Песни для одинокого голоса
Песни для одинокого голоса
Девичья жалобная
Под сосною, под сосной,
под сосной любовь зарой.
Ярко вспыхнет та сосна,
пламенем объятая,
а любовь, а любовь
не горит, проклятая.
Под осиною в тени
ты мороку схорони.
Как под ветром та осина
до земли склоняется,
а проклятая любовь
не гнется, не ломается.
Под плакучей ивою
спрячу несчастливую.
Ива волосы седые в речку уронила.
Здесь проклятую любовь я похоронила.
Ветер
Ветер шёлковым крылом
не притронется,
за узорчатым крыльцом
всё хоронится.
А как выйдет — зашумят
липы тёмные.
Саша прячет от ребят
очи томные.
Тоненькая косточка,
голубая кровушка,
быстрая как ласточка,
сладкая как волюшка.
Что же, Саша, ты дрожишь
и пугаешься?
Что от ветра ты бежишь,
закрываешься?
Почему одной тебе платье полоскает,
почему одну тебя гладит и ласкает?
Руки белые подхватят —
в хоровод ведут.
Выйдем, Саша, хватит плакать.
— Ноги не идут!
Веки тонкие слезой
горькой полнятся,
Саша жаркой головой
к другу клонится.
— Буйный ветер на меня налетает.
Из огня да в полымя он бросает.
Словно молодец меня обнимает,
косы русые мои расплетает.
Ни покоя, ни сна не даёт,
о любви мне он шепчет, поёт,
ах, такое мне шепчет, проклятый,
мне и жутко, и странно-приятно. —
Как прекрасен ветер в лесу!
Мне он шепчет: — Тебя унесу.
Там, в зелёной лесной стране,
будем вместе…Ты веришь мне?
Там как море шумит иван-чай!
— Друг, меня не ищи, прощай.
Пражский романс
Над гривами каштанов и в зарослях акаций
гуляет тёплый ветер, и некуда деваться
от жизни и от смерти, от страсти и печали,
и от того, что знали, но, как всегда, молчали.
А жизнь проходит мимо, и день на день похожий,
уходит незамеченным, обиженным прохожим.
Ты подожди, приятель, постой ещё немного,
но оглянусь, а позади лишь темная дорога.
А дождик пляшет всё сильней над Пражскими Градчанами,
как будто издевается над нашими печалями,
над строчками из Библии, что всё пройдет, извечными,
над нашими сомненьями и болями сердечными.
Сердце
До белых мух недалеко
и до печали.
Нам расставаться нелегко,
грачи кричали.
«Я потушу в глазах огонь», —
сказала осень,
а я ей говорю: «Не тронь,
мне больно очень».
До глаз повяжет мне платок,
обрежет косу.
Скатись слеза на уголок —
заплачет осень.
Суровой ниткою без слов
и сожалений
зашьёт улыбку, вытрет лоб —
и пот сомнений.
«Пожалуй, краше в гроб кладут», —
соседи скажут,
поплачут скупо и уйдут.
А гроб обмажут
смолой. И в реченьку столкнут:
«Плыви, бедняжка,
ты не понадобилась тут,
прощай, бродяжка».
И поплыву я по реке —
в гробу, живая,
леса шумят невдалеке,
переживая.
И шум лесной в последний раз
в дому без дверцы
услышав, я отдам приказ:
«Утешься, сердце».
До белых мух недалеко
и до печали.
Нам расставаться нелегко,
грачи кричали.
***
На ладошке листика прописью прожилок
пишет милый мне письмо, — без меня как жил он.
Я читаю без труда ласковые строчки:
сладко не спалось ему ни единой ночки.
Не пилось ему, не елось, да и не любилось,
даже сердце без меня радостно не билось.
На ладошке листика росчерком прожилок
пишет милый мне письмо, что вовсе не тужил он.
Не грустил, не тосковал без меня нимало:
каждый вечер новую деву обнимал он.
Я на ветер брошу лист: полетит, закружится,
осень новый мне пришлёт, верная подруженька.
Это я
Неожиданно, как снег,
и стремительно, как дождь,
прилетела я к тебе —
ты меня не узнаёшь.
