Последствия «космического взлёта» (продолжение)
Несоответствие отправных точек «просто жизни»
Итак, бурьян генерировал, гопота топотала, ярмарка тщеславия вошла в плоть и кровь народа.
Любой взлёт поэзии в ХХ в. назывался космическим.
Трибун – это преуспеяние сверхъестественное и легко достижимое. Ты производишь нечто среди тысяч, но у тебя не заболит душа, если ты сам того не захочешь. Таким образом, всякий, кто ориентировался на отправные точки, оказывался в плену беспредметных абстракций, обслуживавших ярмарку тщеславия и неравенство, произвольно сложившееся в обществе, часто – в угоду националистическим претензиям номенклатуры, в основе которых лежал кастрированный стереотип безликого, но активного советского еврея, и русского – как блюстителя побед советского народа, а де-факто – их раба. Впоследствии, в 90-х, Евтушенко скажет конкурировавшим с шестидесятниками их «золотым деткам»: «мы вас сделали свободными, сегодняшние оскорбители». Но, во-первых, освобождение в условиях внутренней глубинной победы «морально-политического единства советского народа» могло прийти и пришло только сверху, а во-вторых, «серые», более всего нуждавшиеся в свободе, остались за бортом. Пример тому – Молчанов. Пример тому – смысл подвига Симфориди.
Советский режим награждал пишущую ярмарку тщеславия, чтобы путём вербального идеологического насилия расколоть творческую среду, и тем более – исключить из неё «серых». Этому способствовало уже сложившееся избыточное влияние представлений о тех или иных формальных признаках поэзии, и единственно правильной советской жизни – как почти всём бытии. Такие представления о чём-то конкретном лишь помогали данному расколу. Е. Евтушенко:
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы. \Приговаривал, ретив:\ «Супротив НАРОДА (выделено В.М.) взду-мал!\ Будешь знать как супротив! (Помните: народ, враг народа?)
Но мессианская поза «трибунов» уже работала на автомате:
Плюйте, люди, плюйте, плюйте,\ Нынче радость задарма,\
Вы всегда плюёте, люди,\ В тех, кто хочет вам добра.
То бишь мы, трибуны, презираемся всеми, но мы – всё. Влияние отправных точек в условиях демократии хотя бы не противодействует свободному выбору личностью тех или иных отправных точек. При социализме конкуренция, неизбежная в силу «не-предмет-первой-необходимости» творчества и вытекающей из этого его произвольной оценки, создавая непомерное неравенство материальных условий творчества и возможности творческой реализации, тем самым создавала иллюзию всевластия «классиков» над «окололитературой, любителями». Эти отношения напоминают советский анекдот про двух зеков, принадлежащих к враждующим политическим течениям. Один – другому: «Если и дальше будете идти против нас, мы вас посадим». Не будем ловить за руку сталиноподобных обличителей Сталина. Заметим другое. Победа отправных точек исключила из творческого процесса самое главное – личность – раз.
Победа точек превратила любые отношения – между творящими, их творчеством и значением такового – в прикладное этих точек как частного – два.
Победа точек лишила творческий процесс его творческой сути, превратив его в набор идей и образов, в результате чего литературная критика стала инструментом механического вмешательства в творчество как уравнение – набор его слагаемых, что обусловило обвинительную, порицательную сущность критики. Можно сколько угодно говорить «пустая бочка громче гремит», имея в виду и творчество «бурьяна», и подлость социализма, и глупость капитализма, способствовавших ориентации творчества на отправные точки, и о том, что «не та» эпоха не снимает ответственности с личности там, где у неё выбор-таки был. Всё – втуне. Проследим за процессом.
Итак, произвольное отношение к объекту творчества – точка всё решает. Е. Евтушенко. Умилительная идеализация классовой борьбы:
Пирамида, я снова и снова\ повторяю с пеной у рта:\ Революций первооснова\ есть не злоба, а доброта.
В буйстве «бурьяна на пепелище» 1960-х были искренни как «золотые» трибуны, так и «серые» – «бетонщицы Буртовы Нюшки», согласно лицемерной советской идеологии почитаемые как трудяги. А теперь вспомним, что лирический герой Евтушенко, для подтверждения советского Сегодня вызвавший на спор с «Братской ГЭС» саму историю, пренебрежительно относится к «Египетской пирамиде» как творению рабов. Выходит, при некоторых условиях можно (и нужно!) пренебречь и «серыми» текущего дня!
В «Братской ГЭС» видны все уязвимые места современного радикализма: кукольный порыв как бессилие личности, готовность взять себе на помощь кажущиеся удобными стороны принятого в обществе мировоззрения, броскость, скрывающую утилитарное развитие данных позиций. Размах, подобный размаху начального периода шестидесятников и «семидесяхнутых», незрелого радикализма вообще, всегда психологически притягателен. Им же он нужен для того, чтобы трактовать свою последующую деградацию как случайность… и потом вновь повторить всё, а факт деградации представить как аргумент: поэзия социальной направленности – вне социальной или к.-л. иной задачи, и увлечение идеями, постановка социальных целей – причина деградации. А к чему же тогда идти? Бурьян знать не может, а ярмарка тщеславия – не хочет.
