И снова о любви
Когда мерцает желтый лик луны
И распускает ночь над миром крылья,
Когда сияньем небеса полны
От звездного ночного изобилья,
Прильни ко мне в молчании Земли
И обними, как только ты умеешь!
Какие горы высятся вдали,
К которым ты приблизиться не смеешь?
Какая непонятная тоска
Тебя насквозь, как лезвие, пронзила?
Вот на твоем плече моя рука –
Ее не сбросит никакая сила.
А над тобою – свет высоких звезд
И лунный диск, таинственно манящий.
Любовь моя, взойди на тонкий мост,
В неведомую бездну уходящий!
***
Не верь, что приближается закат,
Что время угасанья наступило.
Еще душа хранит и не забыла
Весенних лилий пряный аромат.
И в час, когда луна кровоточит
И, словно задыхаясь от надрыва,
Безмолвно из-за облака кричит,
Пусть в сердце у меня без перерыва
Твоя живая музыка звучит
Сильнее океанского прилива.
***
Нет ничего печальнее любви,
Когда она приходит слишком поздно.
Забудь меня и, как цветок, живи:
С луной играй под крышей неба звездной.
А я уйду. И унесу с собой
Твои глаза в предутреннем тумане.
И будет этот сумрак голубой
Напоминать о незакрытой ране.
Сойдутся дождевые облака,
И в день ненастья, в грустный день осенний
Увижу я тебя издалека,
Но не смогу обнять твои колени.
***
Покажи мне мираж на границе песков,
Покажи очертания сказочных гор,
Чьи вершины парят в небесах без опор
И несут синеватый туман облаков.
Там, где ровный и тихий колеблется свет,
Настоящее гаснет и прошлого нет.
Там пространство мечты, там иные миры
Открываются в тайне волшебной игры.
Там порог, за которым – глубины глубин,
Но войти в эти двери не может любой –
В золотое сияние звездных долин,
В голубой океан, где не слышен прибой.
Там, как тайна из тайн, на мерцающем дне
Притаилась янтарною каплей слеза,
И над вечным простором, в алмазном окне
Изумруды горят и цветет бирюза.
Это чудо чудес – твой единственный взгляд,
Где восходит рассвет и не виден закат,
Где струится вино из серебряных чаш…
Это мир, где становится явью мираж!
***
Я раньше не писал тебе стихов,
Моя любовь, мой друг, моя опора!
Как лунный свет, твое мерцанье взора
Не возносил до самых облаков.
Но вот, освобождаясь от оков,
Морями разливаются озера.
Под яростью весеннего напора
Выходят воды рек из берегов.
И я свои стихи тебе несу,
Как гроздья распустившейся сирени,
Как на заре медовую росу.
А прошлой жизни скользкие ступени
Останутся за мною – и в лесу
Клубящиеся сумрачные тени.
***
В тот день, когда погас твой взгляд,
Над потускневшим морем встал
Тревожный скомканный закат
И солнце сплющил, как овал.
И я за сумрачной стеной
Не видел полосу зари.
И ночь стелилась надо мной,
Не зажигая фонари.
И о тебе ни слова мне
Латунный месяц не принес,
Но только в звездной глубине
Все больше ширился и рос.
Я думал, ты ушла туда,
Где запах поля, запах трав.
Не знал я, что стряслась беда,
Сосуды жизни разорвав.
Как будто сотни колесниц
Остановились на бегу.
И капли слез из-под ресниц
Расплылись кровью на снегу.
И ты в преддверии могил
Ловила взглядом окоем,
Но отблеск смерти заклеймил
Его железом и огнем.
Не оживут букеты роз,
Не обратится время вспять,
И окровавленных волос
Не загорится снова прядь.
И этих стройных белых ног,
Которых легче в мире нет,
На суете земных дорог
Не отпечатается след.
И только свет прошедших дней
Мерцать, как дальняя звезда,
Останется в душе моей
И не померкнет никогда.
Поэтические переводы
С иврита
Дунаш бен Лабрат (920–990)
ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПИР
Он сказал: «Ото сна
Встань, отведай вина!
Видишь, чаша полна,
Сладок финика плод.
Полыхает гранат,
И набух виноград.
Нежен трав аромат.
Тамарисковый мед,
Как всегда, свеж и прян.
Сеет брызги фонтан.
Рядом звучный тимпан
К наслажденью зовет.
В этом дивном саду
Арфа с лютней в ладу,
И у всех на виду
Зелень буйно цветет.
Шелест крыл голубей
Слышен здесь меж ветвей,
И поет соловей,
И ликует удод.
Будем пить среди рос,
Среди лилий и роз.
Сок пленительный лоз
Всю печаль унесет.
Выпьем кубков – не счесть,
И шербет будем есть,
И окажем мы честь
Всем, кто в гости придет.
И зарежу я сам
Овна лучшего нам.
Все, что любо устам, –
Все здесь место найдет.
Фимиам воскури!
Пировать до зари
Будем мы, как цари,
И блажен тот, кто пьет».
Но ответил я: «Срам
Предаваться пирам,
Коль в руинах наш Храм
И пасется там скот!
Пустословишь ты, брат,
Так глупцы говорят.
Лишь соблазны, как яд,
Источает твой рот.
Скудость в мыслях твоих.
Нет Всевышнего в них,
А в Святая Святых
Только лисий помет.
Разве нам до утех?
Тих и горек наш смех,
Ибо мерзость для всех
Наш бездомный народ!»
