Начальник «Бухенвальда»
(рассказ-быль)
- Забастовка
По моей неопытности и неумению пристраиваться к теплому рабочему местечку угораздило меня поступить на работу в цех вулканизации на знаменитый и орденоносный Ярославский шинный завод.
Цех, куда в отделе кадров меня определили балансировать шины и попутно строить коммунизм, носил народное название «Бухенвальд». Там варили покрышки к машинам и тракторам.
Сырьё из черной тягучей резины, смешанной с каучуком и другими ингредиентами, закладывали в формы, посыпанные тальком, ровно распределяли по всей поверхности круглого, как домашняя «чудо-печь», протекторного противня и сверху закрывали чугунной металлической крышкой, угрюмо качавшейся на трех мощных цепях.
С помощью пульта голый по пояс и черный, как черт, от сажи, смешанной с обильно выступающим из кожи потом, вулканизаторщик опускал крышку на нижнюю половину тяжелой формы и, гремя цепями, аккуратно поправлял её, чтобы, не дай Бог, вместо дорогостоящей, блестящей, пахнущей новенькой резиной покрышки не сварить безобразного «козла». Крышка формы с железным грохотом стукалась о свою вторую половину и закрывалась на карабины.
Они катились по конвейеру, одна догоняя другую, чтобы в конце пути скрыться в кипящем парном вулканизаторе, в этой смердящей преисподней, из которой валил рваными облаками насыщенный химикатами пар, откуда слышался стон и скрежет металла.
Позже, когда я уволилась с завода, эта картина часто всплывала в моей памяти и долго стояла у меня перед глазами, занимая моё воображение. Я представляла ад таким же жарким, парным, смрадным, грохочущим металлическими звуками, в которых слышались стоны грешников. В то время мне казалось, что обязательно где-то в глубине вулканизационных котлов должна сидеть нечистая сила, которая вредит похмельным мужикам и варит им вместо покрышек кургузых «козлов», отчего рабочих лишали премии, и в день получки они бастовали.
Делали они это так: с шести утра толпились у кабинета начальника цеха Ермолинского, ворчали, глядя в расчетные листочки, сплевывая на пол тягучую голодную слюну.
Ровно в восемь приходил Сергей Николаевич Ермолинский — маленький мужичок, кругленький, подвижный и бесстрашный. Он проходил сквозь толпу полуголых разъярённых мужиков, раздвигая их совсем не могучими плечами, вставал спиной к дверям своего кабинета и открывал митинг.
— Ну, — грозно, как только может это сделать маленького роста человек, интеллигент в душе и добряк, — чего вы тут собрались?
Толпа начинала гудеть, приближаться к начальнику, задними рядами увеличивая гул голосов и окружая его с трех сторон. Перед носом Ермолинского трепетали бумажки с начисленной зарплатой. Он брал из чьих-то рук один из шершавых серо-голубых листочков и начинал читать, шевеля губами, при этом толпа затихала.
— Чего не нравится-то, Шишкин? — прочтя фамилию вулканизаторщика, удивленно пожимал плечами начальник. — Три дня с прошлой получки прогулял?
— Ну… — протянул Шишкин.
— Баранки гну! — голос Ермолинского окреп. — Ты думал, тебе за то премию дадут и отгул за прогул? А? — Ермолинский подпрыгнул на месте и как бы сравнялся с грудью Шишкина. Тот отпрянул. Толпа немного подалась назад.
— Всё понял в своем листочке? — строго спросил Шишкина Ермолинский.
— Да понял, понял я… — недовольный Шишкин нырнул в толпу и исчез.
— А!!! Буханкин, и ты тут! Ты, Буханкин, забыл, как на прошлой неделе в вечернюю смену весело так алкоголем травился прямо под валками. Ты думал, что я уже дома, чаи гоняю с женой. А я тут как тут нарисовался! И вместо покрышек ты, член бригады коммунистического труда Буханкин А.П., мне тут «козликов» наварил! Было такое?! Отвечай…
— Ну, было! — Буханкин почесал в затылке…
Ермолинский подпрыгнул, чтобы дотянуться до самых ноздрей длинного Буханкина. Изловчившись, сделал кукиш из трех пальцев и ткнул Буханкину под нос:
— Вот тебе премия, а вот тебе зарплата! Ну, кому ещё пояснить, за что денег мало нарисовали?! Тебе, Мухин?
— Нет, Сергей Николаевич, я знаю. Я всё уже понял.
Мухин, до того больше всех шумевший по поводу маленькой зарплаты, вдруг сник и попятился, ища просвет в толпе, чтобы убраться с глаз долой рассвирепевшего начальника.
— Вот вам зарплата! — тряс кукишем Ермолинский. — А вот вам премия, — тыкал он свернутыми пальцами правой руки в виноватые рожи вулканизаторщиков.
— Боря! Телевизор! А ты чего молчишь? По закону, что у нас Трудовым кодексом называется, тебя за недельный прогул вообще гнать надо с завода!
— Я, Сергей Николаевич, на свадьбе гулял, — высокий, с крупными чертами лица и плутовской насмешкой в хитроватых глазах Боря вел себя так естественно, что трудно было на него сердиться.
— Смотри-ка, как интересно! Да в ваших Перекопских каморах[1] каженный день гуляют! То свадьбы, то разводы! «Кино и немцы», а не жизнь!
— Вот, Сергей Николаевич, я и попал в такую черную полосу, — Боря Телевизор говорил спокойно, с достоинством рабочего человека, который работает так, как ему платят.