Когда стало видно, что с поэзией вообще подкачало, советское «хорошее общество» предприняло попытку отыграться на прозе. Эта попытка показала, что реализм (в сложившемся в Х1Х-ХХвв. понимании) сам по себе ничего не значит. Исходным данной попытки была практика Льва Толстого. В его творчестве видны две отправные точки: огромное обаяние его слов, сюжетов, и – то, что в них глубинное начало подчинено поверхностному. Идя по этому пути, придёшь не к поэзии, творчеству, а к явлению – положительному или ярмарке тщеславия. Не зря Сергеев-Симфориди обозначил своё кредо: «Не Лев Толстой эпический – поэт я поэтический, творю, как Дебюсси». Ниже пойдёт речь лишь о той прозе, которая играла роль аналога поэзии социального звучания, но толстовская основа – ориентация на явление – охватила почти весь творческий процесс ХХ века. О конкретных примерах я говорю с позиций «как мне кажется», но за общую тенденцию – ручаюсь.
Виктория Токарева. Бытовые шашни и потасовки мещан вместо конфликтов, мимолётные сравнения, основанные на ощущениях вместо чувств, декларация «я показываю солнечную сторону жизни» вместо настоящей здоровой критики (а именно она помогла А. Чехову создать сильные вещи на аналогичном материале!). Сносные положительные идеи и стремления других авторов часто тонули в непомерном бессмысленном многословии и описательности. В. Шукшин понимал, что пренебречь темой маленьких, но многочисленных обиженных значит пренебречь большим идейным фронтом. Но именно поэтому советский режим ухватился за шукшинизм как явление, в котором избыточное влияние описываемых фактов способствует последующему оспариванию и самого описания этих фактов как правомерного направления. Если общество в принципе не готово принять духовные страдания как проблему, подлежащую решению, оно отказывается от них, кроме тех или иных, навсегда зафиксированных и потому ни к чему не обязывающих фактов.
И потому что личность всё-таки выше явления и вынуждена над таковым возвышаться, достижения у трибунов после угасания «студенческой революционности» всё-таки были. Да, их радикализм, усиливаясь, становился всё более утилитарным. Да, открытия на такой почве – работы лабораторные. Но они оставались просто людьми, и ничто человеческое не было им чуждо. Нежелание и невозможность приклеить себе крылья для вечного, и – не убедительного для них взлёта, ориентация на «я пишу, что вижу» приближала их к поэзии как поэтов, хотя и не могла изменить изжившую себя установку на повышенную социальную активность.
В бурьяне росли малые, но милые цветы, равные самим себе.
«Дворовая поэзия» Олега Дмитриева – не апология мирка. Ещё в 1960-70-х московский двор, правда, уже без дворников с ключами и воротами, без курятников и других его своеобразных атрибутов, по-прежнему представлял собою духовную концентрацию мироздания, энциклопедию жизни для детей и не только. Дмитриевские «гуляки-стиляги», «футболы на асфальте» и т. п. лишь декорации, из-за которых выходили добрые всезнайки, воспитанные большей частью так много перетерпевшей русской деревней, не переставшей жить, именно жить, несмотря ни на что. Однако и в городе идея паразитарного процветания съедает стойкую человечность отношений. Отсюда мощная патетическая боль в «Квартале перед сносом», хотя его аналогов пишется больше, чем циркуляров:
«Здесь бродят псы, ободранны и тощи.\ В коротких снах приходят люди к ним».
Читатель чувствует: выброшено нечто в миллиарды раз большее, чем псы. Бездушная респектабельность, светская поза взяли верх над простодушным теплом, искренностью, без которой искусство само себя съест, а человек – лишь виртуозно сработанный болван. Заехавшие супруги, видя своего сына, плачущего над полуживым добром прошлого – «драным котом», которое, возможно, останется лишь чучелом в бездушном технотронном мире, целующего на прощание этот обломок мира, где всё было справедливо и ясно, понимают, что
«…мир забот сиюминутных \Их души постепенно исказил.»
Впоследствии О. Дмитриев написал, что когда-нибудь с гордостью заявит, что был мальчишкой московского двора. Бурьяну хочется списать возросшее бездушие и бессилие лишь на комфорт, к которому не готова мелкая натура. Масштаб измельчён, но суть отправных точек в определении добра и зла здесь всё-таки неизменна.
Но – сделаем срез согласно этому масштабу: в Москве большие дома, большие дворы капитальной постройки стоят, а «псы» всё равно «тощи». Бессмысленно говорить совку, выбравшему для себя участь подстилки жизни, о героях и гениях прошлого, родившихся и живших в роскоши. Сами по себе 30 сребреников не зло.
Сама попытка увековечить прошлое, лично родное для нескольких поколений – естественная попытка поэтической души, не ориентирующейся на дополнительное суперсоциальное ходульное звучание. Вот в чём суть бурьяна! Малые цветы в нём видят всё, не зная больших и малых масштабов, и их аргументы справедливы, но бессильны.
При нетерпимости и максимализме, свойственным «студенческим революционерам», всегда начинаются поиски конкретного выражения абстрактного Добра. Так было во Франции-1793 с её изобразительной персонификацией явлений. Конкретные образы, подобные О. Дмитриеву, недостаточны для этого. В 1958 г. Михаил Светлов дал формулу «добро должно быть с кулаками», а Станислав Куняев радостно констатировал бытие как результат благого насилия, и благое насилие – как смысл бытия:
«И смысл истории – конечно,\в добротном действии одном:\
спокойно вышибать коленом\не уступающих добром.»
