Зимние новеллы
День – старый друг
Дальние леса и моря, годы и эпохи, сказки и взаправдашняя жизнь, разобранный разбитый будильник и собственная простуда, отвязавшаяся на один день, тот, когда нам с мамой предстояло идти на ёлку, прикорнули в тихом свете жёлтой лампы, нехотя вливаясь в приглушённую сонную зелень ёлки у вечернего окошка. Я и всё, что крутилось около меня и во мне, было притихшим и уверенным в себе. Нет, не перед тайной завтрашнего представления, а перед… Неохота разбираться, перед чем же. И, спрятавшись ночью в пододеяльник, я думал о чём-то вроде дальних лесов и морей. Утро, уютное и как-то располагающе серое, с крохотной проплешиной бледного солнышка, прошуршало свежим «Вокруг света», прокатив меня по дальним лесам и морям, по грозному прошлому и таинственному настоящему. И после этой радостной прогулки опять затих мир во мне, и я в мире, осторожно, настороженно и всё-таки с уверенностью в себе. Январская осыпающаяся рябина во дворе.
Снежная дорога мимо нового цирка. Ещё не достроенный бассейн – простоватый, как простоватые дяди или тёти, в своей недоделанности. Как-то подумалось о любимом дворовом Мухтаре, жившем в служебном входе цирка. Вот только достроят последние цирковые сооружения, и тогда уж мы с ним заживём новой, невообразимой жизнью. Правда, пройдут ещё годы – не по меркам собачьего века. И я, полушутя, надеясь обмануть закон жизни, спрашивал сам себя в уме: А зачем ему умирать? Он будет уже СЛИШКОМ стар, а смерть – штука бестолковая.
Метро. Старые трёхэтажные бревенчатые дома в Лужниках. При маминых словах о том, что рядом Новодевичье кладбище, я помялся в лёгкой боязни: кладбище же.
И вот вход во Дворец спорта в Лужниках под бело-серым небом, пухлым и уютным, как ватная шапка Деда Мороза. Переходы, номерки вешалки, тусклые стены, тусклые, но такие же притихшие и уверенные в себе, как и я сам.
Мы с мамой сели сбоку от выхода на арену.
Клич Деда Мороза: «А сегодня ёлка должна прибыть к нам с далёкой Голубой звезды. Вот она – Голубая звезда!» И тихим, но уверенным, уверенным во всей своей жизни и жизни вообще звоночком, качнулась гимнастка наверху. И вся феерия по случаю пятидесятилетия пионерии полетела под песню Пахмутовой и Добронравова «Дикая собака динго». К действу на сцене и только к нему были привязаны слова: «Тихо над городом нашим зажглась\ Звёздная россыпь\ Кажется нынче, что каждый из нас\ Сильный и взрослый\ Слышится эхом из дальних годов\ Снежная вьюга.\ Не потерять бы серебряных слов\ «Друг» и «подруга».
Пусть испытают на мужество нас\ Люди и звёзды, \Добрые ветры и огненный час, \ Сказки и проза, \ Белые канаты ринга, северного неба сталь…
И вот в безмятежном оранжевом полусвете всё закончилось. Дед Мороз принимает ёлку, стоя на помосте, а мы с мамой вспоминаем, что видели вчера этот момент по телику.
Опять коридоры. Серый зимний день, уютно укрывающий от мимолётных забот. Первая в жизни прочитанная латинская – «иностранная» надпись: Саппоро.
Голубые лужниковские ёлки. И вспомнилось – до школы, куда не хочется, остался только один день – завтрашний. Но мы с мамой идём, идём ещё в сегодняшнем дне. И мама, притихнув, уверенно и как само собой разумеющееся, повела меня домой пешком из Лужников, точно забыв про многие остановки метро и километры дороги. «Хочешь крабов из заказов?» «Подумаю. Сегодня вроде не хочу».
Да, это – я! На лучших советских крабах, выработанных на экспорт, было «по иностранному» написано «Снатка», а я по малолетству принял их за импортный продукт. Мало какие ядовитые стоки он содержит!
