокойны, каштановые волосы подобраны по моде, и несколько локонов резко выделялись на белоснежной коже, едва касаясь ее и слегка прикрывая высокую шею.
Отставному полковнику очень захотелось узнать, что же за этим спокойствием скрывается. Он умело напрашивался на приглашение княгини и наконец получил его.
– Вот и замечательно, – сказала она. – Завтра мы уезжаем из Москвы, а после Рождества – в Устюг, к моему батюшке. Если у вас нет определенных планов, я приглашаю вас к нам в имение. Мы будем рады встретить с вами Рождество. Это чудесное время! Может, и в Устюг Великий на Новый год доберетесь, скучать там не придется: будем «детей забавлять, на санях катать с гор, а взрослым людям пьянства и мордобоя не учинять, на то других дней хватает».
Все засмеялись, настолько им был памятен незабвенный указ царя-реформатора, писанный в Москве 20 декабря 7208 года, в канун наступления новой эпохи в истории Руси – европейского летосчисления, года 1700-го.
– С удовольствием, княгиня! Я постараюсь не утомлять вашу дочь своими грустными воспоминаниями. Надо жить дальше, не так ли? Это Рождество будет для меня особенно светлым, но мы не забудем и тех, кто встретит его на чужбине.
– Будем молиться за них, – серьезно сказала княгиня Елизавета Макарьевна Боброва, слегка коснулась своей сережки и перекрестилась.
– Они гонят Наполеона все дальше и дальше… – задумчиво произнес Георгий. – Интересно, в каком храме и с каким сердцем встретил он всеобщую радость – явление Христа на многострадальную Землю… Думаю, и на Новый год не многие двери ему откроются… Как-то он все делает впопыхах… Европа всегда немного торопится, – пошутил Георгий, но в его глазах мелькнула злая искорка.
Княгиня оценила беспощадную шутку. Анастасия улыбнулась ему из вежливости.
Дворецкий пригласил гостей к столу, и все направились в обеденный зал. Поговорить с княжной еще раз в этот вечер Георгию не удалось: ему и Микки предложили места в другом конце стола, далеко от новых знакомых.
Обед прошел в приятных беседах, шутках и остротах в адрес французов и закончился на утешительной ноте: надеждами на скорейшее окончание войны, быстрейшее восстановление города, предстоящее празднование победы, о котором объявит указ императора Александра Павловича. Уже ходили слухи о «требовании императора собирать французские пушки для создания помпезного памятника в честь победы над Наполеоном». Губернатор с гордостью объявил, что для восстановления города уже все есть: и архитекторы, и мастера. Погорельцы один за другим возвращаются в Москву, недостатка в рабочих руках тоже нет – крестьяне семьями тянутся в Москву из разоренных сел и деревень.
– Как скоро будет возможно, – обещал губернатор, – отремонтируем столп Ивановой колокольни и заново поставим разрушенную Успенскую звонницу и Филаретову пристройку при «Иване», да и все, что разрушено в Кремле. Сбор пожертвований для неимущих семей объявим накануне Рождества во всех церквах города.
На следующий день княгиня с дочерью уехала из Москвы, а Георгий вдруг почувствовал, что в городе опустело… Он уже начал скучать по этой почти отстраненной от всего красавице Анастасии.
Коротая время до отъезда, князь занялся неотложными делами по своему родовому имению, чтобы после Рождества сразу уехать в Вятку и, может быть, там встретить Новый, 1813 год.
Продолжение следует.