И здесь именно куняевское решение темы, да что там решение – ведь решение – всего лишь явление, а не поэт! – искренний выбор поэта – открываю себя миру со своими, пусть малыми, но – жемчужинами на ладони, чем богат, тем и рад, стало поэзией, а не явлением-объектом.
Можно использовать (и используют) отправную точку какого-либо явления. Но сам по себе такой подход не влияет на развитие поэта как поэта, и гражданина – как гражданина. В 1980-х и особенно 90-х и позже С. Куня-ев стал одним из наиболее вдумчивых поэтов и общественных деятелей.
Поскольку советский строй стал внутренней сутью бурьяна, масштаб изменился, и одной из помех Добру и культуре явилась так называемая технократическая психология. Измельчавший масштаб советского общества-бурьяна подавал это нарочито упрощённо: «бездушные физики» и «чуткие лирики». Но даже этот тест смехотворен. «Физические» 1960-е ещё имели собственные разум, язык, намерения. В «лирические» 1970-е возобладало отношение к слову как чисто прикладному методу воплощения не только умиравших советских идей, но и пренебрежения собственной социальной ролью в угоду своему агрессивному бессилию.
У этого подхода было много лженаучных предшественников, существующих и по сей день. Причём главным пороком их, вопреки расхожему мнению, была не их вызывающая форма вроде «долой человека», а опора на те или иные свойства человека при игнорировании его целостности. Можно сколько угодно считать важными те или иные био и психологические моменты в поведении человека, но всё это бессмысленно, если само общество не самодостаточно.
Капиталистическое общество с его свободной плюралистической структурой сохраняет мракобесие, поскольку выбор человеком своей «ячейки» не ограничен ничем. Социализм с его произвольным диктатом государства всегда использовал мракобесие – от расизма до произвольной выбраковки подрастающего поколения, прикрываясь ложью как условием субординации поведения в социуме.
На последнем этапе его существования – в 1960-90-х, ложь как условие субординации создала среду не только для лужниковских трибунов, но и для тех, кто хотел бы разрешить спор о добре и зле. Она, не желая того, создала хотя бы игрушечную демократию в виде расширившегося доступа к интеллектуальным площадкам.
В ХУШ-Х1Хвв. идейное оружие не было оружием прямого действия и «массового поражения». Впоследствии одной умело подобранной фразой стало возможным вращать планету не менее успешно, чем полярным медведям из песни Леонида Дербенёва.
Социализм был не социально-экономической формацией, а формой идеологической власти. Будучи изначально бессильным, в конце своего существования он накренился к интересам индивидуумов, которые составляли его как явление. Да, это дало просвет, но, как сущностно бесхребетное явление, он выбрал более сильную, хотя бесперспективную точку опоры – ярмарку тщеславия.
Число согласных служить ста господам всегда в среднем одинаково, а при расползании филистерских продажных нравов, связанных с максималистским чванством, лицемерие росло вширь и вглубь. Для многих бирка «интеллектуала» стала престижным пропуском в касту, враждебную прогрессу: разум, отгораживаемый и обособляемый, не может по природной сути оставаться разумом. Такой «интеллектуализм» – разновидность суперменства. К сожалению, и в постсоветских условиях из боязни уязвить «поэзию космического взлёта» и связанные с нею явления, критика элитарных схем почти не применяется к последствиям такого взлёта как ориентированным более на социальные (не всегда официальные и политические) установки, чем на Проблемы – великий зов, великий, независимо от его причины.
Долог путь по накатанной колее, но ведёт в тупик
Песенная эстрада считается чем-то, изначально обезличивающим поэта. Советская – тем более. Тем не менее, Н. Добронравов стал не просто крупным явлением поэзии, а Поэтом, работая не только в идеологических рамках, но и – читатель поймёт из цитаты ниже – в традиционной системе образов, сложившейся в его время. 1972 г.
Тихо над городом нашим зажглась\Звёздная рос-сыпь.\
Кажется нынче, что каждый из нас\Сильный и взро-слый.\
Слышится эхом из дальних годов\Снежная вьюга.\
Не потерять бы серебряных слов\«друг» и «подруга».
Поэт и поэзия не могут существовать вне той или иной поэтики, системы образов и ценностей, но они могут быть независимы от них как поэт и поэзия. Именно таким является Добронравов.
Ничто так не выдаёт творческое бессилие общества, как общепринятая в порядке субординации ложь о чистоте техники исполнения. Хотя поэзия многогранна, и нет числа её формам, но, вооружённая лишь тяпкой, она вряд ли выйдет из разряда возгласов на митинге, и все её возможности будут измяты, как хорошая бумага в мусорном бачке. Считается, что И. Рукавишников дорабатывал стихи С. Есенина, как П. Чайковский – музыку М. Мусоргского. И всё же грань между разрывной вспышкой поэтического чувства и словесной филигранью очень тонка. Избыточное влияние «техники» влечёт сначала к поточному производству хороших вещей, потом хороших усредненных, и далее доминирует усреднен-ность как условие производства. Помните: живопись, которую можно разлиновать на решёточные и сотовые конструкции, практически нежизнеспособна. Попытка может быть облечена во что угодно, но она должна быть самостоятельной.