Шломо ибн Гвироль (1021–1058)
***
Меня покинув, поднялась в закат
Та, чьи ланиты – жемчуг и гранат.
Та, что влечет влюбленные сердца,
Чьих уст не иссякает аромат.
В ее деснице – обнаженный меч,
А копья наготове и разят.
Она – газель, бегущая к ручью:
Холодной влаги жаждет ее взгляд.
Ее румяна – лук и тетива:
Из них, как стрелы, молнии летят.
И в час, когда прикажет облакам,
Хрустальным ливнем слезы заблестят.
Слезам небес не удивляйся, друг!
В сравненье с ними мои слезы – град.
А те, кто рядом, – глухи: ничего
Страданья ближних им не говорят!
Как встретить старость грустную тому,
Кто одинок все дни свои подряд?
И обретет ли тот ночной покой,
Из-за кого бессонные не спят?
Пусть возвестит Господь свободу всем,
Кто обречен на гибель и захват.
И в милости поднимет мертвых Он,
И в гневе истуканов сбросит в ад!
Иегуда Галеви (1075–1141)
***
Будь милосердною, газель, к плененному тобой,
Мой смертный час не приближай разлукой роковой,
Уж лучше жги глаза мои своею красотой.
Змеею обовьет меня огонь твоих ланит,
Сомкнет объятия свои и в сердце поразит.
А сердце меж твоих грудей приковано мое,
Где ледяной души твоей пустынное жилье,
Два спелых яблока растут, и каждое – копье.
Лишь посмотрю на них – в меня твое копье летит
И жаждет тела моего – ему неведом стыд.
Газель, презрела ты закон, который Богом дан,
Твой взгляд охотится за мной, расставив свой капкан,
Душой стремится овладеть ресниц твоих обман.
Не потому ли так милы газели стать и вид,
Что пламя львицы в глубине газельих глаз горит?
Я перед взором этих глаз, у бездны на краю,
Кормлю своею плотью их и кровью их пою,
Пьянею от лозы твоей, но сам вина не пью.
Цветет твой сад передо мной, и каждый плод манит,
Глаза газели у тебя, а сердце как гранит.
И если мне в твоем саду случится побывать,
И травы мять, и лепестки душистой розы рвать,
Боюсь я в голосе твоем насмешку услыхать.
И если даже голос твой небесный промолчит,
Услышу я, как в тишине смех ангелов звучит.
НА РАССТАВАНИЕ С ЛЮБИМОЙ
Газель, скажи мне, что с тобою стало?
Посланья слать ты другу перестала.
Уже давно не слышу я твой голос,
И хоть разлука нас не миновала –
Остановись, позволь еще увидеть
Твое лицо за краем покрывала.
В моей груди – пустыня, ибо сердце
С тобой ушло, с тобою кочевало.
Любовь, любовь! Дни нашей страсти помни,
Как помню я твоих ночей немало!
И если мне твой лик ночами снится,
Хочу, чтоб ты мой облик увидала.
Не перейти мне океан печали
И не взойти на берег твой устало.
И ты не одолеешь эти воды,
Где ни конца не видно, ни начала.
О, если б золотыми бубенцами
Своих воланов ты мой слух ласкала!
Подай же весть, ответь на голос друга!
Скажи, кого душа твоя искала!
Пусть алые свидетельствуют губы:
Кровь сердца моего ты расплескала.
Как скажешь «нет»? Ведь влагою багряной
Она на бархат рук твоих стекала.
Захочешь моей смерти? Небо буду
Молить, чтобы тебя оберегало.
Глаза мои возьми – пусть их прикроют
Твоих ресниц полночных опахала.
Из моря слез я жажду утоляю –
Оно утесы солью размывало.
Горел костер, а ныне угли тлеют
Там, где любовь и в холод согревала!
Дано нам расставанье, чтобы ночью
Душа во сне твой облик целовала.
Остались путы на твоих запястьях –
Слова прощанья тяжелей металла.
Как будто ожерельем из рубинов,
Ты ожерельем уст своих сияла.
На черных прядях ты завесу ночи
Всю в золотистых искрах расстилала.
Парча и шелк узорный твое тело,
Глаза твои очарованье ткало.
Перед тобою блекли украшенья,
Лишь ты одна своей красой сверкала.
Луна и звезды спорили, чьим светом
Твои ланиты полночь озаряла.
И девушки судили меж собою,
И каждая служить тебе желала.
Как нити губ твоих той ткани нити,
Которой ты свой стан опоясала.
Твои уста – лесные соты. Миррой
И нардом грудь твоя благоухала.
Клеймо осталось на моей деснице
Как знак, что ты меня околдовала.
И я клеймом тебе на сердце лягу,
Чтоб и меня во сне ты призывала.
Полыни вкус я чувствую – а прежде
Грудь ароматом сладких трав дышала.
Пошли свое дыханье, чтобы полночь
Его с моим дыханием смешала.
Для женщин много создано хвалений,
Но для тебя таких хвалений мало.
В полях любви все жницы преклонились
Перед снопом, который ты связала.
Кто принесет мне тот бальзам чудесный,
Чьим ароматом плоть твоя дышала?
Молчит твой голос, только помнит сердце,
Как песнь твоей походки в нем звучала.
И в день восстанья мертвых, если Вечность
Вернет живущим то, что смерть украла,
Мне душу возврати: уйдя с тобою,
Она назад дорогу потеряла.
Пошлешь ли другу весть или забудешь
Тот час, когда судьба нас разлучала?
