Убить минотавра
«…В шесть лет я попробовала читать «Барвинок», который выписывал нам отец, и обнаружила, что это весьма просто. Это стало настоящим открытием. Я без промедления пошла записываться в сельскую библиотеку. Хорошо помню этот день. Темно-синяя туча над головой ― и проблески солнца и молний на всем пути с километр. В библиотеке для моего возраста интересных книг не нашлось, но все равно я была счастлива!
В те времена я поклялась стать детским писателем, чтобы подарить детям много интересных книг. Когда я выросла, то поняла, что на самом деле детских книг «воз и маленькая тележка» ― и я стала писать на взрослые темы. Сначала это были научные статьи и отчеты, затем ― стихи, рассказы и повести под разными фамилиями. Книга стихов «Мост», книга фантастических рассказов «ЭлектроЦарь и Иван Царевич». Еще у меня есть детский роман для школьников «Три витка украденного лета» в жанре фантастической реальности, который пока еще ждет встречи с читателем.
Но я не забыла и свою детскую мечту и написала книгу в стихах «Ищет Африку Считарик», где задумала объединить образовательный компонент с приключенческим. На примере удивительных похождений забавного, но делового мишки, с рождения прозванного Считариком, я хотела показать, как важно быть грамотным и какой интересной при этом становится жизнь.
Насколько мне это удалось, оценивать не мне, а детям ― главным моим судьям».
Убить минотавра
(отрывок из повести «ЭлектроСталин» (2013 г.), основан на реальном событии спасения жителей деревни Беленино в Великую Отечественную войну слепой девушкой)
…Робот шел впереди, а человек следовал за ним с аэрогенератором наперевес и аккумулятором в охапке ― как несут кишки при внутриполостном ранении.
― «И песня твоя чужда нам, и правда твоя не нужна…», ― напевал меж тем впередиидущий.
Неожиданно механизм остановился как вкопанный, так что Петр едва не налетел на него. Бетонный каркас узкого лабиринта озарился мерцающими огоньками. Это слетел парик ведущего, зацепившийся за арматуру, и рассекретил за тонкой теменной пластинкой электролба процесс интенсивного «мозгового шторма». Результат был самым неожиданным.
― Ты спросил меня, кто я такой, ― выдал монстр. ― Отвечаю. Я гарант социализма во всем мире. Скажу больше: я понял твой план и готов служить делу мировой революции любым возможным надлежащим способом.
― Правильно шурупишь, ― сказал Петр, напирая сзади на «вождя» его же аксессуарами: высокопарная трепология уже основательно приелась.
― Тот, кто не умеет подчиняться, не может хорошо командовать… хозяин.
― Ага, вон оно, видишь, как… ― пробурчал Петр, с одобрением отметив про себя неожиданную концовку. ― За плечами у тебя железная выучка. Стальная.
― Школа товарища Ленина.
― Странно, что он позволил себя задвинуть за некоторых товарищей.
― Почему ― «позволил»? Никто не спрашивал. Хорош тот учитель, которого превосходят ученики.
― Логика без изъяна.
―И тебя сотру с лица земли, дорогой, когда потребуют интересы мировой революции…
― Вот и добре.
― …и жену ― без всякого якова.
― Ничаво, Виссарионыч, жив буду, не помру. Прорвемся.
Они дошли до точки, отмеченной на карте подземного лабиринта пятиконечной звездочкой. Из невидимого бункера, блеснув металлом, навстречу грациозно выплыло обтекаемое по форме тело…
Погрузка отобранной накануне из подземного хранилища военной техники забрала без малого целые сутки.
Вождь революции оказался отличным работником. Великодержавная спесь, словно парик, слетела с него без следа. Он поднимал пудовые пушки и ящики боеприпасов, как пушинки ― одной рукой. Грузовое отделение подземной лодки быстро заполнялось ― и Петр стал беспокоиться уже: куда поместить самого «стахановца»?
Тот так раздухарился, что трудно было остановить.
― Хорош. Баста, ― решительно сказал Петр, когда ЭлектроСталин притащил на горбу очередной объемистый ящик.