Сегодня цитируемое ниже кажется скучным, но кровь посвежее и погорячее в глухие дни 1982 г. разогревалась этими разговорами о том, что формально считалось добром и злом, но исключалось ложью субординации из реального жизненного оборота.
А. Сопин:
Он не скучает. Только по ночам\Беседует тайком с Анаксимандром.\
Он ещё жив. И кланяется вам\ Вас некогда любивший Александр.
А. Ершова:
И в дублёнке белой с вышивкой из меха\Загадал загадку наш коварный век:\Почему дубленка носит человека,\Ведь носить дублёнку должен человек.
Пример этих стихов показывает: достижение самодостаточного технического уровня является сравнительно простой прикладной задачей. А для поэзии социальной направленности, ориентированной на «трибунов» с последующим превращением их в прагматиков усложнённая, либо, наоборот, намеренно упрощённая форма вплоть до отсутствия таковой не более чем предлог. Апелляции одних к классической форме, вторых – к «косматому» авангарду. Впоследствии, после 1991 г., представители бывшей советской номенклатуры, пытаясь вернуть былую идеологическую власть, отрицали даже основные технические условия ради «сверхценного» смысла. Стоит личности художника отойти на второй план, выйти из активной игры, и форма либо её отсутствие заменяют его самого.
«Трибуны» и «прагматики» не могут поднять или опустить глаза без помощи загипнотизированных ими масс, не желающих терять вместе с распознанными внешними эффектами кумиров и своё «я», связанное с ними, ибо в условиях советского строя «я» всегда насильственно лишают собственного содержания.
Кумиры и поклонники объединяются только для этого. Декларируемые ими цели не нужны ни им, ни обществу. Потребность в «объединяющей» лжи усиливает не только отчуждённость людей друг от друга, но в погоне за приятной лестью – как сверху, так и снизу – уводит личность в бесплодную пустоту эгоизма.
Давно замечено, что в выморочном обществе, пытающемся кастрировать и творчество, возрастает поиск условных форм, крепнет потребность в пародии, мюзикле, бардовской песне, синкретизме и других жанрах, считающихся сопутствующими поэзии. Значение явления в таком обществе гипертрофированно, личность, поэт и поэзия выходят «не в своей» или не в обычной упаковке. Но как быть в нашем случае, когда под ударом изнутри, от самой личности, подчинённой ярмарке тщеславия, оказалась сама поэзия? А посмотрите на Александра Иванова, как он ловко поддевал псевдокультурного напыщенного лирического героя Юнны Мориц 1960-70-х с его ханжескими установками о рождении, жизни, смерти, с претензией на вечные темы:
«Старуха плачет по козлу, красивая и пожилая./ А волк, забыв о Льве Толстом…\ лежит, читая Юнну Мориц,\ и крутит сумрачным хвостом».
Давно замечено, что поэзия и художественное творчество вообще не обязаны ставить некие идейные задачи, независимо от сути таковых социальных или просто размышлений. Но поскольку под ударом оказалось само творчество, что потребовало его компенсаторного ответа, а значит, и ответа на ответ, проявившегося в советских шлягерах, то стихи Б. Окуджавы, изначально не ставящие никаких задач и не являющиеся противодействием задачам, оставались стихами, независимо от той или иной образной системы:
«Ваше благородие, госпожа Удача,\Для кого ты добрая, а кому – иначе.\
Девять граммов в сердце, постой, не зови,\Не везёт мне в смерти, повезёт в любви».
«…Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,\
Какое б новое сражение ни покачнуло шар земной,\
Я всё равно паду на той, на той единственной, граж-данской,\
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».
То, что называют «поэзией рабочих окраин», в которой до 1991 г. не всегда возможно было установить авторство, а нередко известные авторы обрабатывали фольклорный текст, не афишируя себя, ещё в 1980-х неофициально, но лестно превозносилось «трибунами» и «прагматиками»: вот она, чистота нашего народа!
Как бы то ни было, но в трактовке извечной темы «умных» и «дураков» некий автор прошёлся и по власти, и по бессильным или лицемерным народным заступникам:
О, сколько лет любой из нас\Терпел от них (дураков В. М.) и боль, и муки, \Но день настал, и пробил час,\И мы себе развяжем руки.
Автор осознаёт, до какой степени бессилие или косность пропитали всех и каждого, и горько иронизирует:
Ура! Последний враг упал,\Труба победу заигра-ла,\И только тут заметил я, -\О, сколько нас осталось мало!