Толпа поредела, и те, кто стоял близко к начальнику, с душевным трепетом обнаружили, что они остались без поддержки задних рядов. Страх и неловкость заставили быстро ретироваться от дверей начальственного кабинета и от самого начальника.
Я смотрела на Ермолинского и чувствовала, как в душе у меня рождается уважение к этому низкорослому, простому, умному и бесстрашному человеку.
А Ермолинский с удивлением обнаружил свой кукиш, стыдливо убрал его в карман и взглянул на меня с интересом.
— Первый день у нас?
— Да. Первый.
— Ну, давай, привыкай.
— Страшно тут у вас.
— Ничего, оббуркаешься. Народ у нас взрывной, но не опасный. Иди, работай.
Я пошла в свой отсек. И, улыбаясь, думала, что сила начальника должна быть не в лукавстве, а в чем-то другом. В простецкой правде, что ли?
- Боря Телевизор
Я работала на балансировке уже вторую неделю, но в норму никак не укладывалась. Иногда вполуха я слышала разговоры своих товарок о Боре Телевизоре, тогда они хихикали, будто ворковали с нежностью голубей, проживавших на подоконнике нашей маленькой кладовки-конторки.
Об этой кладовке-конторке надо сказать особо. Там, на высоко приколоченных полках, лежали журналы нашей выработки, табель прихода на смену каждого из нас и ухода со смены и ещё какие-то инструкции, начерно покрытые сажей, всегда распыленной в воздухе помещения, где мы работали.
Надо честно сказать, что эти инструкции никто из нас, работниц участка, никогда не читал, и в руки брали только тогда, когда приходило начальство с проверкой. Тогда Муза Сергеевна — наш бригадир, статная красивая женщина с длинными черными волосами, закрученными вокруг головы, и с глазами удивительной голубизны, улыбаясь, брала в руки эти старые инструкции, стряхивала с них сажу, ударяя книжицей по своему округленному бедру, и с приветливостью доброй хозяйки протягивала в руки главному пожарнику с неблагозвучной фамилией Епишкин.
Он отмахивался рукой от облака поднявшейся сажи, важно брал в руки почерневшие листы инструкций и, довольный вниманием красивой женщины, задавал нам несколько дежурных вопросов, что называлось общим словом «инструктаж», чтобы мы в случае пожара не растерялись, а проявили себя как образованные рабочие «великого будущего». Ведь когда-нибудь оно настанет! А мы — вот они! Все обученные, умелые, и самое главное, к этому будущему нас ведет такой замечательный бригадир, с такими крутыми бедрами! Да ещё с высоким бюстом и талией, ну, нормальной такой талией, до которой сегодняшним звездам ой как далеко! И кроме всего прочего, наш бригадир была с глазами, в которых утонуть можно, как в Черном море, если вдруг туда путевку дадут, пока ждешь коммунизма.
Надобно сказать ещё об этой конторке-каморке, что в ней стояли бидоны с бензином, чтобы разводить сырую резину на случай, если попадется слишком кривая шина и её потребуется изнутри подмазать и выровнять. Конечно, такая шина не будет высшим классом и задолбает дисбалансом в дороге любого шоферюгу-аса. Но эти шины нужны были нашему цеху, чтобы дотянуть до плана, когда в конце месяца, как правило, не хватало процента.
Ещё в нашей конторке был телефон. И это вам не шуточки! Телефонизация нашей великой страны, размазанной по территории Восточной Европы и Азии, шла как-то не то чтобы медленно, но очень «надменно», так же, как охарактеризовал однажды наш президент В.В. Путин работу российских чиновников. Надо полагать, он имел в виду, что результатов от чиновничьей работы получается с гулькин уд, а чванства — на всю стоимость их важной визы. Поэтому телефон в ту нашу пору считался роскошью. И вот такая роскошь красовалась у нас в каморочке.
Катя, которая исправляла шины на большом столе, обтянутом металлом белого цвета, заслышав дребезжащий и оглушительный звон переговорного устройства, с важностью брала трубку и долго выясняла, кому звонят и по какому поводу, потом высовывала голову из проема двери и истошным голосом, будто она заблудилась в лесу, кричала:
— Ау! Девчонки, к телефону… — и называла имя кого-нибудь из нас.
Сбалансированные шины мы должны были откатить на склад камерного цеха и после этого доложить бригадиру Музе Сергеевне, что задание выполнено.
Опытные работницы откатывали шины, широко расставляя руки. Касаясь одними кончиками пальцев ребрышка протектора, женщины легонько, можно сказать, изящно подталкивали партию, в которой были пять или шесть шин. А шины, чувствуя себя в руках профессионалов, так же легонько и весело бежали по длинному и широкому проему цеха, закругляя свой бег на поворотах и не позволяя себе ни отстать, ни рассыпать строй. Это был высший класс виртуозности.
Я же, как ни старалась, не могла так работать. Три колеса я ещё могла осилить, цепко и судорожно держась за края их протекторов, чтобы не раскатились в разные стороны, но откатить пять или шесть готовеньких шин — увольте! У меня длины рук не хватало!
Я хмурилась из-за того, что не успевала опять справиться с заданием, а Муза Сергеевна смеялась рассказанной новости про очередное приключение Бори Телевизора. Кто-то из работяг бессовестно стащил шнурок из Бориного рабочего ботинка. Теперь Боря ходил так, что его стоптанный ботинок не менее чем сорок пятого размера, соскользнув с ноги, бежал впереди хозяина, а Боря Телевизор всем своим огромным ростом прыгал за ним следом на другом, зашнурованном ботинке.