― Ты прочти, ―сказал «работяга» просительно, протягивая инструкцию.
«Гумановидное приспособление для взятия в плен до двенадцати полков неприятеля» ― значилось на артикуле.
― Что за бред?
― Я так шуруплю: оно способно отдавать команды на языке классового врага, понятные любому фашиствующему молодчику: «газовая атака», «надеть противогазы и укрыться в убежище». Тут мы их и…
― …репрессируем, тепленьких… ― озадаченно тер затылок Петр. ― Ага, понял. А куда мне тебя засунуть? Не заместо ж землепроходческого щита в нос лодки воткнуть?..
― А че, идея, я смогу. Готов к труду и обороне. Лафетный штырь в подземке мне был в самый раз, помнишь? Вместо гаубицы, что, был я разве плох? А туннелеземлепроходческий щит я за пояс заткну, у меня лапищи, что ножи у комбайна. Я даже лучше… Как вождь пролетариата, я должен быть первым.
― Затарабарил, якало!
…В том, что ЭлектроСталин сможет эффективней щита разгребать землю, с большой скоростью выкапывая перед подземной лодкой туннель, Петр ни на секунду не усомнился.
― Однако…
― Никаких «однако». Разговорчики в строю. Как Верховный Главнокомандующий СССР ― приказываю! Мне детей не рожать, настругал уже. Щит сзади привяжем. Все народное добро. Втыкай меня в нос лодки ― и поехали!
…Оснащенная мощным землепроходческим механизмом, лодка за неделю преодолела полтысячи километров…
И вот на экране поверхностного видения засеребрился Сейм, средь великого множества больших и малых островков несущий воды Днепру-Славуте. Вот и знакомый до боли крутой откос…
Конец подземному пути.
На волю.
V
Выйдя из-под земли на поверхность, Петр чуть не задохнулся от запаха чабреца. Родные холмы зелененькими вагонами поехали перед глазами.
Стонущий крик чайки остановил головокружение… Война.
Но выше, над проворной рекой, по-мирному звенела трель жаворонка. Еще выше, в глубине неба, крутились пернатые хищники.
Замаскировав выход из норы дерном, Петр внимательно всмотрелся в бескрайнюю степь за рекой.
Одни травы уже пожелтели и порыжели, готовясь к осени, другие, оставаясь зелеными, не утратили своей гибкости. Свежий ветер бороздил поле ровными охристыми волнами ― от реки к дымчатым силуэтам древних башен, в которых угадывались знакомые очертания строений и площадей.
А вот и она, древняя стена, Кобзарем воспетая…
«В Путивли-гради вранци-рано спивае, плаче Ярославна, як та зозуленька куе, словами жалю додае…»
По бокам ― курганы, холмы с темными пятнами теней от дрейфующих по небу облаков ― все равно как громады волн в штормовом море. Флагман-город рассекает их грудью. А кругом затерявшимися меж волн челнами светло-желтые соломенные крыши промелькивают сквозь пенную зелень…
Здесь, среди благоуханного черноземья, в междуречье Днепра и Дона, где в старину одиннадцать троп из Золотой Орды пролегали сквозь дремучие чащи на лакомый север, здесь ― на окраинном форпосте России, богатом колоритными персонажами и событиями, к одному из мелководных озер прибилось родное селище Петра.
Приник ухом к кусочку обнаженной земли, чуя, словно от скал ― морской прибой, ― звук удаленной битвы.
И чудилось, что не первый и не последний он, кто слушает эту землю.
И двигалось сознание от разрозненных картин, все равно, как фильм в сельском клубе… дальше… дальше в глубь веков…
1111-й год. Степь половецкая. С Мономахом пришли сюда русины ― предки Петра. Зацветали груши да яблони, вплетались в птичий гомон свадебные песни…
Но вспыхивает один за другим на окраинах сел просмоленный хворост ― сигнал бедствия… Мчится, мчится с востока страшный вихрь, сносит ветряки и хатенки, опаляет горячим дыханием пожарищ, вычесывает конными разъездами из весенних белоснежных садов будущих невольников и невольниц…
Тянутся понурые вереницы к югу…
Опустошение…
Но есть лес! С нутром, недоступным поверхностному взору, он хмурится берегами Семи и Сеймицы ― мрачный и зловещий… Есть змеиные поля с лабиринтами троп, ведущими к безвестной молниеносной смерти… Есть топкие болота, воздушная зыбь над которыми, как из небытия, исторгает человеческие фигуры…
Принесло Петра мысленно и к тому времени, когда обезлюдевшее Дикое поле вновь обросло садами.