И если самиздат был самостоятельно выделившимся институтом общества, то так называемые любители наивно рассчитывали на свою принадлежность «нашему народному государству» как само собой разумеющееся. Такие авторы создавали крылатые строки: «Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова». А история этих строк – пример отсутствия в советской редакторской практике и самого понятия об авторском праве. К неопубликованному не применялось даже понятие «текст». Поэтому любой неопубликованный текст считался несуществующим предметом. Владимир Костров взял вышеупомянутые строчки из так называемого «самотёка», написал на них пародию, названную «Навязчивая строка», и прочёл её в телепередаче «Вокруг смеха» в начале 80-х гг. Цитируем её:
«Один графоман в солидный журнал прислал корявый стишок.\
Совсем таланту не было в нём, и стиль был весьма смешон». Процитированные Костровым в том же выступлении строки оригинала, на мой взгляд, превосходят пародию на них. Поэзия социального звучания как соответствующая лишь некоторым особенностям художественного творчества и обустроившая себе в обозримом прошлом избыточно широкую нишу, может существовать лишь за счёт затенения всего, для неё излишнего. А излишнее для неё – всё. Государственная поддержка молодых дарований изначально не соответствует дарованиям, поскольку государство как ограниченная надстройка изначально не соответствует творчеству как развитию. Вот чем обернулся бы контроль, «повышение уровня» по советскому образцу: неприемлема и «система воздействия», как механическая, и критерии, как изначально уязвимые, и кадры, как несостоятельные, и общество, как не предназначенное к этому.
Часто и идейные основы «прагматиков» были всего лишь раскладом карт в партии с властью. СССР ориентировался на рекорды. Объективно же ему было необходимо гарантировать стопроцентное выполнение уже запланированного. Но для этого якобы нужен рвач, обслуга, согласная спать в нужнике. Труженик же потребует ещё и чистую кровать, а это не вписывается в амбиции номенклатуры. Именно на этой основе придавалось неестественное звучание противоречию между «творческим» и «нетворческим» трудом. Вот она, лакмусовая бумажка!
В этом контексте очевидна ориентация так называемых признанных миром борцов с советским режимом, часто весьма пострадавших от него, на номенклатуру как силу, отрицающую «серяков». Т.е. декларируемый ориентир поэзии социального звучания произволен и беспредметен.
Но в истории не может быть провальных периодов. Говорящий о безвременье «подкупает свой критический смысл» красивой монетой интеллектуальной мировой скорби. Подавляющее большинство людей принимает законы филистерских амбиций вместо законов здравого смысла лишь из подражания и недомыслия. Это не значит, что стоит протрубить светлую мелодию, и они навострят уши: такой переворот был бы мимолётным всевластием ливня в духе «трибунов». «Трибуны» и «прагматики», поэзия социальной ориентации в её интерпретации 1940-80-х гг. показывают наличие фундаментальных проблем современного общества, и их решение не может игнорировать вышеупомянутую поэзию и связанные с нею отношения.
Если есть болото, надо его осушить, и все доводы о долгой, но не вечной зряшности сей работы неуместны (хотя нельзя ставить задачу искоренения порока вообще: пытавшиеся сделать это либо откатывались назад, либо сами становились пороком.)
Марк Щеглов, критик, публицист (1925-1956):
«Несомненно одно: формальная традиция классиков отжила свой век ещё в XIX веке… Нельзя втискивать ширь и глубь живой души в клетку установленных метров, не сломав её. Всё: ритм, строфика, расположение слов – всё должно подчиняться порыву чувств. Стихотворение должно быть рваным, косматым.» Ссылки Щеглова на опыт авангардиста Маяковского не учли одного: избыточное влияние избранной им формы детализируемо. Маяковский, как и трибуны 60-х, произвольно объединил своё личное с ситуационно возникшими общественными, внешними реалиями, детализируемость которых соответствовала детализируемости поэтики – технического, а после и поэзии – поэтического – Маяковского. Конструкция была в равной степени монтируема и демонтируема для чего угодно.
Это было подчинением внутреннего внешнему, поэзии и поэта – представляемому ими явлению.
Иное дело поэзия, именуемая классической, поэзия личности, поэзии и поэта. В ней нельзя сфальшивить и остаться незамеченным, ибо она, как лампа, принимающая только высокое напряжение, не загорается при малом количестве духовных вольт. Не возводя её в абсолют, нужно признать, что источником её является огромная духовная изнурительная работа и страшная, годами шлифующая душу внутренняя боль под влиянием далёких и близких чужих страданий, а не на мгновение приходящий гнев и минутная оболванивающая радость. Она создавалась в условиях XIX века, хотя предыдущий и последующий период не были лишены её. Несостоятельные, но фундаментальные попытки изменить мир возникли в ней и наряду с нею именно на этой основе. Потом пришла её величество Ситуация. У неё одно мерило – рекорд. Деталь жизни встала наравне со всею жизнью. Литературное и не только литературное имя обрело абсолютную, но беспредметную силу. Раз так – то необходимы не только переориентация с имён на произведения, не только признание «человека с улицы» как потенциального создателя хотя бы одного шедевра, открытия, достижения, но и контекст богатейшего опыта человечества.
Небывалое до конца XIX в. развитие общества задействовало небывалое число людей. Укрупнение средств влияния на их сознание заменило собой всё. При ограниченном числе задействованных в чём-либо людей им проще влиять друг на друга, а потому личность выбирает то, что является предметом для разговора, а когда любой подвал стал трибуной, сгодятся «женихи в чернилах и невесты во щах».
Солнце — возможно и нужно!
