Не судите…
Беспрецедентные санкции, которые Запад наложил на Россию, не только нанесли удар по экономике и финансовому положению миллионов российских граждан. Под бойкотом оказались русский язык, русская культура, и стало небезопасно называться русским или россиянином. Вам это ничего не напоминает? Мне – да. Потому что точно так же нацисты устроили в 1933 году всегерманский бойкот еврейского населения. Под него попали не только магазины и предприятия, не только имущество и деньги. Сам народ был объявлен вне закона. Писателей перестали публиковать, артистам, музыкантам и спортсменам запретили выступать и уволили из театров, оркестров и спортивных коллективов. А что мы видим сейчас по отношению к русским за рубежом? Да то же самое. Осталось только закрепить официально: принять аналог нюрнбергских законов о расовой или иной чистоте.
Ничего удивительного. Лицемерный Запад на своем уровне. Потеряны фундаментальные основы, на которых возникла и зиждилась западная цивилизация. Но общество, где уже нельзя называть вещи своими именами, где извращения и пороки возведены на уровень добродетели, – такое общество не имеет никакого морального права присваивать себе статус защитника свободы. Общество, где отменяют половые различия и нормальную семью, – такое общество не может насаждать свою меру ценностей, стараясь навязать ее силой. Ибо это общество современных идолопоклонников, бездуховное общество крайнего гедонизма.
Что такое одинокий голос? Его не слышно в общем хоре шельмования и демонизации, но как писатель, думающий и пишущий по-русски, я протестую против преследования носителей великого языка и великой культуры и выражаю поддержку всем, на кого обрушился неоправданный гнев «прогрессивно мыслящих». А тем, кто взялся судить, хотелось бы напомнить: «Не судите, да не судимы будете!»
В Литовской дивизии
отрывок из романа «Рог Мессии»
Выходец из Литвы, в прошлом состоятельный коммерсант Юда Айзексон против своей воли в 1942 году попадает в формирующуюся Литовскую дивизию Красной Армии. Его семья уничтожена литовскими нацистами, и это обстоятельство, подкрепленное рассказами других, помогает Юде стать настоящим солдатом.
Несколько дней спустя эшелон Юды Айзексона прибыл в Балахну. Начались солдатские будни, и были они, хоть и тыловые, гораздо тяжелее для Юды, чем в армии Андерса. За день он так уставал, что к вечеру подгибались ноги, и только окружающая обстановка помогала переносить трудности. В Литовской дивизии на десять тысяч человек личного состава приходилось почти три тысячи евреев, и Юда чувствовал себя так, словно не покидал Каунас. На учениях, политзанятиях, в нарядах – всюду звучала еврейская речь, и литовцы, даже командиры, воспринимали это совершенно естественно. Они к такому привыкли. Непривычно было остальным видеть это и слышать.
Литовская дивизия являлась единственным подразделением Красной Армии, где еврейский язык имел почти те же права, что литовский и русский. Ораторы на собраниях говорили на идиш, еврейские песни звучали на маршах, а религиозные солдаты собирались в миньяны[1]. Было что-то неуловимо похожее на польскую армию Андерса, только с советским уклоном. Но если попав к Андерсу, Юда был счастлив, когда стал каптенармусом, то теперь, сам себе удивляясь, он не стремился занять подобную должность. Что-то случилось с Юдой, он отважно постигал непривычную и трудную для него солдатскую науку и уже с переменным успехом стрелял из винтовки, которую вначале боялся брать в руки. Но не эти учебные стрельбы сыграли с ним злую шутку, а занятия по штыковому бою. Набросившись на соломенное чучело, Юда промахнулся, потерял равновесие и, пытаясь удержаться, машинально схватился голой рукой за штык. Подбежавшему сержанту оставалось только смачно выругаться:
– И какой же это му…ила руками за штык хватается?! А приклад у тебя для чего?!