…Невзыскательные к уюту умельцы ― что в миру, что на войне ― испокон веку находили здесь пристанище и защиту от степных разбойников, заботливого царского догляду и цивильных ляхов.
Борьба пестрых мундиров и стягов приучила здешний люд к долготерпению, ироническим и трезвым суждениям относительно достоинств власти и преимуществ свободы. Разные роды сожительствовали мирно на Слобожанщине издревле. Глиняные полы да соломенные верхи, печи и погребки, брички да дровни, мелодичные напевы да соленые словечки благополучно уживались, как уживались за порогом прохладные леса с наступающими на них степями.
Сотни лет длилась нескончаемая война ― как затихала с кочевниками, то начиналась с панами, в промежутках сшиваемая багровой нитью братоубийственной Руины…
Плодовитая земля, щедро сдобренная костьми, политая людской кровью, будто не ведая греха, обряжалась каждую весну белым цветом садов.
Свежие могилки зарастали, появлялись новые.
Сироты стайками бродили по селам и звонкоголосо пели старинные тропари…
Ни запад, ни восток не смогли причесать, пригладить, закабалить вольное племя. Ни казни, ни награды, ни почести не помогали.
Шатка оказывалась на деле мечта о крепкой и справедливой руке ― этой фата-моргане простых душ. Воспламенялся от поры до времени казацкий нрав, била страстями кровь, разогретая южным солнцем. Всходил и заходил мятежный род, под пятым атаманом занесенный в реестр Запорожского речного воинства предком по прозванию Шахворост…
Мозаика картин, навеянных на Петра легким бегом облаков, прервалась неожиданно огненной вспышкой на горизонте, а тишину прорезал резкий звук далекого взрыва.
Пора идти.
…Все ближе и ближе знакомые очертания озера. Веет запахами детства ― ряски да рыбы.
На противоположном берегу озера белеет хата с родной фигурой на крыше. То Левко Шахворост кроет крышу свежей соломой, которую накидывает вилами снизу младший сын Трохим, брат Петра. На гребне крыши отец кажется великаном, а «мироедское» гнездовье ― кукольным домиком.
Вот и мать… С ведерком в стороне режет бурьян для живности домашней. И так захотелось вдруг услышать ржание Гнедка, что аж в груди засосало.
С трудом оторвал взгляд от своей хаты на соседнюю ― там незнакомая селянка в вышитом красным с зеленым фартуке идет с кувшином от погреба, похожего на карпа с торчащими ребрами из-под гребня, видно, скормили соломенную стреху скотине за зиму. Но мало, мало таких ― все хозяйства справные, ― белы, выметены, как игрушечки. Вышло так, что Петрова земля одной из первых оправилась от смертной голодухи начала тридцатых и сейчас доверчиво раскинула угодья свои в преддверии запасливой осени.
Напряг зрение ― стоят ли в селе немцы?
Да отчего ж не стоять?! Не село, а кусок душистого смальца на пшеничном каравае.
На полях вокруг желтели валки соломы. На яблонях и грушах фонариками светились округлые плоды. Дыни, тыквы, кабачки ядрено щерились спелостью через широкую, грубую листву. Тяжелые гуси вперевалку тянулись в село вдоль рыжего склона балки.
Все как положено. И все ж иначе, чем прежде… в чем дело?
Да ведь раньше от птиц весь берег был как в снегу! А сейчас нету того и в помине.
Петр обвел село другим взглядом. Вместо пекарни свежей заплаткой чернела паленая ровная пустошь. Стодолы и ток зияли пустотой.