Вернись скорее к очагу родному,
К порогу, где любовь тебя встречала!
Иегуда Альхаризи (1165–1225)
***
Как свет полночный, лик ее манит
И смоль волос над розами ланит.
Как будто красоту других невест
Она себе забрала и хранит.
Ее ревнует месяц молодой,
Он, как мечом, лучом своим разит.
И, словно стрелы огненные звезд,
Свет глаз ее во тьме ночной скользит.
Одним лишь взором старца седину
Она в лихие кудри превратит.
А губ ее медовая роса,
Как на цветах предутренних, блестит.
Чертог великолепия она,
Очарованье – стан ее и вид.
Она немому возвращает речь,
Она слепого зреньем одарит.
Мудрец теряет разум перед ней,
И даль времен провидец не узрит.
«И края нет всем прелестям ее,
И нет конца», – мой голос говорит.
Цена ее достоинств – что она?
По праву ей весь мир принадлежит!
И кто сказал, что краше девы есть,
Тот, как незрячий, в темноте кружит!
Иммануэль бен Шломо Римский (1265–1330)
***
Душа моя пока еще едина
С убогим телом, но не я лелеял
Отборный колос: сорняки я сеял,
И въелись в кожу желтозем и глина.
И меры я не знал. Моя личина –
Тот вольный дух, что надо мною реял.
И если б мне Всесильный сон навеял,
Душе свободу дать была б причина.
Что мне еще сказать – ведь я седею,
Промчались годы, сгинули в тумане.
Бездомный странник и нагая плоть я.
И не мудрец, хоть знанием владею.
И если бы умнее был я ране,
То не носил бы в старости лохмотья!
Иммануэль Франсис (1618–1703)
***
Не только жажда ласк и грусть томленья
Таятся в черных косах этой лани!
Там скрыта волчья яма, там в капкане
Напрасно ждут влюбленные спасенья.
И снег ее груди, и жар горенья
Смешали вместе в белом урагане
Мороз и зной и разожгли в тумане
Огонь, палящий всех без снисхожденья!
Из глаз ее невидимой стрелою
Сердца пронзает страсть, как враг из лука,
И стягивает каждое петлею.
И потому, друзья, вот вам наука:
Не устремляйтесь за ее косою –
Там ждет вас плен, там поджидает мука.
***
Не потому, газель, что красоты
Твоих ланит не превзойти другим,
Не потому, что обликом своим
Ты совершенство в мире суеты.
Не потому люблю тебя, что ты
Полна очарованьем молодым.
Натянет время лук, и перед ним
Поблекнут эти нежные черты.
Но потому, о лилия долин,
Что сердцем крепче связан я с тобой,
Чем свадебный связал нас балдахин!
Пускай же этот юный облик твой
Меня сопровождает до седин
И в мир грядущий перейдет со мной!
Эфраим Луццатто (1729–1792)
***
Краса подруг ты, Хана! Воплощенье
Всех девичьих достоинств! Видит каждый:
Созрела ты для ласк любви, и жажды
Родник твой обещает утоленье.
Лук красоты ты держишь в натяженье.
В глазах – колчаны стрел! Стреляй однажды!
Спрячь под вуаль лицо, не целься дважды!
Ведь на тебя смотреть – изнеможенье.
Ты мне в одно мгновение раскрыла
Великолепье, негу, блеск и чудо,
И обрекла на страсть, и покорила.
Ты взглядом искры высекаешь всюду.
И там, где искры света ты дарила, –
Огонь любви начнет пылать оттуда!
КТО Я И ОТКУДА
Страна моя, чей облик, отраженный
Навеки в сердце, сразу узнаваем!
Дом, на холме просторном укрепленный!
Семья моя – Луццатто, я – Эфраим.
Там я в саду бродил, завороженный
Журчаньем родника и птичьим гаем.
Там, с уст слетая, в сумерки вплетенный,
Напев любви звучал, незабываем.
И это правда, что печатью детства,
Печатью ранних дней мой дух отмечен.
Нет зависти, нет гнева – я беспечен.
Быть бедным не боюсь, не жду наследства.
Смотрю на мир неомраченным взглядом,
И нет людей, меня счастливей, рядом.
Исаак Луццатто (1730–1803)
***
Весь облик твой, такой прекрасный, множит
Хор восхвалений в мире неизменно.
И если даже слух твой изнеможет
От гимнов этих – им не будет тлена.
Блеск глаз твоих чье сердце не встревожит?
И даже гнев их красит непременно.
Жемчужный ряд зубов твоих поможет
Твоим чертам светиться вдохновенно.
Я красоту твою не умаляю
И, не найдя в тебе следов изъяна,
В изнеможенье взор свой опускаю.
Перед тобой немеют постоянно
Уста мои, но в сердце повторяю:
«Из всех красавиц только ты желанна».
Меир Галеви Леттерис (1804–1871)
ДОЧЬ ИУДЕИ
Полна ее поступь величья и стати,
Над нею луна свое сеет мерцанье;
В глазах ее звездные сходятся рати,
И ночи и дня в них царит сочетанье.
А лику ее не нужны украшенья –
Не гаснет в нем свет семикратный Творенья.
И пусть ее образ окутан печалью,
Такая краса и во мраке сверкает:
Коса развевается черною шалью,
И скрытое пламя сердца обжигает.
Блаженство несет она каждому взгляду
И каждому встречному – мир и отраду!
Нет равных зеницам ее голубиным,
Светла она в грусти своей молчаливой.