Снова ёлки, снова катки, снова снег и ветер. Снова подумалось о дальних заснеженных лесах. У многочисленных лужниковских турникетов ветер надувает сугробы и задувает что-то моё, во мне хранимое и мне не очень ведомое. С непривычки переход по метромосту через Москву-реку во-от! таким обрывом показался. Заросли Ленинских гор. Буерачок, эскалатор. И снова мама выбрала не прямую дорогу – в обход обычного пути, оставив сбоку Дворец пионеров, бензоколонку, заросли и дома. Под серо-белым пологом неба вспомнилось «Северного неба сталь», и вновь встряли дальние леса и моря, сказки и годы, чем-то слегка тревожа. На этом пути в этой снежной перспективе мама не сразу узнала обычных ворон: «А что это за птицы?»
Снег. Вытяжка метро. Насадные сосёнки и несколько тощих, но изрядно вымахавших ввысь клёнов и ясеней. Снежная дорога кажется пододеяльником – такое множество манящих, баюкающих складок. Вспомнилось про тропических черепах, сдуру заплывших в Баренцево море. Сюда бы их, на этот уютный снег.
И вот двор, над которым тихо зажигается звёздная россыпь. Вот телевизор, у которого ты, притихший и уверенный в себе, слушаешь про дальние моря и леса, годы и века, древнее и модерновое. Вот маленький сине-зелёный кулёчек подарков, тихий свет жёлтой вечерней лампы и дремлющая зелень ёлки у окна.
Ещё несколько недель – и этот день привидится тебе необычайным, какими кажутся нам в эти годы самые обычные, но какие-то. этакие знакомые. Ты будешь пытаться его повторить хотя бы в уме с тем же трепетом, с каким ищешь закадычного и загадочного дружка. Ты не можешь объяснить этого сам. Кажется, вся осень до того зимнего дня готовила тебя к нему своими пасмурными холодными, но свежими вольными ветрами, а весна и лето светятся, светятся, отдаляясь, его тихим и мягким светом. Потом, взрослея, ты видишь в нём то ступень взросления, то день, который ты прожил, а не просто провёл, и, если перо тебе по плечу, выводишь его в своих рассказах или сагах. Потом он тускнеет, но не уходит. Он – просто твой старый друг. Он – не прошлое, просто один из давних, дальних дней, который решил подружиться с тобой. Он поджидал тебя среди странствий твоей головы и твоей души, и просто-напросто вышел к тебе, притихшему и уверенному в себе в начале твоего пути.
Фонари
Смеркалось под пасмурными, точно простеганное ватное одеяло, декабрьскими вечерними тучами, забрызганными и зашуганными крикливой суетой города. Строй фонарей загудел вдоль нетронутого снежного поля, и снег на этой границе потёмок точно запенился неразличимыми, но яростными огоньками. Отшиб, и ещё фонари, потёмки стремительно густеют, и я вдруг с усмешкой понимаю, что орава школьников, чуть помладше меня, кому ещё к лицу кататься с горки, устроила настоящий праздник только благодаря светилам прогресса, немыслимым в те времена, где иногда блуждаешь мыслями. А дальше – фонари, обычные фонари, баюкают таинственным и всё же приветливым домашним светом. Где это?
Белое, просто белое пятно с неразличимым огнём – то свежим зеленоватым, то задумчивой синевой, то гаснущими потёмками серого утра. Ёлочный новогодний шарик, сам матово зеленоватый, как скорлупа яйца лесной птицы. Белеет, яростно белеет он в тёмной комнате, и белые фосфорные глаза раскрываются и раскрывают тебе твою и чужую жизнь. Вот Надя из «Иронии судьбы» идёт под гаснущими фонарями по новогоднему Ленинграду в пустое усталое утро – по нашей лишённой свободы и света стране, где тихое тепло домашнего праздника может быть просто последней остановкой перед лагерем или невыносимым, никчёмным небытием на свободе. Бредовые усталые утренние сны, шум забытья и шум жизни, забывшей тебя.
А ты, шарик? Что видел в тебе художник, придумавший тебя? Что видели работницы цеха ёлочных игрушек, втихую таская по одному шарику себе домой? Что с ними сталось за столько лет?
В темноте вот они – годы. Сияют «глаза» на скорлупе прямо перед твоими глазами – и осязаемо видится год за годом, глаза и руки близких или неведомых тебе людей, многие из которых уже не коснутся этого шарика земными глазами и руками.