Видимо, как в продразверстку, теперь от немцев урожай ховают…
Вдалеке середь небольшой дубравы пригорюнилась облупленная церквушка. При ней когда-то была церковно-приходская школа, куда бегал с книжками Петр, пока не увидал хлопец батюшку в пост за котлетами ― да и спросил почему. Батюшка вопрос счел праздным многоглаголанием ― и погнал до дому…
Да все равно, на ту пору чоботов не было в школу ходить.
На следующий год, с приходом советской власти, приходскую школу закрыли, кресты и колокол скинули, образа сожгли. Иные селянки сомлели, глядя на святотатство…
Полузабытыми кадрами немого кино бередили сердце воспоминания.
…За колхозным садом дремлет ветряк с увечным крылом ― следом испытаний самодельной бомбы. В те безоблачные дни у Петра с Ванюшкой не было желания своими руками менять мир, просто не сиделось на месте… Только когда свадебный самовар разорвало и плясуны за ними гнались аж до выселок, стали хлопчики поаккуратней.
…Вдалеке ― по прикидке, на впадающей в озеро речушке ― водяная мельница. Давно колесо не крутится. Но не сельских сорванцов то работа. Скорей, вода останавливает свой вечный бег…
Солнце приникло к горизонту на низком старте, и заря выткала первый шелк победного кубка ночи. Натруженный фронт, и прежде прорывавшийся сюда лишь изредка напряженным гудением, утомленно молчал. Война казалась далеким от реальности сном. Тихо-тихо вокруг… но странная это тишина. Словно несет ее от больной, занедужившей худобы…
Сквозь прибрежную осоку просунулась лениво жующая, с репьем в ухе, рогатая морда.
― Фиалка! ― послышался тут же тонкий девичий голос, и Петр вжался в траву. Корова шумно дохнула ему в ухо и, звякнув колокольцем, громоздко прянула назад. Недолгое шуршанье прервалось звуком бьющих о край подойника струй.
Откуда ни возьмись, рядом вырос низкорослый усатенький дедок. Странность его усиливали огромная трубка во рту да автоматная лента наперевес зимнего, не по погоде, ватника.
― Дай, дорогая дивчина, напиться, ― пробасил он, кнутовищем сдвигая папаху с бровей.
Девчушка обернулась ― и Петр чуть не вскрикнул: Оленка! Слепая сирота, дальняя сродственница матери. Та самая… Семь лет он ее не видел. Красунею же стала!
Петр выскочил из засады на защиту:
― Не твое, не тронь!
― Пугу, пугу! Пасется коник на лугу! ― раздалось басом насмешливо и совсем рядом.
Его окружили четверо мужиков в походной одежде, прижали прикладами к стволу яблони.
― Я военный следователь, попал в окружение.
― Петро! ― запоздало вскрикнула дивчина.
― Получил твой Петро письмо из Харьковской губернии, Мордасовского уезда, города Рыльска! ― смеялись мужики, расслабившись.
Ситуация прояснилась: клич «Фиалка» служил позывным для партизан-ковпаковцев, которых селяне подкармливали молоком.
― Накормить, обуть и одеть, как следует партизана, приказываю, ― сказал старший из напавших на Петра.
…В потемневших далях набирала силы гроза, тучное небо полоскали молнии.
Под широкой вербой ― как в беседке! Кругом все еще стрекочут кузнецы, порхают пестрые бабочки… Вдали коротко подает голос кукушка… Сколько лет впереди? ― Тишина. Видно, вспугнул кто-то. Ах, не все ли равно…
Незримо, непрошено жила Оленка в душе Петра эти годы, а понял он это только сейчас. Грыз яблоко и слушал щебечущий говорок и неспешную быль о том, как жилось в новой семье, до той поры как в селе появились страшные иноземцы в мундирах. Цветок девичьего лица доверчиво открывался ему лепестками ясных глаз, розовых щек, алых губ. Отдыхали на нем и глаза, и душа.