Уста ее крашены алым кармином,
И пальме подобна она горделивой.
Не могут смутить ее душу пороки,
В душе этой – вечного мира истоки!
Миха-Йосеф Либензон (1828–1852)
ПЕЧАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
В тоскливый тот вечер молчал я устало,
Но в гордости сердца, в презренье жестоком,
Не зная пощады, в меня ты метала
Ножи своих слов и пронзала упреком.
И это любви твоей чистые всходы?!
Такая любовь горше лютой печали!
Раздвинь же ночные угрюмые своды,
Открой мне очей твоих синие дали!
Ты помнишь, мы были вдвоем? Холодело
Багровое солнце, над рощей сияя.
В огне уходящем щека твоя рдела,
Дразня и, как поздний закат, ускользая.
А помнишь, под ночь, в серебристом тумане,
Мы птичьи в лесу услыхали свирели?
Шептались цветы с ветерком на поляне,
И мудрые старцы-дубы шелестели.
Шептала речная волна, обнимая
Подругу-волну: «Эти быстрые струи
Несут по теченью, сестрица родная,
Объятия наши, несут поцелуи».
Но гнев твой кипел в тишине перелеска,
И тысячью глаз своих небо светило,
И только одна среди звездного блеска
Луна, как свидетель печальный, застыла!
А помнишь, весенней порой, дорогая,
В разлив нашу лодку качало волною?
Бурлила река, берега раздвигая,
И черное небо сливалось с землею.
Прокладывал ветер пути непогоде,
Кочующий гром грохотал в поднебесье,
Казалось в тот миг, что в одном хороводе
С грозой налетевшею пляшет полесье.
Усеяли капли дождя твои щеки,
От влаги небесной набухли ресницы;
Под отблески молний, под гул недалекий
В очах твоих юных мерцали зарницы.
Тогда, испугавшись ночного ненастья,
Ты шею мою обхватила в молчанье.
В объятье мы замерли оба от счастья,
И жаром твое полыхало дыханье.
Как мокрые листья, тела трепетали.
Голубка! Слезинка твоя задрожала!
В тот миг мы душою единою стали,
И кровь, закипая, по венам бежала…
Зачем тебе помнить все это? Досадой
Ты грусти добавила мне и страданий.
Печаль моя стала твоею отрадой –
О сердце! Довольно пустых причитаний!
Воспряну! И пусть расставание тяжко,
Но девичья спесь не сильнее поэта.
Уйду, хоть и кажется крепкой упряжка,
И пусть остается твой зов без ответа.
Увы! Это бремя мне снять не по силам!
Владеешь ты мной! Как с тобою проститься?
Как крови велеть не струиться по жилам?
Как дать приказание сердцу не биться?
И как из-за этой обиды, пусть жгущей,
Сверлящей мне грудь, нашу связь разорву я?
Так лист, оторвавшись от розы цветущей,
Поблекнет, увянув, погибнет, тоскуя.
И все же прегордую деву покину.
Нет больше терпенья! Пусть слово нарушу!
И сгину – без солнца весеннего сгину,
Как чахлый росток! Ведь теряю я – душу!
Иегуда-Лейб Гордон (1830–1892)
ХАНА
Когда я твой образ увидел впервые,
Как будто завеса с очей моих пала.
Исчезли, как призраки, сны роковые,
И новое утро лучами сверкало.
Да будет искуплено все мирозданье,
Коль есть в нем такое, как Хана, созданье!
Что свод полуночный, луной озаренный,
В сравнении с глаз твоих сумраком звездным?
Что розы долин, ароматы Левоны?
С твоим ли сравнятся дыханием росным?
Твой взор – первозданного света отрада.
А лик – отражение Божьего сада.
И пусть не бела, будто снег, твоя кожа
И лоб не сияет небесной печатью,
Пускай ты румянцем с зарею не схожа
И с ланью стремительной видом и статью –
Под тяжестью будней цветешь ты упрямо,
Не зная порока, не ведая срама.
Пускай на руках не сияют браслеты,
Не красят тебя дорогие каменья,
Но в сердце, где Божьи хранишь ты заветы,
Там чары твои, там твои украшенья.
Росинками детства твой облик отмечен,
И знак этот светлый незыблем и вечен.
И пусть ты в неяркое платье одета,
Но свежестью роз твое тело налито;
Как пава, ступаешь тропою рассвета,
Хоть золотом обувь твоя не расшита.
Тебе ли стыдиться простого наряда –
Для многих твой взгляд драгоценнее клада.
Подобна ты солнечной пальме зеленой!
Как пальму цветущую красят побеги,
Так косы тебя украшают короной,
Ты – символ любви, воплощение неги!
Сияет лицо неизменной улыбкой,
И голос звучит твой волшебною скрипкой.
И пусть иногда на лице твоем тени,
Когда ты смеешься – весь мир поднебесный
Тотчас расцветает красою весенней
И юных пленяет лик девы прелестной.
Трепещет мой дух и смущен твоим жаром,
Как робкий фитиль перед пламенем ярым.
И если твой голос во мне отзовется
Звучанием арфы – пусть станет короче
Дорога к тебе и тоска разобьется,
Как в блеске зарниц изваяние ночи.
На этой земле мне темно и тревожно,
И тяжко любить, и забыть невозможно.
Во взгляде твоем есть чудесная сила,
Кто встретит его – тот очнется не скоро.
Немало сердец ты уже опалила
Горячими углями дивного взора.