Смеясь над Бориным недоразумением, тем не менее Муза Сергеевна зорко наблюдала за всеми, в том числе и за мной. Большинство женщин уже убирали каждая своё рабочее место, не спеша, с большим удовольствием обдували свою спецовку, осыпанную тальком, и сдували белый налет с рабочих тапочек воздухом из шланга, которым накачивали камеры.
А возле меня с двух сторон стояли две стопки покрышек и камер. Их надо было ещё сбалансировать, совместить одно с другим, накачать воздухом, вставить золотник, закрутить железный колпачок пальцами, не защищенными от металлической стружки. И хорошо, если злая металлическая заноза не вопьется в кожу. Ну, а если вопьется, то вообще беда. Пока вытащишь её, высасывая из пальца и обкусывая место травмы, драгоценное время уходит. А шины ждут! Их надо доделать и откатить на склад, разместив рядом с теми, что уже сдали все члены бригады, кроме меня.
Время бежало с быстротой спринтера. Вот уже стала подходить вторая смена, а я со страхом чувствовала, что не успеваю освободить ко времени станок!
Муза Сергеевна слушала про Борю Телевизора, улыбаясь, качала головой и как-то невзначай покатила мои готовые покрышки на склад. Нина Сапожникова подошла, мигом вникла в ситуацию: где у меня лежат покрышки, а где камеры, и ловко начала комплектовать шины. Надувая их воздухом, быстро вставляла золотник и откидывала шину в сторону, а Катя, вынув из своего кармана колпачки, так же ловко, как Нина Сапожникова, прикручивала их на место. Когда я поставила мелом последнюю риску на последней камере, возле меня уже было пустое пространство. Бабенки, ничего не говоря, молча откатили всю мою норму и ушли. Последнюю пару шин я откатила сама без труда и, утерев лицо белой тряпицей, ругая себя за нерасторопность и неумение работать, пошла в душ, где уже мылась вся наша бригада.
Когда мы, намытые, причесанные и приодетые по тогдашней рабочей моде, вышли из ворот цеха, никто бы со стороны и не подумал, что идут самые что ни на есть работяги, только что вручную выполнявшие тяжелейшую и грязнейшую работу. Но ведь каждая из нас была женщиной! И не просто женщиной, а русской женщиной! Мы строили коммунизм. Мы должны были соответствовать великому будущему!
Вышагивая на тонких шпильках и чувствуя невыносимую боль в стопах ног, честно отстоявших, открутившихся, отбегавших восемь часов тяжкого труда, мы не подавали виду, что устали. Мы улыбались оттого, что идем домой к семьям, с которыми мы в своей тягловой жизни виделись меньше, чем с орденоносными покрышками.
«Нет, Сергей Николаевич! — упрямо и зло думала я. — Нас не оббуркаешь так просто».
Мы всеми силами желаем быть прекрасными женщинами, и ей-богу, мы были ими!
- Как кошки сношаются
Настало такое время, когда я все-таки научилась работать как все, и норму выполняла, и чувствовала себя вполне обустроенно. Однажды в бригаду к нам поступила новенькая балансировщица Клава с Перекопа. Она была маленького росточка, худенькая, но жилистая и бойкая. Из числа людей, всю жизнь проживших в знаменитых Карзинкинских каморах, не избалованная жизнью, не обласканная рабочей властью, но владеющая долей вольности, и потому была с крутым норовом. Про таких говорят: «Палец в рот не клади — откусит».
В цех Клава пришла не одна, а с мужем Николаем. Таким же низкорослым, худющим, как и она, и таким же бойким и острым на язык. Одно слово — Перекоп!
Катя, что выправляла кривые покрышки в конторке-каморке, нанюхавшись бензина, решила дать себе перерыв и, едва стоя на ногах от усталости и дурного запаха, выползла в наш отсек.
Она долго стояла, прислонившись к стене, наблюдая за нами, копошащимися у своих станков.
— Клавк, а ты молодец! Быстро освоилась! — похвалила она Клаву с Перекопа.
Новенькая Клава не замедлила с ответом:
— Жилы порвем, да до коммунизма дойдем! У меня и маманя была партейная, ой, какая спорая была! — прихвастнула Клавка.
— Зачем же жилы-то рвать? — усталость Кати немного отступила, и стало видно, как мелко трясется её голова.
— Тебе работу менять надо, подруга, а то под старость ложку в руке держать не сможешь. А какая ты баба, к дьяволу, коли и руки, и голова в трясучке! Ни одному мужику не нужна будешь!
Катя насторожилась. Она и сама уже замечала, что голова у неё стала трястись от долгой работы с парами бензина. И все это замечали, но молчали, чтобы не причинить обиды хорошей бабенке. А тут Клавка с Перекопа — человек откровенный и прямой, как деревенский дрын, выложила всё, что увидела. Катя не сдержалась.
— Подумаешь, мужикам не нужна! Ещё неизвестно, какой подкатит! Вот ежели как твой, такого и даром не надо, — махнула рукой Катя.
— Это почему же? — прищурилась Клава. — Худ мой Устим, да лучше с ним. Так, бывало, маманя говаривала!
— Да уж больно маленький да плюгавенький твой Устим! — не отставала обиженная Катя.
— Эх, подруга! Мала х…я, да своя. А у тебя и такой-то нет!
Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не подоспела Муза Сергеевна и не увела Катю в конторку.
