Снов очарованья аромат
Вера просыпается, откидывает мягкое одеяло. Толчок — она парит… тесно!.. Стены раздвигаются… заря… сотни протуберанцев… Странно… ведь ночь?
Зеленая лужайка, гладкая травка, точно гладью на пяльцах шелком зеленым вышита. Рыжее солнышко, сочно-зеленая лужайка, ярко-белый двухэтажный дом с колоннами.
И Natalie…
Портниха Татушка все-то пришивала оборочки да кружева к новому платью. Молочно-белое платьице-то — чисто молочко топлено, и оборочки темно-зеленые.
Нянюшка Платоновна сказывала: «Я чай, ты милушка-лапушка ужотко ладнЕнька да милЕнька!».
Вот она шляпку наденет с ленточками, да с томиком стихов — в беседку… Там, в увитой плющом да диким виноградом ротонде, томик чуточек полистать, жужжанью заблудившейся в полете пчелы внимать. Бабочки — диво, новую бы какую для ее не больно-то богатой коллекции приглядеть!
Крылышки лимонные трепещут, дрожат…
А в зеркало поглядеться? Одна беда: зеркало-то в зале больно замутненное, точно паутинкой легкою покрытое — размытым пятном личико ее глядится. Отчего ж маменька новое повесить не повелит?
Natalie в сад чрез отворенные двери выходит. Малиновый перезвон часов напольных дерева красного, удары гулкие слышатся.
Б-бимм-м!!! Б-бомм-м!!!
Сколько пробьют? И за ближним лесом колокол сельской церквушки запел заливисто.
Где ж альбом с гербарием? Небось за старым фикусом забылся?.. Бог с ним совсем — нянюшке искать его повелеть надобно.
Живописная ротонда — вид романический на осокой да кувшинками пруд заросший… любимое ее место в усадьбе. Как высоко-то солнышко поднялось, да слепит, аж глазонькам больно! Рыжее, и волосы от солнышка рыжие, я чай, враз стали. А глаза у нее цвета неба лазурного летнего — нянюшка родимая сказывала.
Жарко… знойно… гравий да песочек под шагами легкими хрустят, шелестят… платьице-то стелется, полощется, шуршит по дорожке — шурк-шурк, нежно, чуть слышно колышется, краешком касаясь…
Ротонда — что за прелесть! Тихо здесь, и прохлада! Вот и альбом на скамеечке позабытый да работа — гладью зеленой шелковой на пяльцах вышиванье. Вид на пруд… диво…
Две ивы-подруженьки над водой склонились, косы длинны распустили, вишь, негодницы девки, точно волосы свои длинные перепутанные в воде моют-полощут, прелестницы, да об женихах шепчутся, печалятся. А пруд глубок, вода черна, лист упавший, стрекозы полет…
Сонно… пчела залетела — жужжит… знойно… Птички петь утомились. Не то утром: щебет их сквозь окошко спаленки, в сад отворенное, доносился.
Вон и ребятишки дворовые шустрые! Рубашонки серенькие, пятки черные — ишь-ко припустились! Повесничают, чисто бесенята…
Однако ж шибко Natalie замечталась, в хороводе мысли глупые закружили! Шмеля жужжанью внимает, об женихах кручинится.
Лучистое счастливое солнце. Огневые сполохи в синем небе, в его коричневых с прожилками глазах…
Ярко-синяя небесная твердь полилась на землю слепящими лучами сотен солнц.
То не его ль шаги стремительные по дорожке спешат-шуршат? Сердце трепещет, точно бабочка в сачок поймана, крылышки складывая, распрямляя…
Превеликий Господи! Отец всеблагий, владыко Ты наш небесный! Надоумь, защити, — молит Natalie. — Пусть Michael придет! Дерзание одно…
Смятенный взгляд завихрился, заметелился… Свежим вишневым соком брызнули щеки — кипящее в небесах солнышко их, видать, крепко приласкало.
Скрип рессор, шуршание, шелест, шепот гравия…
И струился день, и сияла ночь. Шорох ночи, шелест грез, шепот снов.
С восторгом, переливающимся через край, внимала Natalie, как пела для нее одной оглушительно счастливая, пьяная от восторга луна, разгоравшаяся на разогретом закатом аквамариновом плюше неба. Спелый сочный диск луны с умопомрачительной высоты глядел. Горело, полыхало головокружительной страстью антрацитовое небо. Смеялись, млея от первозданного счастья, нелепо юные звезды. Полетели во все концы Вселенной неистовые брызги счастья, рассыпаясь раскаленным звездопадом. Плавясь от восторга, катилась по черному, точно смола в бездонной бочке, небу закипевшая, упоительно сверкающая луна. Мерцающие светлячки высверкивали радостью и, догорая, ликовали на вельветовом небе. Светили первозданные звезды от сотворения мира — и так будут светить они до конца веков. А навстречу звездам кружили в светлеющем, цвета берлинской лазури, небе — ночь летняя быстра! — крылышками кружевными трепеща, веселели, тучковали облака.
Точно две свечки вспыхнули в его глазах, заструились ручейками нежности, завихрились — и вмиг погасли, будто кто-то задул их.
И плыли легкие воздушные облака, похожие на…
«А-а — облака-а, белогривые лошадки», — зазвучала смешливая советская мелодия. Советская?! Ну да, «Белогривые лошадки» — они родом из последней трети двадцатого столетия. Эту хихикающую песенку так солнечно пела Клара Румянова. Но она-то, Natalie, живет в девятнадцатом веке…
Молнией пронзает мысль: отчего ж maman зовет ее Natalie?! Она Вера!
* * *
Снова сон? Второй, третий сон Веры НеПавловны?