Сиянье твое даже грустью не скрыто,
И панцирь от копий твоих не защита.
Не думай, что мир предназначен гниенью,
Что режет безжалостный серп ежечасно,
Что вечному мраку, распаду и тленью
Твоя красота молодая подвластна.
Лишь плоть остается во тьме преисподней,
А дух – у подножия Славы Господней.
Поблекнут румяные щеки, как розы,
И сморщится тело, и груди увянут;
В глазах потускневших появятся слезы,
Зима твоей жизни и холод настанут.
И только душе твоей, нежной и сильной,
Не страшно дыхание ямы могильной.
Когда я твой облик увидел впервые,
Предстало мне чудное Божье творенье.
Ты сны разогнала мои роковые,
Смотреть на тебя мне дала наслажденье.
Открой же мне небо, само Совершенство!
И вечным небесное будет блаженство!
*Нагорье в Иудее, славилось ароматными травами.
БОЖЬЕ СТАДО
Вы спросите: кто мы? Какого извода?
Народ ли, не хуже любого народа?
Кем видимся мы? Может, крепкой общиной,
Собранием преданных вере единой?
Открою вам тайну – лукавить не надо:
Ведь мы не народ, не община – мы стадо.
Как скот, предназначенный в жертву, вервями
Опутаны мы – и алтарь перед нами.
Покорны судьбе и покорны страданью,
Как Божии овцы, восходим к закланью.
Лугов нам не ведать и зелени сочной:
По воле мудрейших мы связаны прочно.
Ни пастбищ привольных, ни вдоволь осоки,
Но любят погонщики тук наш и соки.
Стригут нашу шерсть и вчерашнее пойло
Нам щедро вливают в корыто у стойла.
В открытой ветрам каменистой долине
С младенческих лет нас пасут – и доныне.
Мы стадо в безлюдье, мы скот на проселке:
С обеих сторон осаждают нас волки.
Мы там, где не слышно ни вопля, ни зова.
Ведь мы – отвращенье для рода людского.
До края дошли и толпимся над бездной.
Над медью пустыни – свод неба железный.
Но мы – скот упрямый: мы тверже металла.
Крепка наша выя, и кровь не устала.
Дубильщики кожи не справились с нами,
Голодные звери давились костями.
И если скитанье наш дух не гасило,
Умрет ли надежда, иссякнет ли сила?
Уклад нашей жизни нас предал забвенью.
Мы бродим по миру пугливою тенью.
В плену наши души – и судим предвзято,
И любим себя, не болея за брата.
И нету спасенья, и всюду преграда –
Ведь мы не народ, не община – мы стадо.
Менахем-Мендл Долицкий (1856–1931)
К ПНИНЕ
Чей взор к твоей прелести не был прикован,
Тот лунных ночей не видал озаренья.
Кто голосом не был твоим очарован,
Тот арфы и скрипки не слышал с рожденья.
Кто лик твой не видел – тот утренних лилий
Не видел в омытых росою долинах;
И тем небеса никогда не светили,
Кто глаз твоих свет не видал голубиных.
И вы, звездочеты, стараетесь тщетно:
Вам тайны миров не постичь ни единой,
Пока не прочтете, как в книге заветной,
Послание звездного неба для Пнины.
Шмуэль-Лейб Гордон (1867–1933)
У НАДГРОБЬЯ НЕВЕСТЫ
Стоит со мной рядом и, словно живая,
В глаза мои взором глядит голубиным;
Молчанье. Лишь роща шуршит вековая
И сладким напевом звенит соловьиным.
И светлая россыпь – жемчужин крупицы –
Все так же на облике светится юном;
Взлетает, сияя, и к ней на ресницы
Спускается вновь отражением лунным.
Лишь ветер подует – и черные пряди
На лоб ей ложатся крылом вороненым.
Вздымаются волны в чарующем взгляде,
И тонет душа в этом море бездонном.
Лучом к ее чистым устам приникая,
Ей месяц с теплом и участьем внимает;
Целует ее и, меня утешая,
Дрожащую руку мою обнимает.
И лунному сердце подвластно объятью –
Душа семикратным заполнена светом;
И вместе с сияющей звездною ратью
К высотам стремится, любовью согретым.
Но стонут печальные арфы страданья,
И лишь соловьи не смолкают, ликуя.
Не этот ли образ – гранит изваянья,
Красу ледяную в себе унесу я?
На облик любимой смотрю я угрюмо,
И в сердце потухшем не слезы, а камни.
А роща полна неумолчного шума,
И песня прощанья в округе слышна мне.
Доносится стон, в грудь мою проникая,
И сердце становится мягким, как глина.
Что это за стон? Не душа ли живая
Как эхо разбитого плачет кувшина?
И гаснут неяркие желтые блики:
Луна в облаках наплывающих тонет
С печатью страданья на сумрачном лике –
И только душа безутешная стонет.
Довольно! Ни возгласы горя, ни стоны
Нам стати ее не вернут лебединой;
Пусть струны притихшие скрипки влюбленной
О жизни поют среди ночи пустынной!
Мерцание гаснущих звезд на рассвете,
Багряное солнце, волнение нивы,
Журчание вод, ароматы соцветий
И утренних птичьих напевов изливы –
Все прелести мира! Куда вы пропали?
Чьи черные тучи светило затмили?
И певчие птицы умолкли в печали,
И скорбные лилии стебли склонили.
Кто был тот безумец, преддверие ада
Открывший бездумно навстречу сиянью?