Сержант был русским, одним из многих, специально направленных в Литовскую дивизию, где не хватало военных специалистов. Добавив несколько крепких выражений, он сам отвел Юду в санчасть. Рану зашили, и черноволосая медсестра с симпатичным, но каким-то застывшим лицом еще долго после этого возилась с неудачником. Юде показалось, что она улыбнулась, и это подобие улыбки он истолковал по-своему. Конечно, над таким недотепой посмеяться не грех.
Но оказалось, что черноволосая и не думала смеяться. Ее лицо и взгляд говорили о гнездящейся в сердце тоске, только Юда, который стискивал зубы, чтобы не застонать, был не в состоянии разобраться.
– Терпите, – не меняя выражения лица, сказала медсестра. – Вы же солдат.
«“Вы”, – несмотря на боль, подумал Юда, ощущая себя стариком рядом с этой интересной, но странной медсестрой. – Сколько же ей лет? Наверно, двадцать пять, не больше…»
Вернувшись к себе, Айзексон почувствовал, что его охватывает знакомое волнение, приходившее всегда, когда ему нравилась женщина. Он все еще думал о ней, когда дня через два медсестра сама показалась в роте.
– Что же вы на перевязку не пришли? – с укором сказала она, поднимая на Юду печальные глаза. – А если рана загноится?
Юда и впрямь забыл, что должен был явиться на перевязку. Он с радостью устремился в санчасть.
– Мое имя Шейна, – поменяв повязку, неожиданно сказала медсестра. – А ваше?
– Юда. Я из Каунаса.
– А я из Шауляя. Там меня звали Ше́йнеле.
– Отличное имя. Мне нравится. А как вы попали в дивизию?
– Как и многие из нас. Добровольно. А вы?
Юда неопределенно пожал плечами.
– Давайте встретимся вечером, – предложил он. – Я вам все расскажу.
Ему показалось, что Шейна смутилась. Несколько минут она молчала и лишь потом ответила:
– Хорошо.
Из-за раненой руки Юда в общих занятиях не участвовал. Зато его назначили дневальным, и как раз в этот вечер он должен был дежурить. Юда понимал: надо что-то придумать, нельзя откладывать встречу, и подошел к Грише Марго́лису. Гриша, парикмахер из Плу́нге, никогда не бравший в руки даже охотничьего ружья, знакомый лишь с ножницами и бритвой, в военном деле делал успехи и уже стал командиром отделения.
– Гриша, подмени на часок. Очень надо.
Юда был уверен, что Гриша не откажет, но тот покачал головой:
– Не получится. Зверь в роте.
Зверем прозвали командира роты лейтенанта Гриба́ускаса. Тот служил в довоенной литовской армии и славился на всю дивизию требовательным и жестким характером. Юде от него пока еще не доставалось. Поранив руку, он ожидал разноса и очень удивился, когда лейтенант, не сказав ему ни слова, обратился к Марголису:
– Научи своих бойцов винтовку держать, иначе сам будешь каждый день штыковой бой отрабатывать.
Юда сник. Если Зверь здесь, с мечтой о санчасти можно распрощаться. На перевязке он сегодня уже был. Неожиданно грозный лейтенант, ни на кого не глядя, быстрым шагом прошел к выходу. Проводив его взглядом, Юда решился.
– Если что, скажешь: мол, рука разболелась, – бросил он Грише, выскакивая на улицу.
Уверенный в том, что его ждут, Юда почти бежал и был неприятно удивлен, увидев Шейну, беседующую с каким-то мужчиной в белом халате, по виду врачом. На Юду она не обратила внимания, и тот замешкался, не зная, как быть. Спустя несколько минут он осмелился кашлянуть. Медсестра обернулась.
– Я скоро. Пройдите в перевязочную, – официальным, ничего не выражающим голосом сказала Шейна. – Это боец, которому ты ладонь зашивал, – пояснила она собеседнику. – На перевязку пришел.
Юда вспомнил молодого доктора, зашивавшего руку, и расстроился еще больше. Возомнил, старый дурак. Захотел понравиться. Да ведь она, эта Шейна, моложе Дарьи! И с врачом на «ты». А он? Кому он такой, как сейчас, нужен?