О дорогу пыльную
посох обломала я,
истрепала крылышки,
как пичуга малая.
Я стою бескрылая
и от солнца чёрная,
и глаза закрыла я,
с горем обручённая.
Поцелуи были сном,
твои ласки были ложь:
по ресницам ветерком,
ты меня не узнаешь.
Не печаль свои глаза,
изогнув вопросом бровь,
не узнать меня нельзя:
это я — твоя любовь.
***
Музыка города
такая гордая.
Мелодия жёсткая,
как окна в известке.
Скрип скрыли.
Храм срыли.
Храп сами.
Все с нами.
На этом фоне
звонок телефонный.
Делили дом.
Бом били.
Били, бьем.
Пьем, пили.
Часть вторая
Каиновы сказки
Месяц
Морозно дыша в меха,
ласково гнулась от смеха:
Мой милый, какая потеха —
мужская стезя — везде нелегка!
Ты посмотри ввысь!
(зрачок блеснул, как звезда)
Звезды огнём зажглись,
и каждая — влюблена.
Огромен небесный свод.
Пасет мириады звёзд
месяц, любовью богат…
И никого вокруг,
но приглядись, друг,
даже месяц — рогат.
Йоринда
Теперь меня зовут лесной колдуньей,
сама едва ли помню, как меня зовут…
И холодом по коридорам веет:
на крик испуганные люди не придут.
Я сорвала ковры. Открылись стены,
такие же холодные, как я:
и мраморным рисунком тают вены.
Сияет за бойницею заря.
Погасли все огромные камины.
Разбиты зеркала и витражи.
Как будешь хоронить меня, под спину
осколки витражей ты положи.
Сегодня утром прилетали птицы —
ты удивишься, что я делала потом:
в заговорённых королевских рукавицах
я угощала их — отравленным зерном.
За шагом шаг я с жизнью попрощалась.
Осталось попрощаться мне с тобой.
Я прошлою любовью причащалась,
настоянной обидой и бедой.
Молиться богу? Верю и не верю…
Я верю — в безразличие природы,
где каждая отдельная потеря
лишь добавляет степеней свободы.
Жених-разбойник
Мне осень поднесла вина:
как снег, янтарь, и кровь — тройного,
и это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.
Я помню, что сама пришла
В зловещий лес, в притон разбойный,
ему внимала не дыша,
а он был бледный и спокойный.
Сама пришла, сама ложусь
на стол, залитый алой кровью,
Здесь смерть моя — я не боюсь,
Клянусь — не поведу я бровью.
Там сразу разорвут на мне
красивое льняное платье,
и дело вовсе не в вине
и не в таинственном заклятье.
А перстень мой с мизинца снять
Увы, никто уже не сможет,
мне говорила, плача, мать —
жених пугал её до дрожи.
Под лезвием ножа сверкнёт рубин:
мизинец упадёт мне на колени.
Мне всё равно: жених, лишь он один,
и смерть моя, и муж мой вожделенный.
Мне осень поднесла вина:
как снег, янтарь, и кровь — тройного,
и это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.
Крест
мой милый руки на кресте раскинет,
и на ладонях выступят стигматы,
то не моя вина, как смерть он примет:
на мною выбранном кресте, распятый.
я — самое ценное дерево в мире —
мои разведенные свету ладони,
сочится из них благовонное мирро
и люди кладут мне как богу поклоны.
Я выбрала самые длинные гвозди
и крепких слепых кузнецов пригласила,
и вены их, как виноградные грозди,
вздуваются грубою черною силой.
вы наши ладони быстрее пробейте,
я вижу глаза, как зелёная мята,
и крови, смешавшейся, в чашу налейте
и пейте вино за здоровье распятых.
я — крест, и надёжный, и вечный, и гладкий,
тебя никогда ни за что не отпустит,
я крест, самый нежный, и тёплый, и сладкий,
я крест, как спасенье от боли и грусти.
Стикс
Ты не найдёшь меня среди живых
и среди мёртвых не отыщешь,
Харон к людским страданиям привык,
и он не слышит, как ты дышишь.