Паразитарное бескрылое «я» восстаёт против того, что обязывает к делу. Дрейф на пенопласте – кайф, дрейф на льдине – кошмар для мелкотравчатых фразёров. Но Парнасы и Эльбрусы не испрашивают разрешения на своё существование у балаганных «летающих лодок»: Н. Сергеев-Симфориди (29.06.1933–22.09.2004):
«Мы – снежные барсы. Мы – дети вершины\Мороз-ной и дикой. Обвалы, лавины\И горные кручи – всё нам нипочём.\Счастливой и дружной семьёй мы живём.\Живём там – где солнце, где свежесть, при-волье,\
Где вечное небо, где света раздолье,\Мечта где живая прекрасней, чем сон,\Где вольная вольность – наш вечный закон.\Свободные дети свободных владений,\Жи-вём, где свободен творящий наш гений.\
Рутине, застою пути преградя,\Мы гоним трусливых, по тропам бродя».
Только великая заря могла породить этих великих граждан Будущего.
«Во мгле безвременной, когда молчало всё, – \Надежда, свет и мир, казалось, умер,\ когда в бессвязном сне мертвящей тишиной\
Свой бормотало бред раздавленное чувство, \когда движение вперёд сместилось в круг,\Пространство – в точку, точка – в бесконечность,\
Когда чеканил время лишь казарменный сапог, – \ Луч первый солнечный блеснул из темноты.\Вначале слаб и робкий, как ребёнок,\
Он ширился, смелел и, силу набирая,\В лучах приветливых струился золотых,\Играл, смеясь, уверенность вселяя,\Тепла предвестником живым, и, наконец,\Тор-жественное выкатилось солнце.\
И гибла тьма в озёрах лучезарных,\Лучам живительным навстречу поднялась\Природа вся в чаконе первоз-данной,\И гимн торжественный прекрасный безраздель-ный\Свой ликовало утро солнцу в небесах,\
И снова, снова к свету возвратились\Мечты свободной блеск и жизни торжество».
«Снежные барсы» Сергеева парят над миром, но открыты всем:
«Приди ж к нам, товарищ, приди, друг желан-ный,\Приди к нам сюда, где гуляют ветра!\Мы – гордые барсы, мы – вольные барсы, мы – смелые барсы, – \Пора, брат, пора!»
Схема пушкинского «Узника» использована неспроста. И неспроста один из таких «снежных барсов» в другом стихотворении – «Канны» у памятника Пушкину заявляет всему миру:
«Хочу творить, хочу исторгнуть пламень\Я в сердце человека даром слов искусства,\Xочу, чтоб голос мой, как гордый века знамень\
Будил и зажигал мечтой прекрасной чувства!»
Автор радостно провожает его в прекрасное будущее и, говоря о могучем светозарном Завтра (всё процитированное написано Сергеевым в 1965 г.!), предупреждает тех «светозарных», что не принимают назначения творящего человека:
«В ракете световой ликующего мира\Грядущих лет, что каннами горят,\
Ты – покоритель, властелин эфира,\Космический наш век звездой даришь наград.\А Пушкин видел нас. Великий и прекрасный,\
Он вечной красотой светился и блистал.\Тогда же современнику, что в дерзости напрасной\Тщеславьем одержим, я, как себе, сказал:\
Нет, Пушкин, я ни в чём никак тебя не выше,\Надев лорнет истории, скажу ещё ясней:\Великий русский негр! Меня ты слышишь?\
Не выше я, – на голову по времени длинней».
А что можно противопоставить этому? Разве только «выгони силой»!
Кто он, Сергеев-Симфориди?
Его не стало среди нас. Не стало просто Человека. Как резко мы ощутили правоту его слов: прежде всего – Человек, а врач, учёный, организатор – потом. Поэт пушкинско-тютчевского масштаба, создавший уникальную студию лирической поэзии «Орфей» им. Д.В. Веневитинова. «Память – единственная река, которая всегда течёт против течения», – говорил он. Но только одну лишь добрую память о себе оставил он, и ничего кроме? Эта жизнь могла бы быть трагической, но она при всём её драматизме была чаще всего оптимистичной. Чистая и счастливая сама по себе, она и по окончании земного пути несёт свет и счастье. Она могла бы быть заблуждением, но стала Исканиями. Она могла быть просто вечным боем за правду, но стала Питающим Млечным Путём. Жизнь Николая Владимировича Сергеева-Симфориди продолжается, помимо многого-многого-многого, и в его подвиге Поэта с прописной, ибо он оставил нам не лабораторные исследования, а Нечто, Неведомое, что после мы зовём Ломоносовыми, Пушкиными, Бальмонтами. Коль скоро мы осознаём это, находясь с ним лицом к лицу, мы не вправе увязывать Нечто с любыми формальными требованиями, будь то ссылки на светочей прошлого или разнарядки дня нынешнего. Как часто за последние 200 лет и официоз, и оппозиция, и нейтралы пытаются подогнать закатившееся солнце поэзии под те или иные представления, убивая тем самым и живую память общавшихся с ушедшим, и лишая лица его дело, слово, мечту. «Надо мной хоть сколько смейтесь, над мечтой моей – не смейте!», – сказал наш Поэт. И потому мы приведём его наиболее характерные высказывания и афоризмы, опубликованные им в четырёх книгах начиная с 1992 г., намеренно не пытаясь дать им какую-либо оценку, тем более, как заметил наш ныне «отсутствуя, присутствующий», – «Истина есть процесс». Вот они, его лицо и голос: «Я – квартеронец славяно-греко-латинского происхождения, интернационалкосмополит, свободный консерватор, независимый социалист, сам себе партия. Мой девиз