Хотя дверь была открыта, разговора Юда не слышал. Наконец доктор встал, и Юда увидел, что Шейна улыбнулась.
«Значит, умеет», – подумал он. Юду не покидало ощущение какой-то двусмысленности. Он подозревал, что Шейна ведет себя неискренне, и если она не готова раскрыться, то зачем ему раскрываться перед ней? Но эта молодая женщина нравилась Юде все больше, и он не знал, как быть. Задумавшись, Юда не видел, что Шейна вошла в перевязочную, и очнулся, услыхав свое имя:
– Юда!
Взяв стул, Шейна придвинулась к нему:
– Вы обещали рассказать, как попали сюда.
Юда неуверенно посмотрел на Шейну. Он не узнавал себя. Где решительность, напористость, умение подчинить? Ничего не осталось. И с Дарьей спасовал тогда. Неужели и теперь так же будет? Тогда что-то вообразил и сейчас. А впрочем… Ведь не забыла же она про его обещание. Значит, ей интересно.
Рассказ Юды Шейна выслушала молча, без всякого выражения на застывшем лице. Юда даже усомнился, слушала ли она, но Шейна сказала все тем же бесцветным, монотонным голосом:
– Я тоже видела, как убивали евреев. Так же близко, как ваша Рива.
– Она не моя… – начал было Айзексон.
Но Шейна, не слыша его и не меняя тона, стала рассказывать.
Части вермахта прошли через Шауляй не задерживаясь. Контрудар, который попытались нанести отступавшие советские войска, не удался, и путь на Ригу был открыт. Поэтому в городе осталось лишь небольшое количество немцев, а расправлялись с евреями главным образом повстанцы из Фронта литовских активистов. Врывались в еврейские дома, забирали все ценное, а жильцов или убивали на месте, или уводили в лес на расстрел. На третий день белоповязочники пришли в квартиру родителей Шейны, где она жила с мужем и годовалой дочкой. Подгоняя прикладами, выгнали всех на улицу. Братья и сестры Шейны, жившие с семьями неподалеку, тоже были в толпе. Лишь одной сестры не хватало – Рины. Уже несколько лет она жила в Палестине, и там случилась беда: началось арабское восстание против англичан и евреев, и ее мужа убили.
– В семье у нас говорили: «Зачем поехала? Чтобы Зелику перерезали горло, как какому-нибудь петуху?» Разве знали мы, что нас самих ждет?
Пристрелили нескольких глубоких стариков и инвалидов, которые не могли идти, остальных погнали в лес. Шейне было плохо. Она не могла смириться с тем, что скоро умрет, во всем винила мужа, который отказался уходить с русскими, и, почти теряя сознание, чуть не уронила ребенка. Сестра взяла у нее девочку. На подходе к лесу колонна остановилась: несколько евреев стали громко молиться, конвоиры кинулись к ним, и в этот момент муж Шейны неожиданно резким и сильным движением столкнул ее в придорожный овраг. Оглушенная, она видела, как убили молившихся, остальные повернули в лес. Когда хвост колонны скрылся за деревьями, Шейна с трудом вылезла из оврага и, прячась за кустами, добралась до большой поляны. Обреченные уже находились там, и несколько молодых евреев рыли одну большую – на всех – могилу.
– Отбирали троих-четверых, ставили на край, – рассказывала Шейна, – выстраивали «композицию»: специально подбирали или стариков со старухами, или молодых – юношей и девушек, которых заставляли раздеваться догола и лизать друг другу гениталии, или только подростков. Насиловали женщин. На детей поменьше не тратили пуль: разбивали прикладом голову. А мою дочку подбросили, как мячик, и какой-то литовец поймал ее на штык.