Кто высушил свежесть весеннего сада?
Кто предал красу и любовь поруганью?
Как ягод созревших тяжелые гроздья,
Вином молодым ее очи пьянили;
Она ненадолго пришла, словно гостья,
И ей черепки на глаза положили .
Теперь отдыхай от нужды и от боли
В пристанище вечном. Забудь все, что было!
С тобою останусь и я: в этом поле
Души моей мертвой и сердца могила!
Хаим-Нахман Бялик (1873–1934)
К ЛАСТОЧКЕ
Привет тебе, ласточка! Cнова вернулась
Ко мне под окно ты весною;
Из дальних краев, где ни снега, ни вьюги,
Вернулась ты петь предо мною.
Быть может, споешь мне, быть может, расскажешь
О странах чудесных восхода?
Скажи, неужели там те же страданья,
Что множатся здесь год от года?
Привет принеси мне от братьев в Сионе,
Свое засевающих поле!
О, знают ли братья-счастливцы, как горько,
Как тягостно бремя неволи?
О, знают ли, сколько врагов беспощадных
Меня окружают повсюду?
Пой, ласточка, пой о стране благодатной,
Подобной весеннему чуду!
Привет принеси мне от стеблей в долинах,
От гор каменистых, но милых!
Утешит ли Бог свой народ, коль в Сионе
Забвенье и пыль на могилах?
Все так же ль, как прежде, Шарон и Левона
Полны ароматом бальзама?
Поник ли главою лес кедров Ливана
Иль высится гордо и прямо?
Нисходят ли жемчугом росы Хермона
Иль падают в землю слезами?
По-прежнему ль светлый поток Иордана
В долине журчит меж горами?
И тучи, как ночь, расстилаются ль так же
Над склонами, дню в укоризну?
О предках моих спой мне, ласточка, песню,
О павших в боях за отчизну!
Скажи мне, что теплятся древние всходы,
Моим орошенные потом;
И я расцветал на свободе когда-то,
Но вяну и гибну под гнетом.
Скажи мне, родная, о чем тебе тайно
Шептали кусты полевые?
О том ли, что грезят, раскинувшись лесом,
Шуметь, как стволы вековые?
А братья мои, что в слезах засевали,
Колосья срезают ли с пеньем?
Будь крылья, и я б полетел любоваться
Миндаля и пальмы цветеньем!
Но здесь не могу, в этом крае печальном,
Как ты, петь в весеннюю рань я,
Лишь горестный плач от меня ты услышишь,
Лишь траурный вопль и стенанья.
И что мне поведать тебе, дорогая,
В предутренний час у порога?
Что муки мои и несчастья все те же,
Лишь стало их больше намного?
Вернись же обратно к отрогам скалистым,
Лети же к пустыням и зною!
Ведь если жилище мое не покинешь –
Рыдать будешь вместе со мною.
Но нет в бесконечных слезах утешенья,
И сердце они не излечат;
Так много страданий, что взоры тускнеют
И прежние искры не мечут.
Нет сил больше плакать, иссякли надежды,
Конца нет тоске и унынью…
Привет тебе, ласточка! Пой, дорогая!
Ликуй под весеннею синью!
*Еврейский траурный обычай.
*Саронская долина, упомянутая в Песне Песней.
СЛЕЗА
Не сгинуть слезе моей тяжкой – мы с нею
Всегда неразлучны. Слезу ту скрываю
Я в недрах души, и храню, и лелею,
И в муках рожденья из глаз изливаю.
Один я, один этой ночью бессонной
К их черствым сердцам со словами укора;
Страдаю от боли, шепчу исступленно:
«Народ погибающий, племя позора…»
И дни, и недели, слезу очищая,
Скоблю ее в сердце до слоя седьмого;
И высохшим сердце мое оставляя,
Слеза моя кровью пролиться готова.
И эту слезу исторгаю я в муке,
Увидев весь срам глухоты их постылой:
Проклятие вам, ибо есть у вас руки
И можете с горем помериться силой!
Верны мои слезы, сам Бог это знает:
Весь сгусток страданья те слезы вместили;
И с каждой слезой, что из глаз вытекает,
Частицу души хороню я в могиле.
Но есть у меня и слеза роковая,
Зачатая гневом, рожденная в боли;
Не спит и не дремлет она, разрывая
Отчаяньем душу: «Где помощь?! Доколе?!»
Как гной на костях, в моем прячется теле,
Как тайный мой грех, не дает мне покоя;
Смущает мой день, гонит сон от постели,
Как смертная тень – всюду рядом со мною.
И все же я верю: пророк еще встанет!
Он землю слезою великой омоет.
И громом рыданье небесное грянет,
И мир содрогнется и в ужасе взвоет!
ПРОВИДЕЦ, БЕГИ!
И сказал Амасия Амосу: «Провидец, беги!»
(Амос. 7:12)
«Беги!» – Бежать я не обучен.
Иду, как вол, со стадом вместе.
Мой голос груб, язык не звучен,
И не годится он для лести.
То грех не мой, что сил не стало,
Что опустился молот гнева:
Кователь не нашел металла,
Попал топор в гнилое древо.
И потому роптать не стану!
Уйду, ремень стянув потуже.
Вернусь к стадам, в рассвет туманный,
Не побоюсь жары и стужи.
И дол увижу, полный песен,
И будут рощи мне желанны;
А вы – вы только тлен и плесень,
И разметут вас ураганы!