жизни: наслаждаться жизнью по-гречески, строить жизнь по-немецки, биться за жизнь по-русски. Мои программа и устав: диалектику надвое не разрубишь, демократия должна быть управляемой, единственно допустимая и оправданная диктатура – диктатура гуманизма. Я принимаю человека таким, каким его создал Бог, но не таким, каким его пытается выклепать сатана. Человек должен уметь сам преодолевать в себе сатану. Человеку невозможно помочь, если он сам себе не помогает. Человеку с избытком дано всё на Земле, чтобы он был счастливым, но его беда в том, что он НЕ УМЕЕТ экономно и разумно использовать данное ему Богом. Мой ориентир – солнечная сторона жизни. Я пишу о зле не потому, что оно мне нравится, а поскольку оно существует. Зло не предмет любования, его надо не растравлять, а бескомпромиссно методически вытравлять из жизни. Мой творческий и жизненный принцип – ничего лишнего, всё, но не более. Мой политический идеал – великая, свободная, процветающая Россия с Чудо Земли Богатырем во главе. Суперменское начало у слабых натур вырождается в Белокурого Зверя, у сильных – трансформируется в Чудо Земли Богатыря. Грань между Белокурым Зверем и Чудо Земли Богатырем асимптотически близка. Безгрешны только Творец, Спаситель и Пречистая Матерь. Сатана бессилен овладеть человеком, если у него Xристос в душе. В конце концов, неважно, кто кого создал, Бог человека или человек Бога, важно, что есть Бог и человек. Религия санирует человечество. Позитивное мешает процветать негативному уже самим фактом своего существования. Эллинизм – слияние культур Запада и Востока. Мои творческие корни – от древних эллинов – через Пушкина – в России. Моим прямым предшественником является Бальмонт. Искусство – эмпирей творчества, музыка – эмпирей искусства, эмпирей музыки – пианизм. Пианист держит в руках Вселенную. Я – «иностранец» в поэзии: говорю с ярко выраженным фортепианным акцентом. Благоговение и культ – антиподы. Гордыня – главный грех Люцифера. Гордыня и гордость – вещи разные. Настоящий интеллигент потребляет в десять раз меньше и дает в десять раз больше, чем хам. Я ненавижу смерть в любом её проявлении, моё дело – воскрешать мёртвых, а не хоронить живых. Все бедствия человечества начинаются с сомнения в высоких идеалах. Коммунизм – световая ракета человечества. Опомоивание Ленина – грязь на совести демократов, а не упрёк коммунизму. Издержки демократии – ещё не сама демократия. На месте Ленина я сделал бы Николая Второго директором Эрмитажа. Социалистический патриотизм – рабская философия производства пушечного мяса. Тоталитаризм и сталинизм делают из человека раба, а из раба – господина. Не было бы Сталина – не было бы Гитлера. Немцы называли русских «рабочими арийцами». Фашизм – разбушевавшаяся стихия ничтожеств. Национализм омерзителен в любом своём проявлении, для меня есть люди, а не национальности. Воинствующее масонство – дорога в Бухенвальд. К демократическому еврейству мои симпатии давние, постоянные и бескомпромиссные. Бабий Яр начинается с равнодушия и ненависти к животным, птицам и растениям. Мудрость народа – еще руда – мудрость гения – космический корабль из нее. Дилетантизм – от минус бесконечности до плюс бесконечности. Дилетантизм – дикая кровь искусства, освежающая истощенную наследственность профессионализма. Академизм – конец, а не начало творчества. Единственно возможный отбор в творчестве – искусственный, исключающий «естественный отбор» по законам волчьей стаи. Для меня человек, рассматривающий афишу, уже причастен к искусству. Есть люди, которые сами ничего не пишут, но их присутствие в поэзии как жизни и судьбы влияет на поэзию. Если надо обойти закон, обойди его на законном основании. Меня древней лишь вечное искусство».
Поэт был жрецом муз даже не по степени и масштабу своего гения, а по складу сознания. Фортепиано – один из наиболее совершенных инструментов – определяло его натуру, его место среди людей. В 1950-м военком насильно поставил его на стезю офтальмологии («холодная война» же!), но спустя 10 лет фортепиано, не зазвучав музыкой вечных шедевров, раскрылось собственными строками Поэта. Именно ритм музыкального аккорда подчас предпочитал он схеме стихосложения: «Хочу в мой век нейтронный человеком быть!» (т.е. аккорд удлинняется). Его гуманизм демократического аристократизма, как он называл свою позицию, может показаться дистанцированным от жизни. На деле он был действенным, живым и горячим. «Чтобы понимать холодное классическое искусство, надо самому быть горячим». В своём поиске идеала общественной гармонии он имел собственное мнение о любой власти, видел пороки любого режима, но не было для него власти заведомо проклятой. Он всегда принимал данность и всегда жаждал идеала. Любое зло было для него изначально осужденным, и он, прошедший через многие кошмары XX в., легко определял истинные причины любой попытки конъюнктурного разоблачения прошлого зла наследниками и продолжателями дела былых палачей и сегодняшними душителями судеб «мальчишек синеглазых».