А собратья у шарика – фонари. Просто фонари. Их свет не греет, но иногда – в минуту раздумий, беды или просто когда всё покажется не совсем обычным, они растревожат тебя хотя бы до малого, тихого свечения для самого себя, чтобы лучше увидеть себя внутри, мир окрест, и дороги – свои и чужие.
Слонимский
Фантастический рассказ
Капитальные сталинские московские дворы, практичные и живописные, нелепые для взора и души европейца. Наказание и мука для половины мира, он был привезён сюда, знавший невиданную власть глава сожжённой империи. Привезён большими фигурами советского руководства, чтобы было чем потыкать, во что поиграть с другими такими фигурами. Но советская победа обвалила всё, и он был сохранён нелепой безгласной игрушкой, неведомой для мира, советского народа и для себя самого. Где-где, а в Москве его искать никому и в голову не придёт. Минули надёжные подвалы и бункеры, золочёные закрытые апартаменты, минули годы и смерть советского хозяина. И игрушка обрела вместо своей, когда-то простой, а теперь пугающей мир фамилии заурядную – Слонимский плюс имя и отчество, посипывающий горлом еврейский говорок на ломаном русском, биографию уроженца западной, когда-то польской Белоруссии, разлохмаченную хилую седую шевелюру с выпадающими волосами, и маленькую квартирку в одном из московских сталинских домов. Приобрёл старость, до которой мог не дожить. Вернул отвергнутый им из-за заносчивости родственника и потому им проклятый еврейский облик. Тонкий вегетарианец в грубой Москве – плотоядной, с массивным корявым телом, но плёвой, как моль, душою.
Его голова долго жила масштабной профессиональной пустой работой – навык управления государством и его механизмы – большие идеи – не хотели ломаться. Но здесь – тишь, и в этой тиши он остался капризным неуклюжим жлобом, нытиком-недотёпой. В этой тиши ломалось всё, точно под катком.
Постепенно умирал в нём механизм правителя, и краски, покупавшиеся для него гэбухой в Ленинграде, чтобы соблюсти конспирацию, оживали в нём и оживляли его идеями, великими открытиями, ведомыми лишь ему одному и укрытыми от непонимающих взоров воображаемых собеседников неизменным фигуративом и тематикой его прежних холстов. Пенсия, поликлиника, чужие дети, что, играя, воюют против него. В той жизни он не любил детей – не дорос, не вырос. Доминошники с чужой для него простотой.
Осмеиваемый дурачок, он вышел к ним, и вживался, вживался, вживался в толпу хотя бы старым евреем-неумехой. Всё больше забывалось им то, во что бы они не поверили – злой гений мира – с ними за одним столом.
Гэбуха возила его в гости к состоятельным людям, а потом и он сам нашёл таких в своём новом родном дворе, и с годами, когда гаснет прошлое, быть в гостях здесь всё больше напоминало ему приёмы в той жизни.
Но злые слезливые капризы и дотошное, жестокое, мелочное жлобство росли, росли, ибо ушедшая его прошлая мудрость и реакция скрывали его роль, отчасти выдуманную им самим, отчасти навязанную хищным обществом. Ему не хотелось домой, в сердце Европы, и расставание – теперь уже по доброй воле – с его кровавой миссией вернуло ему себя самого. Это хилый подвыв неудачника, но это ЕГО подвыв. Но что с того? Всё больше он замыкался в своих живописных идеях, и всё больше эти идеи замыкали его существо – собственное, но недотёпистое, и его миссию, бывшую просто вариантом нелепого, слезливого противостояния злу, пришедшего в мир в 1917 году, противостояния по-детски эгоистичного и жестокого жестокостью неудачника. Правота родилась в неправой плоти и стала едва ли не самой большой неправотой. Но вождь, нелепый вождь нашёл отклик и у московских практичных пьющих инвалидов, свысока прощавших ему дурь, за которую другого бьют по-чёрному.
Молчала тишь квартирки, молчали десятилетия. И на плёвом загородном кладбище он умолк навек под хилой вязью, накорябанной на копеечной табличке: Слонимский А. А.