Почувствовав сухость во рту, я решила сделать перекур. Пошла в соседний цех глотнуть холодненькой газировки. Мысли мои блуждали, не находя достойного предмета осмысления, и вдруг перед собой я увидела Борю Телевизора в серых выгоревших сатиновых штанах с ярко-серыми заплатами на ягодицах. Огромные прямоугольные заплаты были аккуратно закруглены на уголках, и сразу было видно, что пришиты они были заботливой женской рукой.
Мы одновременно подошли к сатуратору и встали, пережидая друг друга.
— Не стесняйся, пей, чай, во рту-то пересохло, — улыбнулся Боря, стряхивая руками белый тальк с рабочей робы и с заплат на заднем месте рабочих штанов.
— Пересохло, — согласилась я и нацедила холодной, освежающей влаги с озорными пузырьками внутри черного резинового стакана.
Я пила, холод схватывал горло, пузырьки лопались во рту, и мне хотелось продлить удовольствие, но надо было уступить стакан Боре, тоже «умиравшему» от жажды.
Боря в два глотка выпил стакан воды, потом нацедил ещё стакан и опять проглотил в два глотка. Поставил черный стакан под сосок сатуратора и пошел не оглядываясь. Я рассеянно смотрела ему вслед, и тут до меня дошло, почему нашего Борю зовут Телевизором. При ходьбе ягодицы его слегка двигались одна относительно другой, и заплаты штанов с округленными углами также двигались, будто два экрана телевизоров, поставленных на профилактику.
А потом я увидела, как его остановила невесть откуда взявшаяся Клавка с Перекопа и что-то стала говорить Боре улыбчиво и даже кокетливо. Боря немного послушал, сказал:
— Эх, Перекоп! — плюнул себе под ноги, гордо подняв голову и отмахнувшись от Клавки как от мухи, пошел дальше, сверкая «экранами» своих штанов.
Я поспешила к своему станку, тихонечко смеясь и отрыгивая пузырьки газа.
Клавка пронеслась мимо меня, громко и недовольно ворча:
— Молодец! Говно! Засранец! Ну, погоди! — и быстро скрылась с глаз, повернув в наш балансировочный отсек.
Когда я туда подошла, то увидела, что Муза Сергеевна, держа в руках кусочек мела, ловко балансировала покрышки из моей партии.
— Муза Сергеевна, я пить в камерный цех ходила, — начала оправдываться я.
— Ходила так ходила… Ты вот что… Подработать хочешь? — бригадир осмотрела мою тонкую фигурку и покачала головой. — Понимаешь, я бы не стала тебе предлагать, но некому покрышки сегодня загружать. Бригада собралась, трое всего, надо четвертого. Обязательно, — Муза Сергеевна оценивающе осмотрела меня так, как, наверное, осматривают лошадей на сенном рынке.
— Это надо на ночь оставаться? — спросила я, чтобы как-то скрыть своё стеснение.
— Надо. Зато заплатят за смену восемь рублей шестьдесят копеек, — Муза вздохнула, то ли оттого, что ей было жалко отправлять меня ещё на одну смену, без перерыва и в ночь, то ли понимала, что и деньги-то невелики. — Это уже с вычетом налога, — торопливо добавила Муза, видимо, чтобы подбодрить меня, уставшую, отработавшую уже вечернюю смену.
— А я справлюсь? Я на том участке не работала ещё… — я скорее прикидывала, что дополнительные деньги заработать — это хорошо.
Ведь как ни работай, денег всегда не хватало. И мы, женщины, часто занимали и перезанимали «до получки», выручая друг друга. А тут — восемь рублей шестьдесят копеек! И главное, их выдадут сразу, как смена закончится! Значит, домой утречком с денежкой приду и чего-нибудь вкусненького можно будет купить. Например, пряников или целый килограмм «ландрина». «Конечно, — промелькнуло у меня в голове, — можно бы и колбаски купить, да где же она продается?! Нету! Хорошо, если пельмени в соседнем магазине «выкинут».
— Я согласна!
— Ну и хорошо. Только вот что, — Муза перевела дыхание. — Надо будет в месяц отработать восемь таких смен. Иначе больше никогда не возьмут в бригаду на подработку.
— Я отработаю, — согласилась я, ещё не осознавая цены этого труда.
После смены я перешла на другой участок, подошла к бригадиру и представилась. Вот, мол, я пришла помогать покрышки катать. Бригадир посмотрел на меня с какой-то жалостью и поставил в строй.
— Работа простая. Откатывать горячие покрышки от вулканизатора и сбрасывать их вниз, на первый этаж.
— А там куда? — с любопытством и готовностью спросила я.
— А там уже не твоя работа. Ты только запомни, что через каждые сорок минут вы отдыхаете. Сроку отдыха вам — двадцать минут. Поняла? Трое работают, один отдыхает. Смотри, от рабочего места далеко не уходи. Здесь дорога каждая минута.
И ушел.
Заработал конвейер, запрыгали покрышки, подхваченные одной из наших работниц. Горячие, парные, как из парилки, они катились к следующей работнице, которая сортировала их по размерам, обрезала резиновые сосочки железной вилкой и приставляла к стенке, а третья работница откатывала к дальнему окну, возле которого был сооружен узкий пандус. Покрышки должны были по очереди скатываться туда, на первый этаж, где их подхватывали мужики и грузили в вагоны.
Первые двадцать минут меня посадили на стул, чтобы я отдыхала. Это означало, что со смены я уйду в последнюю очередь.