Нейтральный ко всем, он не был ангажирован никем на всем своем жизненном пути. Многих, разбившихся о бетон безвремений, он вынул из петли ободряющим словом, и многие увели его самого от фаталистского взгляда на жизнь, указав на острую потребность воплощения его замысла создать студию лирической поэзии если не завтра, то уж послезавтра. «Пишите – и никого не слушайте!», – когда-то напутствовал его Александр Твардовский. Твардовский не только благоговел перед эталонами литературного мастерства, но и критически смотрел на любые их оттенки. Почему Твардовский был неуступчив с другими? Это объясняется, с одной стороны, влиянием на него советских химер, с другой – тем, что чаще всего ему приходилось иметь дело с плодами советского бурьянного бескультурья. (А. Твардовский. О литературе. М. 1973). Он не видел возможности перекинуть мост через океан советского бурьяна, и был не всегда оправданно суров к тем, кто брался за перо. И вот явился Сергеев – сила, объединяющая в себе идеалы человеческого гения и жизнь вокруг! В чём суть именно такой студии? Опять вернёмся к словам Поэта: «Талант существует для того, чтобы руки педагога могли хоть что-то из него сделать. Нет плохих учеников, есть плохие учителя. Танеев не создал сам крупных шедевров музыки, но он воспитал плеяду композиторов.» А раз «ученика-Данте и учителя-Вергилия разделяют полторы тысячи лет», то это тем более применимо к живущим рядом с тобою. Не вдаваясь во все перипетии создания «Орфея», отметим следующее. Бурьян поначалу пытался подменять собой «великих», но вскоре, испуганный своей неловкостью, перешёл на безудержное раболепство перед ними. Реакцией на первую книжку Поэта было письмо из одной кичливой литературной конторы. Но «судьи», настырно и надменно упрекавшие его за то, что он выпустил книгу, «наносящую ущерб самой русской поэзии», проговорились, изложив свои претензии в 3 тезисах: 1. Изощрённо-элитарная поэзия. 2. Барски пренебрежительное отношение к действительности. 3. (!!!) Возрождение наиболее несостоятельных (с точки зрения критиков В. М.) сторон творчества Бальмонта.
По-видимому, критики не только увидели утилитарную пользу в Поэте как человеке, всегда готовом прийти на помощь, но и задним числом признали его даже не творческое, а историческое превосходство над ними. Потребность человека в хозяине так же велика, как и в свободе. Но пока мы будем строить из себя у ног бронзовых идеалов их недостойных поклонников, а сами считать себя всесильными, среди нас не будет ярких величин.
Исторический опыт, в том числе опыт «великих», т.е. индивидов, в значительной мере сконцентрировавших в своей деятельности общественный творческий процесс, и, как мы заметили, оставшихся поэтами, а не частью некоего явления, будет благим, когда у него учатся по-деловому, а не в подобострастной истерике, и страшным злом, когда наоборот. Страх бурьяна перед ними – не только признак его уязвимости перед чужим злом, но и его зависимости от чужого блага. То же – перед авторитетами и раритетами. Многие готовы признать наличие великих творцов среди нас. Но само наличие Симфори-ди, поэта пушкинско-тютчевского масштаба, не абстрактно где-то среди нас, а глаза в глаза имело огромное очистительное воспитательное значение. Недосягаемое существует рядом с тобой, глядит на тебя! Признавал ли он существование великих? Да, и благоговел перед ними. Но непреложной истиной для него было то, что хотя бы один великий шедевр искусства, культуры за всю жизнь может быть создан кем угодно. Велик Чайковский с его множеством шедевров, но велики и Алябьев с его единственным романсом «Соловей», и певица Ольга Ковалёва, помимо своей профессиональной функции написавшая песню «Волга-реченька», да и безвестный бухгалтер с неумирающими строками «Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова» не встанет в стороне. То же – и многие, здесь процитированные. «По золоту ходим», – говорил Поэт об окружавшей его жизни, полной потенциальных творцов. Деление людей на великих и грешных правомерно только перед Богом. В творческом смысле грань между ними – не естественная граница, а насильственная демаркационная линия, если исходить из возможности создания одного шедевра одним человеком. Правильнее говорить об объёме и масштабе, а не о строении ума, хотя и здесь вышеуказанная прямолинейность допустима далеко не всегда. «Гений – эхо истории, без истории гений – ничто». Без кичливости и самоуничижения, сомневаясь и надеясь, подбадривая себя своей строкой «Держись, ты – русский», Поэт доказал, что пушкинская «онегинская» строфа при всей её уникальности является формой, в которой могут работать и другие поэты. (Заметим, однако, в скобках, что гений не есть абсолютная величина, и человек, сделавший служение Богу своим «я» гораздо сильнее любого мирского превосходства). Роль гения определяется не только его дарованием, но и позицией личности, и ролью в жизни общества. А если эти два последних обстоятельства ещё не осознаны обществом?..
Опасно, когда малочисленные влиятельные организации, или авторитет-индивид, произвольно комбинируют правду эпохи. Не говоря о политических непоправимых последствиях этого, такая произвольная замена правды эпохи ослабляет социальную волю – индивидуума и коллектива, которая наряду с общественными условиями, НТП и историческим опытом является одним из двигателей общества в среднесрочной перспективе. На оборотной стороне признания и почитания авторитетов должно быть написано «ничего святого». Это – гарантия самого признания и почитания.