Вера садится в постели. Рядом уютно посапывает муж Валерка, за окном просыпается день. А Там — старинный дом с бельведером, в тяжелых подсвечниках свечи горят, в заплесневелой мути зеркала отраженные; вечерами, уютно дрему навевая, дрова в камине потрескивают, головешки огневыми очами подмигивают… Обстановка старинная, пруд, парк с вековыми дубами… А речь-то в поместье диковинная — неграмотная, народная… Юная дворяночка Natalie носит изысканные шуршащие платья, грезит в ротонде, в нежных ручках работа…
Вот наваждение! Вера крепко зажмуривается, затем смотрит на привычную обстановку: кровать, стул, джинсы… А Там она Natalie, и окружают ее чужие — или не вполне чужие? — люди.
Сон снов старомодного очарованья аромат источает.
Вера стоит у окна, вглядывается в привычный, до боли знакомый унылый пейзаж.
И вдруг…
Что это было?
Сон?
Явь?
Когда это было?..
Голубоглазое облако дождя.
Сизое марево.
Ярко-синие брызги.
И косые прохладные струйки.
Нежное тихое пение зашумевшего вдруг дождя…
Ее глаза корчились от обиды и боли, но взгляд струился, растекаясь по всему окружающему ее миру.
И был он чистым и светлым, лучистым и жизнеутверждающим.
И в глазах его отражался ее дождь, и капал дождь из ее глаз, и пахло дождем и свежестью.
А глаза их сияют, и сверкающие дождинки — или слезинки? — мерцают и медленно капают с ресниц.
Он.
Она.
И шепот дождя.
Тише…
Слышишь?
А косой дождь все струится, поливает их из огромной небесной лейки, и маленькие горошки-оспинки дождя в лужах то надуваются, то лопаются, точно мыльные пузыри.
Кипит, дымится земля под дождем.
Дождик распустил длинные тонкие волосы, а легкий ветерок растрепал их — полощет тихонько.
Все замирает вокруг, соединяется в безмолвном объятии. Только он и она — одни во всем мире. Его куртка становится им шалашом. Губы их сливаются в бесконечном прозрачном поцелуе дождя, и струится дождь ручьями по их лицам, лаская, омывая.
И глаза ее вливаются в его глаза, а капли дождя обтекают их сомкнутые губы, а они жадно пьют из этих чистых ручейков свежую воду дождя — пьют друг друга.
Острый свежий аромат дождя, юности, счастья вливается в нос, рот, глаза…
Упоение дождем.
Он смотрит на нее такими лучистыми карими глазами — смотрит, не отрываясь. А потом тихо-тихо шепчет:
— Господи, не дай мне утонуть в этих глазах!
Тихая струящаяся по земле тишина.
И музыка дождя.
Беззвучный шелест счастья.
Это дождь что-то шепчет, шелестит, шелком струится, стелется по земле?
Разговорился наш друг шелковый дождь.
Только они.
Двое.
Одни на всем белом свете.
Он.
Она.
А еще дождь.
Смеющиеся юные брызги счастья.
Пение дождя.
Тише…
Слышишь?
Оглушительно счастливый дождь.
Прозрачное призрачное счастье.
И обезумевшая шалая ночь.
А потом, взявшись за руки, смеясь, они бегут под дождем к подъезду, и струи дождя секут их волосы, лица, руки, и, падая на землю, водяные потоки закипают под их ногами.
В ту ослепительную ночь было зачато дитя, девочка. Печаль — так нарекли они ее.
Когда это было?
Когда?
Давно, очень давно.
В начале их летоисчисления.
И не повторится никогда больше.
А потом — пузырилось волнение, дождило беспокойство.
И проступал лишь робкий отпечаток надежды.
Куда все ушло?
Ведь счастье долгим не бывает.
А за окном, держась за поясницу и кряхтя от боли, вышивает крестиком на пяльцах старенький дождь. Грязно-серый городской пейзаж. И утро встало не с той ноги, тапочки перепутало, ни разу не улыбнулось. Простуженное, оно бурчало под душем, громогласно чихало, сморкалось, мерзко хлюпая дождем или снегом.
Тоже мне зима называется. Сиротский, нелепый вид у дождя.
Об авторе:
Лана Аллина (Светлана Князева). Член Российского Союза писателей. Номинирована на соискание национальных литературных премий — «Писатель года 2014», «Писатель года 2015» (pisatelgoda.ru), «Наследие 2015» (premianasledie.ru).
Ее новеллы и миниатюры опубликованы в 19 томе альманаха «Писатель года 2014», в 4 томе альманаха «Романтика», публикуются в 1 томе Российского Союза писателей «РСП. Проза 2015», в мартовском томе альманаха «Наследие 2015».
Роман «Воронка бесконечности» вышел в августе 2013 г., находится в продаже в книжных, в т.ч. интернет-магазинах. — М.: Издательский дом «Сказочная дорога», 2013. © Роман — о страсти, искренней, горячей, пылкой. О достоинстве и свободе, за которую человек несет ответственность. О живом Времени: оно то сладко зевает, засыпает, то вдруг падает и разбивается на мелкие кусочки. И устремляется в бесконечность.
Можно ли потеряться во Времени? Оказывается, можно. В Воронке бесконечности заблудились и главная героиня, и страстно влюбленная пара, и даже… целая страна. Время для них течет в ином ритме, часы тикают неестественно громко, и стрелки гнутся, ломаются… Но что это за циферблат, на котором нет часовой стрелки? И что это за Воронка, поглотившая влюбленных, которые не хотят потерять друг друга во времени и пространстве?..
Сейчас Лана Аллина заканчивает роман «В кругах сновидений».
Предлагаемая на ваш суд миниатюра — из нового романа автора.