Это было хорошо, потому что я ещё не представляла всей стройности этого процесса и могла понаблюдать со стороны и сориентироваться.
Ровно через двадцать минут работницы поменялись местами. Теперь моё место было у конвейера.
— Эй, надсада! Чего сидишь, иди работай, — крикнула мне здоровенная бабёха, отходя от конвейера.
Я не успела вовремя занять её место, и покрышки, почувствовав волю, запрыгали вокруг меня, падая и наваливаясь кучей.
Я пыталась разобрать их, откатить, но они лезли и лезли, и сваливались с черной ленты, будто выполняли чей-то страшный приказ, ослушаться которого было нельзя.
Вулканизаторщик увидел завал. Остановил конвейер и, ругаясь срамным матом, подскочил, чтобы быстро разобраться. Другие женщины в это время доделывали свою работу. Им повезло. Они могли передохнуть.
Когда вдвоем с ругавшимся мужичком мы разобрали покрышки, он подмигнул мне доброй улыбкой и включил кнопку конвейера.
Я улыбнулась ему жалко, будто провинившаяся собака.
Через несколько минут мы с бабенками поменялись вновь. И я покатила покрышки к окну, чтобы сбросить их вниз, по пандусу, прикрытому серой тряпицей из корда.
Я кидала их, не видя, куда они летят с высоты второго этажа и кто их принимает там, на первом. Только слышала кряканье и ругательства мужиков, тех, что их ловили внизу.
Я даже повеселела. Потому что катать покрышки я уже умела, а сбрасывать вниз не составило труда. И вдруг слышу:
— Эй, мать-перемать! Потише кидай.
Голос мне показался знакомым, и я крикнула в пустоту, прикрытую серой тряпицей:
— Быстрей поворачивайтесь!
— Быстро только кошки сношаются, — ответили мне снизу вверх голосом Бори Телевизора.
Я немного подумала и крикнула вновь:
— Не сношаются, а совокупляются!
— Ишь какая умная! А наши кошки просто е…тся!
— Ой! — крикнула я, не зная, что ответить, и тут подошла очередь меняться.
Я работала уже двенадцать часов без отдыха. Перерывы между рабочими циклами на двадцать минут уже не восполняли силы, и я чувствовала, как усталость заполняет мои мышцы и не уходит, а только накапливается.
К концу смены, когда я присела на стул отдыха, то почувствовала, что мышцы мои обмякли. Я хотела пить, но дойти до фонтанчика не смогла. Я положила голову на руки на уголочке старенькой тумбочки и чуть не заплакала. Мне не то что было жаль себя, но стыдно перед людьми, которые взяли меня в бригаду, а я чувствовала, что сил не хватило. Меньше чем через двадцать минут надо будет подняться и идти работать, а мне не встать ни за что с этого проклятого стула и ни за что не отработать самые последние сорок минут. И значит, я подведу всех: и бригадира бригады вулканизаторщиков, и Музу Сергеевну, и весь поток.
Подошел бригадир:
— Что? Устала?
— Мышцы не слушаются, — я чуть не расплакалась.
Он принес мне газировки в черном резиновом стакане:
— На, выпей.
Я глотнула, и медленно-медленно холодная влага стала растекаться по моему измученному телу. Большие круглые часы приближали мой позор.
Большая стрелка щелкнула. Я встала. Из всей бригады я осталась одна. Надо было откатить шины и сбросить их вниз к вагонам.
Я слегка пошатнулась, но пошла к своему рабочему месту. Пять покрышек в руках. Подушечки пальцев ощущают ребрышки протектора.
— Пошли, ребята, пошли!
Я разговаривала с покрышками, будто они были живыми. И мне казалось, что они понимают меня. Ни одна не откатилась в сторону. Все ровненько шли, как на параде. Потом ещё одна катка к пандусу, потом ещё, и ещё, и ещё. Я не заметила, как большая стрелка часов остановилась на цифре 6.
Я не поверила. Всё? Сняла с себя фартук, свернула его аккуратно и пошла в душ.
— Эй! Постой! — крикнул вслед мне бригадир. — Возьми деньги.
— Деньги? Давай! — я сжала в кулаке восемь рублей шестьдесят копеек и, стараясь не заплакать, выпрямила спину и пошла так, как должны ходить женщины, у которых в жизни всё прекрасно.
В проходной я столкнулась с Ермолинским.
— С ночи? — недоверчиво спросил он.
— Да. От конвейера!
— Не смей больше делать этого.
— Почему, ведь я заработала восемь рублей и шестьдесят копеек! — мне очень хотелось кому-нибудь нагрубить.
— Эта работа не для таких…. Эх… — махнул он рукой и прошел на завод.
А я поплелась домой, едва передвигая ноги. Надо было выспаться и к двум часам опять на смену.
- Поджог
«Не всё так хреново на этом свете», — думала я, глядя, как собирают на нашем участке импортную балансировочную линию.
— Ну, теперь держись, бабы, или сократят нас наполовину, или конвейер запустят так, что у задницы кругло будет, — с любопытством разглядывая технику и монтажников в немецких костюмах-комбинезонах, предрекала Клавка с Перекопа.
— Да уж, норму прибавят, это факт, — ворчали бабёнки.
Когда заработала линия и посыпались с конвейера отбалансированные автоматом шины, уже не мелованные в месте дисбаланса, а помеченные кружочком, импортной красной краской, — никого не сократили, потому как откатывать готовые шины немецкое чудо за нас не будет. Правда, норму нам хорошо прибавили. Но человек ко всему привыкает, приспосабливается, приноравливается. Приспособились и мы.