А ведь восемь лет назад он ее обездолил: сделал сиротой, выполняя воровской указ, накликавший голод. В тот год об осени он заявился сюда с отрядом комсомольцев ―экспроприаторов «мироедского» урожая…
Восемь лет назад вошла она в его семью, да и родная она ему сестренка… вправду… если разобраться, полсела у него тут родичей.
Восемь лет назад… Перед глазами вновь возник нелепый скорбный балахон с торчащими из-под него птичьими лапками на ледяной корке земли, прилепленный к тому, что прежде было матерью. И в том его, Петра, вина непреходящая…
Когда б не Петр, не выплакала б она глаза с горя и любовалась бы сейчас этим миром, как все…
Он прикрыл лицо рукой, чтобы отогнать тяжелые видения прошлого…
― О чем ты думаешь? ― обеспокоенно спросила девушка.
― Просто… просто я любуюсь закатом… сестричка, ― сказал он, запинаясь.
Оленка порывисто провела ладонью по его лицу.
― Кинь зараз! ― крикнула она. ― Не думай. Не смотри в поганое зеркало.
Вода потоком хлынула с неба. Петр нажал на боковой спуск пистолета ― и они схоронились под прозрачным водонепроницаемым куполом. Этот технический трюк отчего-то прежде ему не удавался… да он и не пробовал.
В мельчайших брызгах от зонта совсем близко сформировалась радуга.
А ведь как знакомо говорит Оленка! Петр словно вновь услышал незабвенного друга. Иван говорил, что все, что видим мы, ― это отражение мира в мозге. Как в зеркале. Как мы настраиваем сознание ― таким получаем и отражение.
«И только туман может исправить нежеланное отражение».
Так вот почему слепая Оленка видит лучше любого зрячего!
Он тихонько тронул изогнутое запястье на ручке зонта.
― Зозуленька! Ты, как птаха малая, все знаешь. Так прокукуй мне, сколько жить осталось?
Он умышленно не сказал «мне».
Она лишь улыбнулась в ответ, а глаза ее, невидящие, но прекрасные, продолжали ясно смотреть вдаль.
Он не знал, что последний раз видит Оленку такой красивой и веселой.
VI
…Партизанами руководил Ковпак ― тот самый беззубый дедок в казацкой папахе, что шутил с девчушкой, когда та доила корову. «Дедом» и прозывали его в отряде.
Зная с детства эти края, Петр вывел отряд, численностью пока лишь в пять боевых единиц, к заложенной ими, но потерянной безнадежно продбазе: накануне шел дождь и смыл в лесу приметы.
Сюда, в Спадщанский лес, отчетливо доносился гул артиллерии, громыханье разрывов. В селе Старая Шарповка будущие партизаны едва не напоролись на немцев. Скоро к ним присоединились разведчики Родимцевской бригады, блуждающие по лесу в поисках выхода из окружения.
― Щоб тебе розирвало, шибеник! ― хлопнул Дед по плечу Петра, когда тот наведался к нему в землянку. ― Ох, кудрява голова ― в голове три кучери… Только вот не пойму: то ль они черные, то ли они рудые?
― Конспирация: сивые ― после тридцать седьмого. Крашу черной корой и красной рутой…
Смутная тень пронеслась по лицу Деда. Он прикрыл глаза, пытаясь увидеть что-то внутренним взором.
― Хм…Как я сразу не догадался, что должок тут у тебя…
― Ошибаешься, Сидор Артемьевич, о должке. Не тут он у меня.
Дед затянулся трубкой. Махорочный дым округлыми тенями оживлял беленную известью стену землянки. Сверху через небольшое оконце, затянутое бычьим пузырем, лениво играли лучи уходящего дня. Острые глаза деда выглянули из дыма и догнали убежавшие мысли Петра.
― Запомни, хлопче: обид пуд не клади под спуд. Який народ ― такий царь. Не будет он ― будешь ты. Тебе и в страшном сне не примарится, что б ты повытриньковал.
Ох, бестия Сидор Артемьевич, проницательная бестия!