Под мёртвым языком обол лежит,
и путь в одну лишь сторону свободен,
Харон мне в душу молча поглядит —
Харон привык — он взгляда не отводит.
Из Стикса зачерпну святой воды,
и, наклонясь с челна, умоюсь,
на чёрном берегу я всех родных
прощу, приму и успокоюсь.
Я здесь своя, я смерти не боюсь,
здесь надо мною души предков реют.
Полынной горечью любви напьюсь.
И в пламени родных костей погреюсь.
Родные тени. Я теперь средь них.
И счастье полнокровное такое:
встречая прибывающих живых,
мы посидим на берегу в покое.
Ворона
Опять ты не дал мне напиться.
Не обижаюсь, я привыкла.
Опять потрёпанною птицей
придётся в небе мне кружиться.
Взмахну руками как крылами
и посмотрю в глаза по-птичьи,
и расстоянье между нами
придётся сильно увеличить.
Я днём проклятою вороной
осуждена одна скитаться,
и только ночью, длинной, тёмной
могу тебе я показаться.
Тебе придётся постараться:
расколдовать меня непросто,
вслепую с демоном сражаться,
и с простаком большого роста.
Три дня не спать, три дня не бриться,
не есть, не пить и мне не верить,
с обрыва прыгнуть и разбиться,
чтоб смерть ужасную примерить.
И ждать, когда живую воду
я принесу тебе — ворона,
и помогу, вернув природу,
держать глухую оборону.
Вороной, днём, тебя забуду.
Придёшь — тебя я не узнаю,
и от тебя скрываться буду,
с куста на куст перелетая.
Опять ты не дал мне напиться.
Не обижаюсь, я привыкла.
Опять потрёпанною птицей
придётся в небе мне кружиться.
Кольцо с рубином
Хрустальный купол голубой,
берёзы жёлтая тревога.
О возвращении домой
мечтает старая дорога.
В густом лесу среди берёз
за изгородью из скелетов
и над прудом из чистых слёз —
стоит мой дом, не ведающий лета.
Там осень в доме прижилась,
без лет и зим, да и без вёсен,
трава там горем налилась
и даже воздух смертоносен.
В моём роду колдуньи — все.
Не зря в деревне нас боялись
и узнавали по косе,
из локонов, что змеями свивались.
Я раньше мстительной была —
я никого не пожалела.
Волшебницею я слыла
и чёрной магией владела:
меня пытались полюбить —
расколдовать меня хотели,
пришлось всех юношей убить,
и я от крови чистой захмелела:
один лежит с ножом в груди,
другой сокрыт в чащобе леса,
его следочков не найти,
а кости третьего на плёсе.
Три сердца на моей груди
горят теперь, как три рубина,
и лучше дара не найти
для моего слепого господина.
Два сердца я ему отдам,
но утаю твоё сердечко,
он приготовит два гостям.
Твоё я обрамлю в колечко:
в осеннюю скупую тишь
я часто слышу твои стоны,
как в наслажденьи ты кричишь,
моей любовью сладко истомлённый.
Мой муж измены не простит,
любви не сможет не заметить,
и он захочет отомстить,
готова — не боюсь ответить.
Пусть так. Я глаз не опущу,
Не дрогну, не согнусь в поклоне,
Я душу к богу отпущу
и загорюсь звездой на небосклоне.
Погаснет купол голубой,
как ночь опустится тревога.
О возвращении домой
мечтает старая дорога.
В густом лесу среди берёз
за изгородью из скелетов
и над прудом из чистых слёз
исчезнет дом, не ведающий лета.
Любовь и смерть
Когда последний лист, как пьяный, падает на землю,
когда объятия саднят, как содранная кожа,
покорно и легко я немоту свою приемлю —
любовь и смерть твердят тебе одно и то же.
Любовь и смерть твердят тебе одно и то же,
беззвучно я кричу, глотая незаметно слёзы,
и даже кровь моя остановить тебя не может,
звучит несказанное «нет», как раскалённое железо.
Ты сделал вид, что ты меня совсем не слышишь,
но в глухоту твою не верю — не похоже —
ведь музыка, звучащая в тебе, берёт всё выше,
любовь и смерть твердят тебе одно и то же.