Она по-прежнему говорила тусклым, унылым голосом, и Юда решил, что Шейна уже давно выплакала все слезы, похоронила своих мертвых. На ее глазах убили родителей и сестер, братьев, племянников и других многочисленных родственников, но глаза эти были сухими, только боль, навсегда застывшая в них, делала их непроницаемыми. Во время расстрела литовцы пили, но стреляли почти без промаха. А беззвучно рыдавшая Шейна потеряла сознание. Очнулась ночью. Надо было двигаться, но Шейна не знала, куда идти. Пошла наугад. На краю какой-то деревни постучала в дом. Открывшая дверь пожилая хозяйка сразу все поняла, дала хлеба и молока, но у себя не оставила.
– И тебе, и мне смерть, – сказала она, показывая рукой на восток, – туда иди. Может, выберешься еще…
По лесу Шейна скиталась две недели. Она сама не понимала, как ей удалось выжить. Ела ягоды, сырые грибы. Вышла снова к какой-то деревне. Впустивший в дом человек говорил по-русски, и Шейна узнала, что она в Белоруссии. Здесь ей позволили переночевать на сеновале, накормили и отправили дальше. Никто не решился, рискуя жизнью, укрывать долгое время еврейку, и она бродила по лесам еще несколько дней, пока не наткнулась на выбиравшихся из окружения красноармейцев. Командовал молодой офицер, а кто – тогда еще Шейна не разбиралась в званиях. Кажется, у него было три зеленых квадрата. То ли она ему приглянулась, то ли он ее пожалел, но этот командир разрешил Шейне идти с ними, предупредив обо всех опасностях. На это Шейна ответила, что ей уже все равно, и рассказала о том, что происходило в Литве.
Военные верили с трудом. Они еще не видели настоящих ужасов, а Шейна побывала в аду. Ей было неуютно, много раз она ловила на себе голодные мужские взгляды, хотя сильно исхудала. Тем не менее никто ее не тронул, и где-то за Смоленском они удачно перешли линию фронта. Оттуда Шейну отправили в тыл. Она была в плохом состоянии, лежала, не вставая, и, наверно, умерла бы от голода, если бы, собрав всю свою волю, не пошла на курсы медсестер. Шейна стремилась на фронт: ничто не держало ее в тылу, а смерти она не боялась. И еще ей хотелось убить хотя бы одного немца. Несмотря на то, что ее близких расстреливали литовцы, немцы их направляли, поощряли и позволили убивать, потому что именно они решили истребить всех евреев. Это Шейна хорошо понимала.
Слушая Шейну, Юда снова переживал рассказ Ривы. И хотя от Ривы он узнал о гибели семьи, то был рассказ со счастливым концом. Рива с ребенком не погибли, им удалось спастись, а Шейне повезло меньше. Она уцелела, но казнила себя сама, ибо видела гибель своей семьи и осталась после этого жить. Как только у нее рассудок не помутился? Нет, она человек нормальный, вот только голос и взгляд…
Юда встал. Шейна продолжала сидеть не двигаясь, а затем покачнулась, уронила голову и неожиданно для Юды пронзительно и горько зарыдала. Успокаивающим, как ему казалось, движением Юда ладонью провел по ее волосам, но Шейна сбросила его руку. Понимая, что ничем не может ей помочь, он вышел за дверь и побрел не разбирая дороги, пока не вспомнил, что должен вернуться в роту. Хотя время было позднее, лейтенант Грибаускас, словно специально кого-то поджидая, стоял у входа. Юда знал, что ему несдобровать, но случилось невероятное. Взглянув на Юду, Зверь посторонился и молча дал ему пройти. Сам же Юда не видел своего лица, но если бы увидел – все понял.
Об авторе:
Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Российского отделения Международного ПЕН-клуба. Родился в Риге. С 1988 года проживает в Израиле. Автор шести книг поэтических переводов и трех книг прозы. Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, премии «Русское литературное слово», конкурсов-премий им. Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, Ш. Бодлера. Номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награжден медалями им. И. А. Бунина, А. А. Фета, Ф. М. Достоевского и Н. А. Некрасова.
[1] Десять человек в еврейской традиции – необходимое количество для общественной молитвы.