Апассионата
Фантастический рассказ
Москва и сёла окрест точно колыхались, спеленатые невидимым мором. Ужас, Когти – невидимые прободающие всё насмерть Когти незримой роковой поступью мора носились, протыкая попавших им на пути нестерпимой мукой и срамом, и выблёвывая куда придётся. Кулёмистые дураки и дуры, расплясавшиеся заодно со студентами, безбожниками и инородцами, с покорностью бездушного пирожка отдавались на съедение и отдавали других. А он, карлик, рудой и лысый, с безумным зелёным взором, заводил эту злую пляску плёвых тел и дел. Фабрика, завод, актив в первом попавшемся на пути помещении, и он горит, зажигая бестолковые головешки. Ярись, дурь, варись, дурак и умный! Много раз попадался он с машиной обычным бандюкам, не счесть, сколько в него люди его же правительства пулями отравленными стреляли, а неуязвим, как бес бесплотный.
Два учёных человека соображают: только-только о радиации, за год в ящик убирающей кого хочешь, науке известно стало. Подарочек прислать товарищу. Часы с этим металлом лихим? Но под каким соусом? Вступил третий – художник, авангардист, и по-новому, по-художническому – ясновидец. Откуда ему знать, что рос тот роковой карлик в доме, откуда блудливая зверюга-мать чёрным духом неустройства, точнее, нечеловеческого устройства воспитания своих чад выжила отца, коему было не по силам вдыхать чад, который впоследствии сын Володя сделает советским воздухом? Потом к Володе пришла Аппассионата – зов, который вёл его куда-то. От кого уводил? От чего?
На крышку часов художник поместил бугры лица, вздыбленные в подъёме, в невиданном взлёте, а в правый глаз – неразличимую грустинку. Часы – с музыкой. С Аппассионатой. Прислали их карлику «от сознательных ювелиров», тем более что он ставит во главу угла самую ювелирную нацию.
Он глядел, глядел, постоянно глядел на них, дополняя магические линии зовущего лица зовущим голосом музыки. Музыка звала его пойти за потерей, лицо было путевым ориентиром, лицом того, что искал. Но что? Он не хотел понять, иначе все его дела и всё его существо – гиль. Медленно, но верно болезнь засасывала его в свою воронку. Может, и могли бы докопаться, что она – от часов. Но он не хотел. Он шёл за потерей – в смерть, ведь кроме голоса и лица зова, всё было его потерей. Всё!
Правнуки, или Неясно, что такое
2021 год глазами года 2011-го
12 апреля 2021 года. Московский район Москва-Танжер, выделенный из всех остальных тем, что на его территории действует колониа… пардон, международное право. Особая президентская школа 143 ПДР\ПДФЛ. К 60-летию первого полёта человека в космос в младших классах проводится конкурс детского рисунка. Не компьютерного – цветными карандашами, изготовленными по спецзаказу для такого случая. Но творцы всё чирик да чирик какие-то невероятные, но непонятные линии. Где взяли? Вот тут-то мы и отсеем лузеров, чьи линии не из компьютера: ведь без малого десять лет, как партия «Единая Россия» и Общероссийский народный фронт отпихнули от НАШЕГО компьютера всё НЕ НАШЕ. Чтобы не тратить время, отведённое на прорывное развитие страны, без промедления раздели и обрили лузеров лазерами, спецлазером завуча нанеся на каждый кв. см. лузерского тела, включая пенисы и клиторы, микрочип, подтверждающий полную необучаемость гражданина или гражданки такой-то. Завтра в главной президентской медакадемии лузеров разрежут лазером для медицинского пособия, причём каждый сосудик автоматически войдёт в вечную память Интернета, великого настолько, что никому в голову не придёт допустить наличие в нём мук и небытия. Вокруг голых лузерских теней водили хоровод остальные. Такой хоровод они видели сто раз в нете у октябрят, но почему-то никому не показалось, что они похожи на них, забытых. Глядя в прошлое, все, играя, примерялись вразнобой к нему под неясные, непонятные им самим, не проговариваемые словечки из нета.
Те линии, не те линии! Скукота! Надоело, но неясно что такое надоело или чего хочется! А вот вам и фигуративщик: сам рисует, сам объясняет. «Вот чёрные башни Москва-Сити – ведь Гагарина встречали в самом лучшем месте Москвы. Он едет на стрелке – на компьютерной мышке – она быстрее всего, с ней и в космос хорошо, и на встречу. А вот он сам – он был славный русский боярин, в шапке горлатной, с бородой и в шубе. Рад, улыбается, и все ему улыбаются. А на другой компьютерной мышке его Хрущёв встречает». Хрущёв вышел в парике и камзоле, как его однофамилец, поплатившийся когда-то вместе с Волынским за пустяковую критику Государыни Анны. И вот уже младший классный менеджер, который был вроде неведомого ему октябрятского вожатого, лишь вдвое старше мазилки, хило тявкнул: «А Волынский где?» Завуч удовлетворённо замычала: ведь «Единая Россия» и народный фронт, так блюдущие советское прошлое, никогда не говорят о нём правды. Так почему бы не свести всё дело к компьютерной бурде, кишащей в головёнках детишек? Она же ОТСЕЧЕНА ОТ НЕ ТОГО!