Любовь и смерть твердят тебе одно и то же:
зовут, целуют, две всесильные богини,
и каждая тебя за руку тянет в своё ложе,
а я, безгласная, стою посередине.
***
Ты позавидуй мне, как сильно я горю,
как истекаю кровью яростно и жарко,
как о любви тебе свободно говорю,
ты позавидуй мне, как я пылаю ярко.
Ты позавидуй мне, бесстрашью моему
и моему смешному глупому богатству:
огромному, святому, нет границ ему,
ты позавидуй драгоценному несчастью.
Ты позавидуй мне, мой друг, мой бог, мой свет:
но что со мною делать, ты совсем не знаешь.
и ты молчишь: не говоришь ни «да», ни «нет»,
ни чёрное, ни белое не называешь,
Ты не завидуй мне: так золото икон
под тёмной патиной торжественно мерцает,
любовь, упрямая, прекрасная как сон,
как свет животворящий, как огонь сияет.
Месть
Под стягом осени багряной
стяну я силы для броска,
и захлебнутся кровью пряной
твои разбитые войска.
Мне не нужна твоя корона,
мне не нужна твоя земля,
но я сломаю эти стены,
без жалости сожгу поля.
Ты десять лет держал осаду,
так были стены высоки,
что солнца не хватало саду,
и были яблоки горьки.
Я призову тебя к ответу:
Ты будешь робок, я грозна,
и буду я подобна свету,
слепящему твои глаза.
И ты мой счёт оплатишь смертью:
ты должен мне — я выпью кровь
и нежно вырву твоё сердце
и, размахнувшись, брошу в ров.
Я предъявляю счёт: ты должен.
Мне не проснуться поутру.
Я так тебя хотела долго.
Конец. Я вечером умру.
И будут стены старые дымиться,
во рву потемнеет от крови вода.
Души солдат разлетятся как птицы —
твоя не покинет меня никогда.
Сад смерти
Там прегрешения отмыты.
И мёд забвения рекой,
а горький запах аконита
печаль снимает как рукой.
Меж ярких башен наперстянки
белеют звёздочки цикуты.
К Давиду льнёт сунамитянка,
душою девичьей укутав.
И, отвернув белый чистенький череп,
сложив на груди отчленённые кисти,
Иезавель, не предавшая веру,
лежит, облечённая в пурпур и виссон.
Там сосны колоннами строятся в ряд,
их корни, как жилы земли,
и как богомольцы покорно стоят —
гранитные валуны.
Там без видений под музыку сфер
легко шелестят дерева,
всё так, как хотел всегда Олоферн:
Юдифь и его голова.
Пётр до зари отречётся не раз
и Яхве не примет дары.
Только в смертельном саду у оград
цветут золотые шары.
Низко склонятся цветы
размером с мужской кулак.
Я их любила, а ты?
— Со мною рядом приляг.
Но не с тобой: в раю иль в аду,
гордая Иезавель,
в самом печальном саду
я лягу одна, поверь.
Рождество
В гостиницах не было места.
Звезда горела зловеще.
Ирод же ждал вести,
но его обманули вещие.
Всё в жизни младенца —
история предательств:
Иосиф качает чужого сына.
Мария услышит: «Ты не мать мне»,
и кровь у неё в жилах застынет.
Его можно понять: как жить,
если из-за его появленья
Ирод преследует тыщи младенцев,
и оком дьявола светит звезда Вифлеемская,
с кровавыми свёртками матери мечутся —
не знают, несчастные, куда деться.
Каин сказал: «Сын удался в отца — жестокий»,
похож на Авеля — как телец — волоокий,
Но Каина в живых уже нету,
как говорится — канул в Лету.
Dies Natalis Solis Invicti
в честь твоего рождения,
злобу Ирода обнаруживая,
холодное солнцестояние
стало божьим оружием.
И стоили разве крови младенцев
золото, ладан и смирна,
волхвами блаженными принесенные,
когда звёзды, заглядывая сквозь дыры в крыше,
предвестием ёлок, шаров и яблок,
стояли в дожде и холоде, светом беды осененные.