Обведя покрасневшими от недосыпу глазами замшелые своды землянки, Петр едко усмехнулся:
― Многие хоронились в земляных стенах со времен половецких… Да и в тридцать седьмом здесь кто-то на березы туески вешал… бо прятался некто в Спадщанском лесу от… кого-то. Брат меньшой мне сказывал…
― Так ось кто сычою мне сок сдабривал?! ― чуть не слетел с табуретки старый партизан. ― Ну, россказуй…
С началом рассказа он перекладывал махорку донником. Затем методично выскребал махорочную пыль из карманов, добавляя в мешочек. И все слушал, слушал… Перевязал крохотный узелок и взвесил на тонких пружинистых весах. Покончив с махоркой, подвинул ближе к гостю цедилку, на дно которой сыпанул горсть золотистого винограда. Без удивления, спокойно и грустно усмехаясь в пышные усы, внимал Дед истории гостя.
А потом долго-долго молчали они под трепет керосинового пламени, а тени от дыма, будто скакуны, гарцевали на стенах.
Разными были у этих двух людей мысли. Разные судьбы, как линии на ладонях… Но, сложи их вместе ― крепко сплетенный ком получишь.
Чудилось в том единство и конечный пункт. Многое понималось без лишних слов: росли они под одним небом, плутали в одном лесу, дышали одним воздухом…
Не в силах снести гнетущее молчание, Петр вынул из-за пазухи фляжку, наполнил две баклажки. Из своей выпил. Решил идти ва-банк ― будь что будет. Отбросив всякую осторожность, сказал с запалом:
― На моем деле написано, что я покушался на жизнь Сталина!
И тут же поперхнулся.
― Правильно-правильно… ―повторял с усмешкой хозяин, награждая ударами спину гостя. ― На лжи правды не построишь, ― говорил. И под конец как припечатал: ― Сталин, говоришь? Так он порождение нас самих.
После очередной дозы, заеденной виноградиной, Петр принялся за свое.
―От-тчасти я с-согласен. С-сталин ― это порождение т-тумана. А туман… Туман может происходить из нас. Или из земли. Или из дальних з-звезд. Никто не знает. ― Петр скрипнул зубами и прибавил: ― Покушения не было, но я его убью. Я такой: ежели что решил ― никакая завада не остановит. Год наметил ― сорок седьмой. Двадцать шестого марта.
― Добро, за то и выпьем, чтоб ему горилки там было до воли! ― помолчав, сказал Ковпак. Незаметно глянул в «оконце». День убывал ― и бычий пузырь в дощатой щели потолка померк. ― Эх, парубок, разбередил ты мне душу…
Опорожнив жестяную баклажку, встал проверить посты и назначить в дозор разъезды. Выбравшись наружу, нагнулся и рявкнул вниз, в темноту:
― Ты, малой, о народе подумал?! Как он без Него?
― Думал, Дед. И думать еще не перестаю, ― ответил Петр и налил себе по новой.
― То-то… ― послышалось уже издали.
― Так что, сделать правление бесконечным? ― кинул в спину догоняющим криком.
― Лучше молчать, чем помелом махать, ― послышалось несоразмерно близко, где-то рядом, каким-то молодым, знакомым голосом.
Поведя в стороны глазами, гость поднял голову, но кроме любопытных звезд в темном квадрате лаза, ничего не увидел. Тогда, упершись в стенку взглядом, угрюмо спросил пустое пространство:
― Что, Ванюша, опять промашка моя?
К смеси теней в землянке прибавились блестки. То ли это звезды, не мигая, посмотрели вниз, то ли волны тумана от выпитого заставили их кружиться.
― Да ладно, ладно, сам знаю…
Воротился командир ― сумрачней, чем прежде, прибавил к винограду из картуза черники, швырнул на стол горсть грибов, облокотился в крошки земли и долго сидел, глядя в одну точку.
― Киев в окружении… донесла разведка… ― наконец вымолвил.
― Что?!
― Наливай, ― приказал старый партизан, топорща усы и брови.
Остатки оковитой плеснул под низкий земляной свод.
― А, чтоб ненадолго! ― закусывая прессованным пшеничным блином, вдруг качнул решительно головой. ― Знаешь, почему мы победим, отчаянная ты голова? ― спросил. И сам себе ответил: ― Потому как фрицы не умеют питаться сухой кашей, как мы, беззубые. В момент передохнут.