Нам даже понравилось. К нам водили прессу, показывали чудо немецкой техники, и мы позировали, как кинозвезды.
Ровно в одиннадцать часов приходил наладчик и останавливал линию, чтобы отпустить нас на обед.
В тот день наладчик задержался, а покрышки валились и валились с ленты конвейера. Муза Сергеевна крикнула Кате, чтобы она бросала свою вредную работу и шла в столовую занимать очередь для нашей бригады, что мы, мол, подойдем попозже.
Катя, мелко тряся головой, ушла, а мы всё ещё работали, замечая, что покрышки стали реже тянуться по ленте, а это означало, что там, где их загружают, тоже пошли на обед.
И в это самое время одна из наших бабенок вдруг как закричит:
— Девки! Горим! — и показывает на конторку, где, переливаясь всеми оттенками оранжевого цвета, полыхал огонь.
— Бежим вниз! — завизжала Клавка с Перекопа. — Сгинем все! Сгорим! Бабы, атас! — и бросилась бежать вниз по лестнице, призывая за собой всех нас.
Совсем не думая о том, что там, где разливался пожар, стоят бидоны с бензином, я бросилась в конторку к телефону. Окно было открыто. На полу тлела толстая палка, обмотанная тряпьем, хорошо пропитанным бензином. Муза Сергеевна следом бросилась к окну и быстро захлопнула его, она-то знала правила противопожарной безопасности.
Я, машинально наблюдая за ней, накручивала диск телефона — 01. Я видела, как взгляд бригадира задержался на чем-то. Внизу под окном был навес, запорошенный снегом, а по снегу тянулась цепочка шагов от угла навеса к окну. Самое главное, что увидела Муза Сергеевна и что поразило меня, — ботинок Бори Телевизора. Тот, что без шнурка, тот, что всё время сваливался с ноги Бориной и бежал вперед. Он и тут, видимо, свалился с ноги, когда его хозяин спрыгивал с навеса в сугроб.
На том конце провода женщина всё расспрашивала, где горит, в каком цеху, на каком участке, на каком этаже, а потом долго не могла записать мою фамилию. Всё переспрашивала и переспрашивала. Я увидела, как в каморку сбегались бабёнки, на ходу срывая с себя тяжелые, пропитанные сажей и тальком фартуки. Они накрывали ими огонь, который начал было расползаться по полкам и стенам. А женщины били его тряпьем и прижимали руками, не давая огню пищи для горения, а другие сбивали его со стен, покрашенных почерневшей масляной краской.
Когда прибежали пожарные в касках и с брандспойтом, от пожара остался вонючий дым и гарь обожженных полок и стен.
— Ну, вы тут дорабатывайте, а мы в столовую пошли, — сказала Муза Сергеевна пожарникам, — там Катя нам очередь держит. Пошли, подруги!
Всегда добродушный Епишкин вдруг прикрикнул каким-то незнакомым командирским голосом:
— Стоять! Никто никуда не уходит! В столовую они пошли!..
Сергей Николаевич Ермолинский молча смотрел на нас. То ли удивленно, то ли восхищенно.
— Епишкин, ты вот что… Ты, Епишкин, девчонок не держи. Дай им поесть. Вон какую работу они сотворили. Без воды, без мужиков… Идите, девчонки, идите, обедайте. А мы тут разбираться будем, — поднимая обгоревший факел, уже строго произнес наш начальник.
- Борин ботинок
Пока мы обедали, пожарная комиссия обследовала участок и прилежащие к нему помещения, в том числе и навес под окном конторки. Конечно, ботинок Бори Телевизора нашли, следы на снегу навеса совпадали со следами ботинка. А это уже улика.
Муза Сергеевна больше не улыбалась, а всё как-то хмурилась и рассеянно командовала нами. Да мы-то понимали, что она Борю жалеет. В душе у каждой из нас поселилось нехорошее чувство: гори он синим пламенем, этот завод, где работа тягловая, где оплата мизерная, где на пенсию отпускают отравленных парами бензина женщин в сорок пять лет, потому что дальше болезнь быстро прогрессирует и переходит в тяжелые формы других известных и страшных болезней. Одним словом — «Бухенвальд». А с другой стороны, нет ничего крепче и сплоченнее рабочего коллектива, где молча помогают друг другу, где задарма выручают и советом, и делом, и скромной рабочей деньгой. И главное, никто не ждет благодарности за это. Рабочая семья — так можно было назвать отношения в здоровой бригаде. Но Борю всё равно всем было жалко, потому что никто не верил, что поджог мог совершить он.
Только я почему-то сомневалась в его невиновности. Дело в том, что с работы и на работу мы с Борей всегда ездили в одном автобусе. Только он садился на Перекопе, в начале маршрута, поэтому сидел с комфортом где-нибудь у окошечка, а я заходила в автобус в середине маршрута и стояла на задней площадке, где было так тесно, что можно было вдохнуть в себя воздух, а выдохнуть уже не получалось — грудной клетке места не хватало. И вот так, тесно прижатые друг к другу, мы ехали на завод делать норму и тем самым строить своё «светлое будущее».
В тот день, когда произошел пожар, нас отпустили с завода позднее обычного — допрашивали, допрашивали и ещё передопрашивали.
Я ехала домой в почти пустом автобусе, потому что одна смена уже уехала, другой было ещё рано на работу.