***
Набелюсь и нарумянюсь,
юбку красную надену.
И пойду походкой смелой
я за городскую стену.
Там под небом ярко-синим
лягу под кустом зелёным
с самым злым и самым сильным
я с бродягою влюблённым.
Будем с ним соревноваться,
он в жестокости — я в ласке,
буду нежно прижиматься,
губы закушу от страсти.
Я ему навстречу тело
так подам, как в воду кинусь,
как тебе подать хотела,
только ты меня не принял.
Самый злой тебя добрее
не отвергнет мой подарок.
Обними меня скорее,
поцелуй твой зол и жарок.
Как уйдет он — не замечу.
Мне теперь никто не нужен.
Я платком закрою плечи,
косы заплету потуже.
И вернусь дорогой пыльной
мимо той стеклянной башни,
где ты что-то пишешь, милый,
где ты ищешь день вчерашний.
Вот теперь ты мной доволен?
Ты, любимый и свободный?
Мне сейчас почти не больно,
что ты был со мной холодным.
Часть третья
Времена жизни
От нежности в горле сухо.
Слово шуршит —
звук, недоступный для слуха,
перетекает в руку,
рука тянется к щеке…
и застывает в пути,
встаёт.
Как малёк в реке.
Железка осенью
Солнце бежит параллельно вагону,
оно как и ты, считает деревья,
тоски отчего-то становится много:
ты смотришь в сиротские очи деревни.
И вот уже сердце бежит, спотыкаясь,
а солнце опять считает деревья,
ты впился в окно и, не отрываясь,
слушаешь сладкую боль в подреберье.
Я тоже болею тоской, мой хороший.
Но только молчу. И деревья считаю.
За ночь поля присыпает порошей,
утром она непременно растает.
Осень
Там сотней мотыльков слетают с веток листья,
на стынущей земле роса становится вином,
прозрачна и горька, готовая пролиться,
взрывается разбуженным зрачком.
Там ветер, растратчик осенних даров,
гуляет один. Сердце ноет занозой.
Ждёт чёрное масло притихших прудов
пощечины первых морозов.
Сирень
Вот зацвела турецкая сирень.
Она цветёт беспечно и отважно.
Как будто бы живёт последний день,
и даже это для неё неважно.
Меня сегодня захватила в плен
сиреневая хворь начала лета,
как будто сумасшедшая сирень
впитала всю любовь на белом свете.
Мне по душе отвага этих рощ,
я тоже так живу — легко, как птаха,
сиреневый шальной цветочный дождь
бушует на ветру, не зная страха.
Я тоже хоть дрожу, но не боюсь,
я как сирень объятия раскрыла,
и если ветки ты ломаешь — ну и пусть!
Ведь мне почти совсем не больно было.
***
Затеряться, заблудиться, раствориться
мне б хотелось в осени багровой,
где на ветках брошенные птицы,
где с деревьев падают покровы.
Раствориться, заблудиться, затеряться,
где трава, как наши дни, сухая,
где твоя последняя утрата
сладкой болью станет, утихая.
Затеряться, раствориться, заблудиться,
чтобы больше ни следа, ни звука,
чтобы, как божественным провидцам,
открывалась и любовь, и мука.
***
С неба сыплется крупа — пора —
заметает островки травы
как же были вы тогда правы
что когда-то перейдём на вы.
Снег смешался с небом и ослеп
растерял все перья белый стерх
позабыв свою любовь к земле
хлопья падают не вниз а вверх.
За окном бушует белизна
тишина такая хоть кричи
закипают слёзы на глазах
без особенных на то причин.
Измены
Осенних листьев горький аромат
твои глаза в тумане мне рисует,
дождь поцелуями прикидываться рад
и ими стать, мне кажется, рискует.
Листом кленовым, словно нимбом золотым,
обманут Бог как ласкою Иуды,
но самым нежным был лишь тот один,
из тысяч самых нежных поцелуев.
Обманчивы слова и «нет» и «да»,
обманчивы дождя косые струи,
но остаются неизменны навсегда
измены, расставанья, поцелуи.