ЕМШАН
Коль падает беркут в долину, крылом
Вершину горы задевая,
Не кинется разве несчетным числом
В ущелье родное, в скалистый пролом
Воронья крикливая стая?
Коль барс грозно мчится, рыча на бегу
И путь преграждая добыче,
Род волчий, устроивший пир на лугу,
Не бросится ль прочь, оставляя врагу
Куски уже пойманной дичи?
Как беркут, Владимир пронзил небосклон,
Как барс, вольной степью промчался;
Сырчан, половецкий царевич, на Дон
Бежал – и в горах, у абхазских племен,
Отро́к, брат его, оказался.
Сырчан в плавнях Дона, как рыба, затих,
Но звона мечей вожделеет.
Он утром коней объезжает степных,
Днем птиц поражает, зверей полевых,
А ночью план мести лелеет.
У славных абхазов царем стал Отрок.
Он время проводит в веселье:
Пьет сладкие вина, охотится впрок,
Гарем его полон, сатрапы у ног,
И пляски, и пир, и похмелье.
И минули дни, пробежали года –
Все так же Сырчан осторожен.
Вдруг весть разнеслась: закатилась звезда
Владимира-князя – уже никогда
Не вытащит меч он из ножен.
Услышал Сырчан, и верблюдов, и скот
Повел он к днепровским порогам,
К курганам князей половецких, и вот
Пустая равнина глазам предстает,
А брат – за кавказским отрогом.
Гонцов он к Отроку послал, и они
С таким возвратились ответом:
– Охоте в горах посвящает он дни,
А ночи – пирам – и, о хан, не вини! –
Абхазянкам полуодетым.
И Ора призвал, песнопевца, Сырчан:
– Так скажешь Отроку: «Без страха,
О брат, поднимись, снаряди караван
И в степь возвращайся, в отеческий стан,
Ведь нету уже Мономаха».
И если ответит на это Отрок:
«Милее, чем зовы Сырчана,
Мне край благодатный, простертый у ног»,
Спой песню и брось ему этот пучок
Травы нашей пряной – емшана…
Промолвил Отрок, глядя Ору в глаза:
– Не пленник я прежних обетов.
Коль хочешь – так пой! Даже если слеза
Прожжет мои очи, то знай, что лоза
И девы сильнее поэтов.
Взял лютню певец, и напевы степей,
Как грохот копыт, зазвучали,
Как шум боевой тех торжественных дней,
Когда, половецких заслышав коней,
Славянские земли дрожали.
Отрок не внимает. Ор снова поет
Ту песню тоски и томленья,
Которую пели, ведя хоровод,
У вод лебединых встречая восход,
Красавиц степных поколенья.
Cвой кубок Отрок поднимает, а Ор
Уж новую песнь запевает,
Что матери детям поют, если с гор
Срывается буря, колебля шатер,
И дико в степи завывает.
И взор опускает Отрок, и царя
Лицо застывает в смятенье.
Но пляшут наложницы, скоро заря,
И ликом светлеет Отрок, говоря:
– Исполнил, певец, порученье?
– Исполнил! – бледнеет певец, и встает,
И, лютню оставив, емшана
С последней надеждой пучок достает,
И, вытянув руку, бросает вперед,
В лицо непокорного хана…
На горной тропе предрассветный туман,
Но дом уже виден далекий.
Отрок осторожно ведет караван,
К лицу прижимая душистый емшан,
И слезы стекают на щеки.
Ури-Нисан Гнесин (1879–1913)
* Емшан – тюркское название полыни. На тот же сюжет и под тем же названием существует известное стихотворение Аполлона Майкова.
***
В час заката, в час молчанья
Незаметно роща плачет –
О голубке так рыданья
Сердце горестное прячет.
Что ты, роща, лик склонила
И в тоске осенней вянешь?
Сердце, что стучишь уныло
И больную душу ранишь?
Шепчет роща: «Отшумела
Я зеленою листвою,
А голубка улетела,
Сердце взяв твое с собою».
***
Страстью томим, в одиночестве
Гасну я день ото дня…
Что же стыдишься ты, милая?
Или не любишь меня?
Или все ждешь, пока сбудется
Сна золотого обман?
Бога живого заменит ли
Идол – литой истукан?
Так не стыдись же, любимая!
Дай мне ладонь, и вдвоем
Мы на руинах покинутых
Храм наш с тобой возведем!
Ури-Цви Гринберг (1896–1981)
***
Обречен, кто живет без меча и доспехов в Содоме
и уверен, что стены крепки в его доме.
Ибо горе народу тому, когда ярость подходит к порогу,
матерям и младенцам и Дому, где молятся Богу.
Горе мертвым, чья кровь липнет к вражьим колесам,
и овечьим стадам, и прозрачным ручьям, и покосам.
Горе рекам его и колодцам с их сладкой водой.
Гнездам птиц его пестрых, садов плодоносных расцвету.
Горе любящим страстно и горе поэту.
Горе ниве, где Богом взлелеян побег золотой.
Горе гроздьям его молодым, горе струнам.
Если близится враг – нет укрытья ни старым, ни юным.
И поднимет тогда обреченный народ этот вой
в луже крови своей, как затравленный зверь полевой.
ПОСЛЕ СЛЕЗ И ЗАКАТА
Мы приходим сюда, возложив на горбы наше прошлое, полное тягот.
Отцвели виноградники наши, и срезаны гроздья пышные ягод.
Как металл потемневшего моря мы после подъема и ската – после слез и заката.