Подъезжая к дому, я увидела Борю Телевизора, который входил в автобус почему-то не у завода, а на моей остановке. Значит, пока нас допрашивали, он куда-то улизнул с завода, где-то побывал и вот только сейчас садится в автобус, чтобы доехать до своего Перекопа.
«Странно», — подумала я, и эта мысль не выходила из головы всё то время, пока шло расследование поджога нашего участка, на котором была установлена первая новенькая импортная линия.
Сомнения относительно Бори Телевизора и его поступка внезапно рассеялись, когда однажды случилось явное открытие.
Моё место у балансировочной линии было рядом с входом в конторку. Там было пусто — Катя ушла на бюллетень, а за моей спиной чернели обгоревшие стены, которые ещё не покрасили, потому что расследование поджога ещё не закончилось. Время от времени туда заходили важные посторонние люди с папками в руках. Угловым зрением я их всех видела. И вдруг совершенно неожиданно на участок присеменил муж Клавки Перекопской. Он, по-хозяйски обхватив сзади тонкую шею своей жены, затолкал её в конторку, прижал к ещё не окрашенной черной стенке и громким шепотом, тряся перед её носом кулачком, закричал:
— Ах ты, шалава! Куда бы мы с тобой ни устроились, везде себе хахаля найдешь!
Клавка не испугалась, а вывернулась из-под руки своего благоверного и, качая острыми худыми бедрами, коротко сказала:
— Ну, ты молчи, а то худо будет!..
— Чего будет?! — завизжал мужичок. — Чего?!
— Али хочешь, чтобы все про тебя узнали, какую ты преступлению сотворил? А то хвалишься: я ростом малой, да умом большой! Вот тебе кукиш с маслом! Умник!
— Ничего, Клавка! Ничего! Мы ещё посмотрим, кто умнее… Я твоему хахалю подстроил! Теперь попарится на нарах! — не унимался Клавкин муж.
Лента конвейера крутилась пустая — видно, на том конце линию ещё не загрузили, и я повернулась лицом к семейной паре. Я увидела перекошенное лицо Клавки и её тонкие руки, сжатые в кулаки. Она замахнулась на мужа и громко и твердо проговорила:
— Молчи как череп, а то сам сядешь на те нары!
И зло погрозила кулаком мужу.
— Так я и молчу как череп, — мгновенно угомонился Клавкин муж.
— Иди отсюда, вон тебя бригадир ищет! — кивнула на дверь Клавка.
— Дай слово, что уволимся с завода! — чуть не заплакал её муж.
— Уволимся.
Клавкин муж засунул руки в карманы брюк и как ни в чем не бывало покинул конторку.
— Поняла, как с мужиками надо ладить?! — Клавка усмехнулась и горделиво прошла мимо на своё рабочее место, слегка задев меня плечом.
А у меня отлегло от сердца. Я поняла, что Боря Телевизор не был виновником нашего пожара. Мне хотелось рассказать обо всем увиденном Музе Сергеевне, чтобы успокоить её, но я понимала, что рабочее достоинство не позволяло трепаться. Мы все исповедовали принцип: знаешь, так молчи.
- Торжественное собрание
На стыке двух смен в Красном уголке собралось много рабочего люда. Почти обе смены — утренняя и вечерняя, за исключением вулканизаторщиков, которым от котлов отойти нельзя было.
Нашу бригаду посадили на первый ряд. Даже в душ сходить запретили, чтобы рабочее время не тратили даром. Мы переглядывались, видя, как Сергей Николаевич раскладывает на столе какие-то бумаги. Рядом с ним сели главный пожарник Епишкин и председатель профкома нашего цеха.
Сергей Николаевич начал:
— Мы нынче собрались ненадолго. Не шумите там, на задних рядах. Мы собрались, чтобы оказать честь замечательным русским женщинам, про которых ещё Некрасов, наш земляк, писал: «Коня на скаку остановят, в горящую избу войдут». Вот он как был прав! Бригада Музы Сергеевны предотвратила пожар на участке балансировки. А это означает, что спасли они весь завод от огня. А кто они такие есть — простые русские женщины, смелые и высокосознательные. И теперь вот передо мной здесь лежат награды вам, мои родные! — Ермолинский слегка кашлянул, и мне показалось, что глаза его повлажнели. — Всем вам премия выписана по двадцать пять рублей. Музе Сергеевне ещё дополнительно благодарность и часы с дарственной надписью от руководства завода за правильное исполнение противопожарной инструкции и за грамотное руководство во время пожара.
Муза Сергеевна встала и подошла к столу президиума.
Ермолинский пожал ей руку, преподнес коробочку с часами и Почетную грамоту. И, приподнявшись на цыпочки, поцеловал в щеку высокую и красивую Музу.
— Спасибо тебе, бригадир!
Мы радостно зааплодировали.
— А кто у нас по телефону звонил в пожарку? — строго спросил начальник.
Я почему-то испугалась и тихо промямлила:
— Это я, Сергей Николаевич…
— Чего же фамилию-то твою всю переврали…
— Не знаю, — прошептала я.
— Ну вот, сейчас впишем твою фамилию в листок, — он кивнул секретарше, которая была тут же, за столом. Она быстро вписала в Почетную грамоту всё, что нужно.
— Подходи, Ирина, получай свою награду, — Ермолинский пожал мне руку и протянул красивый цветной листок со знаменами и гербом.
— Спасибо, Сергей Николаевич, — я смущенно улыбалась.