Сентябрь
Развяжет осень узелки,
что жизнь так крепко завязала,
а дни так ясны и легки,
что говорят: начни сначала.
Усталым галсом жёлтый лист
летит, собратьев не касаясь,
и светится рябины кисть,
правдивая, как кровь. Простая.
И почему пьяна весна,
и отчего спокойна осень,
и как-то летом не до сна —
когда умрём — у Бога спросим.
Уж осень узелки нашла,
что жизнь так туго завязала,
а жизнь? — не дождалась — ушла
и «до свиданья» не сказала.
***
Не первый раз я режу по живому
и думала всегда, что мне так проще:
впадать в отсутствие любви, как в кому.
Сентябрь: в анабиоз впадают рощи.
Так странно терять, чего не было вовсе —
что ж сердце так плачет и разум растерян.
Во всём виновата разлучница-осень:
никак не привыкну к обычным потерям.
Такая тоска, что не стоит пытаться
обнять уходящую осень-невесту:
никак нам с тобой невозможно расстаться —
ведь всё очень просто — мы не были вместе.
Венок сонетов «Заросший сад»
1
Ночные бдения, дневные сны,
когда мы глухи и полны мечтами,
когда мы спим с открытыми глазами,
мы, как деревья, ждём весны.
Как облака вверху — проходят дни.
Лениво сок скользит по жилам,
деревья спят, но тайно копят силы,
и только бережно качаются они.
И ты, как дерево, заснувшее зимой,
пока не слышишь ни стихов, ни прозы,
ещё не слышишь робкий голос мой.
Чужая. Даже чуждая страна,
и я сама тебе странна,
и на глазах непрошеные слёзы.
2
И на глазах непрошеные слёзы,
мои слова, стремительные жесты,
глаза с чуть сумасшедшим блеском,
и легкие рифмованные грёзы.
Чужое всё. Но постепенно
не толще паутины связи возникают,
и не успев возникнуть, тают.
Как тает замок, созданный из пены.
Так тают неожиданные выси,
чудесные метаморфозы.
Соприкосновенья мысли —
как светлой ауры биенье,
мельчайшие прикосновенья,
нежнейшие, как поцелуй берёзы.
3
Нежнейшие, как поцелуй берёзы,
слова как лепестки цветов,
слова, волнующие кровь,
слова, похожие на грозы.
Ненужная попытка оправдать
нелепую способность говорить,
и золотую не сплести нам нить
и наших чувств не передать…
Ничтожные бессильные слова,
печальные, как разведенные мосты,
убийцы чувств — могильная трава…
Слова… Вам суждено не повториться,
вы, тенью по лицу мелькнувшие, как птицы,
горьки, как поцелуй сосны.
4
Горьки, как поцелуй сосны,
события, настигшие нас до рожденья,
проклятье наше — память поколений,
в зрачок проникший луч — проснись!
Мы забываем то, что было с нами,
мы спим и грезим наяву,
чужие души в нас живут,
в нас проникая ночью — снами.
Полночным бредом горячим и быстрым,
яркою вспышкой родившейся мысли
живут, во времени встречаясь, параллели.
Всей памятью женщин прошедших веков
я помню, я люблю — любовь.
Воспоминанья — лес, там ветер мысли веет.
5
Воспоминанья — лес, там ветер мысли веет.
К траве ластится гордой головой
гуляка-ветер, легкий братец твой,
дыханьем стебельки травы лелеет.
И семя дерев он разносит по свету,
где формулы семян обманчиво просты:
у сосен — зёрнышки, а у берез — кресты.
Значки семян — невидимого меты.
Лес сбрасывает и рождает листья,
творит печальный свой обряд,
о Господи, ты дай мне с лесом слиться,
пропасть, запутаться в лесу,
чтоб сердце — словно лист осины на ветру…
Там дикий лес или роскошный сад…
6
Там дикий лес или роскошный сад.
Волшебный сад, зовёт он и уводит,
и в лихорадочном туманном хороводе
заманит вглубь, куда не проникает взгляд.
А там, в глубокой хмурой чаще,
разрез коры — раскрытые для поцелуя губы,
раскрытые деревьев судьбы
—зарубки след кровоточащий.