Спросили у компьютера, какая награда положена за столь необычное решение темы. И никто не дрогнул ничем при вердикте, по которому лауреата надо отсюда же, с места втянуть компьютерным лазером в Анналы, и распластать там до последнего сосудика в престижном атласе, как это было с лузерами, но в атласе престижном, а не рабочем пособии, и без микрочипа о необучаемости. Почёт! Но. неясно, что такое.
Это неясно, что такое мычащей неодолимой дрожью скрутило мазилку, неясное ему самому, но могучее, когда мышь мощного компьютера уже уносила его в Анналы, доставив заботу раздеть и обрить его автоматически действующему блоку. Ни с того ни с сего вспомнилось ему слышанное от прадедушки: «А Хрущёв лысый был!» «Хрущёв лысый был!», крикнул он прямо в систему компьютера, в обособленный Интернет России и во всемирную сеть. Замкнуло работу правительства России, партии «Единая Россия», народного фронта. Замкнуло весь мир, выжидавший неясно чего такого – конца: России или своего собственного. Мазилка вылетел из ком-па цел и невредим. Он прошёл сквозь чёрную дыру и этим открыл Вторую космическую эру.
Все компьютеры работали, и компьютеры России уже не были отгорожены от всемирной сети. Всё стало обычное… неясно, какое такое.
Поэт и курочка
Солнце не в солнце, зелень не в зелень. Канул последний шанс – улетела муза и личное счастье. В мир другой, не иной.
В уютном уголке, в безмятежной упоительности алькова дубов бывшей усадьбы для показа живёт семейка лесных кур. Круглая, смешливая, как все простоватые сердечные красавицы, курочка, и расписной петушок с лёгкой залысиной, точно у стареющего интеллигентика. Их гнездо в клетке по дороге поэту. И поэт вдвоём с курицей замирал, предчувствуя приближающуюся зиму, когда красавица бутылкой вытягивала шею и вслушивалась, вслушивалась, не забыв привычек своих не столь давних диких предков. Ох, полосатые цыплята! Мама с улыбкой склонялась к ним, пуская их скатиться с себя, как с горки. А возмужавший петух, не в пример людям, осознавая своим плоским мозгом полную безопасность жизни – своей и семейства, две недели не спал. Стоял у сетки, стерёг цыплят. Глазки слипались, лапки подкашивались. А потом – как у людей: милая стареющая интеллигентная мамаша с усыхающими, но ровными щёчками и пронзительным взором, и неуклюжая дочка-дурочка, вдвое крупнее её. В солнечные дни все трое «загорали», лёжа на брюхе на сене. А у поэта – дела. И открылась старая-престарая, крепкая-крепкая, трудная-трудная любовь. Нашлась Она, да никуда и не пропадала – рядом жила. Вспомнило сердце о другом сердце, и нашло его.
Заглянул в цейтноте поэт к курочке. А тут век её подошёл, лежит, лапки откинула. Повернула головку, и человечьим голосом, скрипуче, но так сердечно всхлипнула: «Любимый! Это я тебе твою любовь крылышками навеяла, а ты меня забыл!» Дрогнули крылышки, навек повернулась головка. И взревновавший петушок тоже – человечьим голосом: «Что? Она тебя назвала любимым? Я тебя, падла, раком поставлю!» Прыгнул – и сетка ка-ак рухнет!
Кукольные совковые мамаши, гулявшие с чадами, дёру дали вместе с поэтом, лопочут что-то то ли про космические силы, то ли про какую-то правду, которая…
Поэт повернул назад. Все калитки закрыты наглухо. Табличка: «По причине неисследованного проявления гриппа в вольере декоративных птиц парк закрыт на бессрочный карантин». Извините! Вот тебе, поэт, и вся любовь!
КОНЕЦ