— Эх! — вздохнул Ермолинский и обнял меня. — Это тебе спасибо…
Я осторожно вывернулась из объятий начальника и пошла на своё место в первом ряду.
Когда закончилось собрание, мы, веселые, полетели в душ, и нам было приятно, что на нас смотрят и даже пальцами показывают.
И тут я не выдержала, взяла Музу под руку и остановила её.
— Муза Сергеевна, это не Боря поджег, я точно знаю, что не он.
— — Я знаю, — сказала Муза Сергеевна.
— А почему так переживала? — недоуменно спросила я.
— А что, заметно было?
— Заметно, — кивнула я головой.
— Знаешь, всякое в жизни бывает, могли бы и Борю засудить. Ведь ботинки-то его нашли. Один на крыше, другой под крышей в сугробе.
— Значит, второй ботинок свалился с ноги маленького мужичка, — подтвердила я свою догадку.
— Плюгавенького, — поморщилась Муза Сергеевна.
— Точно…
— Знаешь и молчи… Всё обошлось. В день пожара Борю возили в «серый дом» на допрос. Разобрались.
— А я его видела на своей остановке в тот день. Значит, это он из «серого дома» домой добирался!
— И ты подумала, что Борька поджог совершил? — покачала головой Муза Сергеевна.
— Угу.
— Борька не может этого сделать, потому что в войну его отец-зенитчик погиб здесь, защищая завод от «юнкерсов». А Боря — он ведь всю жизнь на заводе. И мать его тут работала и его сюда привела ещё подростком. Этот завод ему — дом родной.
— А Бухенвальдом зовут… — возразила я.
— Зря не скажут…
Мы прибавили шагу, чтобы догнать своих.
Мой отец тоже зенитчиком был и тоже отражал нападки вражеских самолетов на наш город. Может, вместе с Бориным отцом вместе и служил. Я подумала об этом и промолчала, помня о достоинстве рабочего человека — «не болтай».
На заводе я проработала почти пять лет. За это время ушел на пенсию Ермолинский. Мы хоть и звали его начальником «Бухенвальда», но все жалели, что он ушел, потому что уважали своего доброго и честного начальника.
Прошло ещё несколько лет, и «вредный» стаж мой дал мне возможность уйти на пенсию в сорок пять лет. А тут началась перестройка. Я организовала первый в городе продовольственный частный семейный магазин. И уже не думала о построении коммунизма, хотя было жаль, что на глазах быстро разваливалось всё, что таким тяжелым трудом наше поколение и поколение наших отцов построили. Тогда не платили пенсии, и народ выживал какими-то запасами мужества и терпения.
Однажды ко мне в магазин заглянул Ермолинский. Я обрадовалась и засмущалась.
— Ирина, ты довольна своей долей?
— Я? Да, я довольна. Мне и сейчас тяжело. Я работаю ещё больше, чем когда-то на заводе. С девяти утра до девяти вечера каждый день, но я работаю на себя.
— Эх ты, а мечтала о коммунизме…
Ермолинский был не просто расстроен, он был взвинчен. Махнул на меня рукой и выбежал из магазина.
Я вспомнила, что ведь он пенсионер. Наверное, ему есть нечего, денег нет. Я представляла страшные картины его нищенской жизни, которую он уж точно не заслужил.
«И я хороша, ничего ему не предложила. Да он и не взял бы, он гордый…» — мне было жаль его. Очень жаль.
Через несколько недель я узнала, что наш добрый и честный начальник «Бухенвальда» «приказал долго жить». Он умер, не смирившись с новым временем, не признав воровской политики Ельцина и Черномырдина. Он умер, не простив им и их камарилье развала всего того, что с таким трудом мы все строили, да сил наших не хватило.
А может, и мне не простил того, что я так удачно устроилась в новом времени.
Ну да ладно… Бог простит.
[1] На Ярославской ткацкой фабрике, хозяином которой до революции был купец Карзинкин, рабочие жили в маленьких комнатенках — каморах, построенных хозяином для крестьян, приезжавших на работу из соседних деревень. Жилой корпус, состоявший из камор, построен был в несколько этажей из красного кирпича, с фасадными архитектурными украшениями. А после революции фабрику Карзинкина переименовали в комбинат «Красный Перекоп», и в этих каморах жили не только перекопские рабочие, но и те бедолаги, у которых другого жилья не было и перспектив получить его тоже не было.
Об авторе:
Ирина Грицук-Галицкая, родилась 7.06.1939 г. в г. Ярославле. В 1962 году вышла замуж за Иосифа Грицука. В 1967 г. окончила исторический факультет Ярославского педагогического института.
Трудовая биография автора очень разнообразна. Работала проводником вагонов, мастером-кондитером, бригадиром балансировщиков, инспектором по работе с подростками, секретарем комитета комсомола, начальником смены, помощником начальника грузового района, мастером смены.
С 1984 г. пенсионерка.
В 1991 г. открыла первый в Ярославле частный продовольственный магазин. Первый предприниматель Ярославля.
В 1998 г. начала серьезно заниматься историческими исследованиями и писать исторические книги. Изданы: историческая трилогия «Волнующие красотой», семейная хроника «Божья коровка, улети на небко», «Александр Невский. Триста лет рабства», «Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах», «Стоял Ноябрыш у двора», пьеса «Князь Федор Чермный», серия рассказов в альманахе «Российский колокол».
В 2004 г. стала членом Российского Союза писателей. С 2015 г. — член Интернационального Союза писателей.