Так дерево целуется с ножом —
Стихи мои — это зарубок ряд.
Лес нас простит и не придёт за платежом —
Молчат дерев разрезанные рты,
когда в тени листвы проходишь ты,
ты не ходи, любимый, это ад.
7
Ты не ходи, любимый, это ад,
своими поцелуями-зарубками кружит,
сведет тебя с ума, заворожит.
И кожу он с тебя сдерёт, как шутовской наряд.
Раскроет нервы все и мышцы,
но нежное прикосновение листвы
и то с трудом выносишь ты,
не шевелись, мой милый, слышишь?
Остановись, раскинь ветвями руки,
но ты вперёд — всё глубже. Всё быстрее
спешишь, летишь навстречу муке.
В глухую чащу, в гущу сада,
где ждет тебя смертельная отрада,
где яблоки отравленные зреют.
8
Где яблоки отравленные зреют
и наливаются и светят янтарём,
и рифмы в них расплавленным огнём
перетекают, застывают, тяжелеют.
Воспоминанье яблоком янтарным
горит в том заколдованном саду,
нас дразнит и во сне, и наяву
нездешним вкусом, странным ароматом.
И каждому — нектар и яд
в сияющее яблоко налит,
и каждым будет яд принят.
Отравленным яблоком — губы в ночи,
отравленным яблоком — сердце — молчи,
отравленным яблоком имя Лилит.
9
Отравленным яблоком имя Лилит,
зёрнышком, взорванным
в плоти янтарной,
в памяти вечно горит.
Ева стоит, шевельнуться не смея,
ты — Ева, а со мной была Лилит.
Изгиб руки — и яблоко дрожит,
кто руку женскую принял за змея?
А яблока румяная щека, так на твою, Лилит, похожа.
Адам кричит: Лилит! Лилит.
С такою гладкою и трепетною кожей.
И яблоком разбуженная память
в усталый мозг навязчивыми снами
ночью Адаму в сердце стучит.
10
Ночью Адаму в сердце стучит:
Приходит сон, и ты пришла ко мне опять.
Любимая, мне больно вспоминать,
а Ева рядом, плачет и молчит.
Напрасно Ева мужа обнимает,
напрасно веки полнятся слезами,
А ревность — демон с чёрными крылами —
ей сердце глупое терзает.
И каждую ночь Ева ждет
Шум крыльев зеленоглазого зверя
и с радостью тело ему отдает.
Ей кажется — слышит чужие слова
или несмело шепчет сама:
Я — лёгкий след, я — эхо, я — потеря.
11
Я — лёгкий след, я — эхо, я — потеря.
Лилит сказала, Ева повторила.
Какая горькая немыслимая сила:
я — лёгкий вздох, я — верность, я — терпенье.
Две женщины, две точки в янтаре,
один любимый и одна любовь,
Лилит, проснувшаяся в Еве вновь,
Две жертвы на любовном алтаре.
Тяжелый груз чужих потерь.
И Ева и Лилит во мне —
Я их двоих несу теперь.
Мне тяжело нести.
Мне некуда идти.
Но наша встреча — как звезда во тьме.
12
Но наша встреча как звезда во тьме,
в ветвях деревьев прячется она,
прекрасная и чистая звезда,
зовёт, зовёт меня к себе,
качается в листве и облаках,
я так боюсь, а вдруг она сорвётся,
ладонь подставлю. Так не разобьётся,
и кажется, что вот она — в руках.
В волшебном тихом ласковом саду
пройду по тёплой и живой земле,
я посажу в саду звезду.
И след мой навсегда в ночи растает,
но память там запутанной травою прорастает.
Заросший сад — твои воспоминанья обо мне.
13
Заросший сад — твои воспоминанья обо мне.
Где мне по грудь — крапива и полынь,
где ветви прорастают прямо в синь
и слышно, как поют деревья в тишине.
Где листики перебирает и целует ветер,
и где вершины шепчутся тревожно
о том, что счастье невозможно,
и к ним цветы головки тянут, словно дети.
Где корни все переплелись
и, перепутав, сблизив корни,
родили общий лист.