С дрожью в ребрах мы проходим Воротами скорби, и за нами скала – нет возврата.
Перед нами властитель, погружающий в холод живых.
Умирают сердца тех, кому он откроет свой лик.
Мы стоим у него за спиной, мы пока еще живы, но видим
перед ним много каменных выступов острых.
И когда повернет он тысячу глаз своих к нам,
мы – холодное мясо, добыча его,
на съедение отданы будем червям.
А тот среди нас, кто еще не закончил свой плач
и тайные слезы роняет, –
у того от сияющих нитей страстных лунных ночей,
от мелодии женских волос остался в душе только прах.
В сердце ранняя осень свила паутину,
и лишь солнечный вкус винограда у него на устах.
Эти слезы в заветную чашу
Пресвятой собирает и хранит среди синих сапфиров
над Воротами плача…
И роняет в бескрайнее море две слезы драгоценные с Трона,
на котором сидит в одиночестве, стон затая.
Ибо лоно морское – Божье вечное лоно
От начала Творенья, от первой зари Бытия.
У КОЛОДЦА
С золотистой косою, струящейся вниз по спине,
у колодца та девушка видится мне.
Не встречали глаза мои прежде такую красу.
И поэзии струны, которые в сердце несу,
будят стих человека, влюбленного в эту косу.
Райским был переулок, где стоял ее дом,
щебетали там птицы разноцветные солнечным днем.
И колодец с его журавлем, сосны пышные в ряд –
край блаженный полей благодатных и дремлющих хат.
И она там: венец совершенства на ней.
И о ней воркованье молодых голубей
с голубятни соседней доносилось на звонкой заре.
О ней ветви шептались в обилье росы, в серебре,
и играл для нее мой сосед, неразлучный со скрипкой своей.
Не хотели ни Бог Всемогущий, ни мать,
чтоб сплелись, словно в жарком порыве тела,
имя девушки той и мое и скрепила б их Божья печать, –
пробил час, и она умерла.
И не кос ее блеск золотой –
отблеск свеч погребальных я видел, и ведра с водой
поднимать для ее омовенья устал
из колодца журавль – обмывальщицу я увидал
с волосками на толстых щеках,
и несущих носилки, и тех, кто молитвы читал,
и могильщика руки, и на лезвии заступа – прах.
Только девушка та с золотистой косой
то проходит, как тень, то стоит предо мной
у колодца, ко мне повернувшись спиной.
С испанского
Федерико Гарсиа Лорка (1899–1936)
СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС
Зеленой тебя люблю я,
зеленых деревьев кроны,
и ветер, и в море шхуна,
и конь на горе зеленой!
Всю ночь она ждет на кровле,
у низкой ограды стоя;
зеленые косы, тело
и глаз серебро ледяное.
Зеленой тебя люблю я!
Как табор, месяц кочует,
и рад ему мир полночный,
и только она тоскует.
Зеленой тебя люблю я!
Как рыба, ночь ускользает.
Созвездьями льдинок иней
рассвету путь пролагает.
Смоковница ранит ветер
зазубренной веткой длинной;
агавы на горном кряже
зеленой грозят щетиной.
Лишь цокот коня не слышен.
И вот, у ограды стоя,
склонилась зеленым телом
она над горькой водою.
– Свояк, я за эту келью
готов отдать вороного.
Отдам за зеркало сбрую,
за шаль – кинжал и подковы.
Свояк, я пришел из Кабры,
в крови, с нагорья крутого!
– Будь это в моих руках,
сбыться б твоей надежде,
да дом-то уже не мой,
и сам я не тот, что прежде!
– Свояк, дожидаться смерти
хочу среди стен старинных:
в кровати с бельем голландским
лежать на стальных пружинах.
Взгляни же, как черной пеной
клокочет у горла рана!
– Три сотни могильных роз
цветут на груди цыгана!
Струится теплая кровь,
течет по твоей одежде,
да дом-то уже не мой,
и сам я не тот, что прежде!
– Так дай хотя бы подняться,
на кровлю взойти с тобою!
На эту шаткую кровлю
позволь мне взойти с тобою!
К перилам луны печальной
над вечным шумом прибоя!
К зеленой ограде лунной
они подниматься стали,
и след окрасился кровью,
и слезы в него стекали.
Дрожали на черепицах
огни фонариков медных,
и ночь раскололи сотни
хрустальных бубнов рассветных.
Зеленой тебя люблю я,
зеленых деревьев кроны!
На кровлю взошли цыгане,
к перилам луны зеленой.
Приносит с нагорья ветер
полыни привкус и мяты…
– Скажи, где девушка эта,
чьи губы всегда горьковаты!
На крыше она ждала,
на море сквозь сумрак глядя,
и ветер лица касался
и гладил черные пряди.
В лагуне она лежала,
приподнятая волною.
Зеленые косы, тело
и глаз серебро ледяное.
И месяц ее качает,
блестя замерзшей слезою.
Еще дремал переулок
в предутренней дымке серой,
когда сломали засовы
хмельные карабинеры.
Зеленой тебя люблю я!
Зеленых деревьев кроны,
и ветер, и в море шхуна,
и конь на горе зеленой!
07.07.2021
Об авторе:
Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. Добиваясь разрешения на репатриацию, участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-исторического семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 г. Автор шести книг поэтических переводов и двух книг прозы. Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, лауреат литературной премии «Русское слово», номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награжден медалью И. Бунина (2020) и медалью А. Фета (2021). Член Российского ПЕН-центра.