Там суть обнажает разрыв,
губы пореза раскрыв,
мои стихи, зарубки на деревьях.
14
Мои стихи, зарубки на деревьях,
Забудутся и зарастут. Лишь лёгкий след
под пальцами пульсирует в ответ
на ласку, в благодарность за терпенье.
Затянутся зияющие раны.
Молчанием сменится стон.
И я, как дерево, врастаю в сон.
Немного жаль, что слишком рано.
Опять, как дерево, я научусь молчать.
Я буду тихо и покорно ждать весны.
А умирать не больно — больно начинать.
Так больно возникать,
А умирать так сладко и встречать
ночные бдения, дневные сны.
15
Ночные бдения, дневные сны.
И на глазах непрошеные слёзы,
нежнейшие, как поцелуй берёзы,
и горькие, как поцелуй сосны.
Воспоминанья — лес, там ветер мысли веет,
Там дикий лес или роскошный сад,
но не ходи, любимый, это — ад,
где яблоки отравленные зреют.
Отравленным яблоком имя Лилит
ночью Адаму в сердце стучит:
я — лёгкий след, я — эхо, я — потеря.
Но наша встреча, как звезда во тьме,
Заросший сад — твои воспоминанья обо мне,
мои стихи — зарубки на деревьях.
Ностальгия
Знаете? «Любовь» по-польски — «милость».
«Боль» по-польски, оказалось, тоже «боль».
Мне сегодня на заре приснилось:
я, как дед, во рту катаю букву «эль».
«Расставание», «разлука», «воля» —
что по-русски, что по-польски, всё одно.
Засмотревшись как в небо невольно —
наше русское — в польское смотрит «окно».
Дед, зачем мне твоя ностальгия?
От которой когда-то не смог ты дышать.
И зачем же плачу за тебя все долги я,
неужели твоя возродилась душа,
твоя польская боль мою русскую душу нашла.
Неужели тоска по тому, чего я не видала,
неотступно и ясно, как божий призыв,
по российским полям и по польским межам,
как бездомная сука в крови, пробежала
неуёмной печалью меня озарив?
Времена жизни
А детство чистое — весна,
не зная лжи и истины,
в руках младенческого сна
спешит шагами быстрыми —
и так невинно, бестелесно,
нежнее птичьего крыла,
бессмысленно и бесполезно —
весна прошла.
Ярче чувства — глубже раны,
как июльская жара,
и для заморозков рано,
и в раскрытые глаза
солнце бьёт, бушует зелень,
и, конечно, ты не ждёшь,
что тревога еле-еле,
тихо входит, словно дождь.
Небо бледное звенит:
сердце споткнётся — осень
и с перебоями зачастит,
сладкой боли любви запросит.
Будешь удивляться клёнам алым,
и грустить, и рваться из дому,
и над опавшими листьями плакать,
горько тоскуя по детству чистому.
Зима средневековая
такая безнадёжная,
по горло в лёд закована,
и нежная, и снежная.
Монашкой белой скромною
в рубашечке простой
стоит как смерть спокойная
и греет руки над костром.
Плач матери
Надо мною в небе пурпур облаков.
Это в бой идут войска небесные,
а у воинства не видно берегов,
позабыты горести телесные.
А у воинства последний смертный бой:
скоро небо станет чёрной пропастью,
надо мной и над тобой, сыночек мой,
о всех нас скорбящий с грустной кротостью.
Спи-усни, мой мальчик, отдыхай,
не тревожься и не бойся истины:
обещают всем солдатам рай,
только вместо рая — выстрелы.
Завтра утром снова в бой пойдёшь,
я с земли тебя вверху — узнаю.
Где ветра воюют — это дождь,
под которым все печали тают.
Об авторе:
Александра Окатова, окончила Институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии с красным дипломом.
Член Союза писателей России и член Интернационального Союза писателей.
В 2014 году в серии «Современники и классики» вышла её книга «Дом на границе миров».
Лауреат Московской премии в номинации «Фантастика» (имени Михаила Булгакова).
Гран-при серии «Сергей Лукьяненко представляет автора» за книгу «Королева ночи».
Награждена медалью имени Адама Мицкевича.