Он засмеялся, словно специально демонстрируя на лице черный провал, не окаймленный зубами.
…Долго-долго пламя коптелки под черным абажуром плясало гопака по стенам землянки, отбивая тенями две головы над столом, наклоненную фляжку и дымные кольца…
И поглощала все тьма… но выныривали снова и снова два единых в своей непохожести друг на друга лица.
Долго за полночь стучали жестянки, перемежаясь тостами за здравие и упокой… за отвоеванные кровью у фашистов Перемышль и Хортицу… За победу благодаря и за победу ― вопреки.
Стукались, стукались ― да и достукались…
Утром разведчики сообщили, что двух селянок, что подкармливали партизан, заловили фашисты и собираются устроить «наглый суд» ― казнить без суда и следствия.
На следующую ночь «ковпаки» попытались выручить крестьян. Не знали они, что в село только что прибыла рота немецких солдат. Расстреляли патруль партизаны и ушли ни с чем.
Взбешенные вылазкой партизан, немцы не думали блюсти даже видимость закона. Они педантично следовали приказу вермахта уничтожить на Украине тридцать миллионов славян. Приказ этот, ради хорошей мины при плохой игре, уничтожили на бумаге, но неукоснительно соблюдали на практике ― от единичного уничтожения до массового заражения населения, скота и сельскохозяйственных культур опасными инфекциями.
Так и в этот раз. Обозленные оккупанты созвали всех жителей. По приказу гауптштурмбанфюрера полицаи вытащили из двух хат селянское добро. Прикатили бочонок, раздали ведра, приказали селянам поливать стены хаток смолой.
Фашисты, внимательно просматривая награбленное, отбирали лучшее для посылок домой. Тут были простые сельские пожитки: подушки, одеяла, кухонная утварь. Лежали плуги ― железный и деревянный, цепы, борона. Тощий фриц ходил вокруг ткацкого станка, примеряясь: «Гут, гут». Остальные солдаты занимались паковкой яиц своим недоедающим в тот год семьям. С немецкой обстоятельностью гитлеровцы проверяли доброкачественность каждого яйца. Лишь главный фриц отстраненно кормил ломтиками дыни обезьянку, сидящую у него за пазухой.
Старший полицай Гаврила, как восемь лет назад, ― при раскулачивании, ― в желтом жупане, кричал, подгоняя селян с ведрами:
― Шнеле, скоты, шнеле, пане фюрер ждут!
Набили крестьянами хаты так, что червю не проползти. Заколачивали досками двери, плескали на крышу горючей жидкостью, поджигали паклю… А когда вдруг шум и плач стихли, из первой хаты раздались звонкие крики: «Ахтунг! Ахтунг!» Какие-то немецкие слова послышались еще.
Дверь открыли. Вышла слепая девушка и произнесла горячую речь на неродном языке. Белая фигурка ― как на иконе. То молила палачей, прижимая руки к груди, то смотрела в небеса, показывая рукой в сторону леса. «Что говорила ― одному богу известно», ― вспоминали потом односельчане.
Казалось, то она угрожала, то ― почти плакала…
С синими глазами, полными слез, она казалась сказочной феей, заблудившейся на земле. Раны пережитых страданий зарубцевались на лице ― и, гипнотизируя окружающих, оно казалось прекрасным.
Откуда знала немецкий язык и знала ли она его вообще ― оставалось догадываться. Но либо речь, либо русалочий вид с рассыпанными по белой свитке волосами произвели впечатление: слушатели будто не замечали, как сквозь дверную щель просачивались пленники, сбрасывали путы и исчезали в лещиновой посадке…
Выдохшись, как оступившись на ровном месте, слепая упала в пыль. Полицай со следами ожога на пол-лица, похожий на окровавленного упыря, как ждал ― кинул гранату. Она взорвалась на крыше второй хаты ― и та запылала ровно и высоко, как свеча.
Тут же раздалась песня. Она то била наотмашь, перекрывая нарастающий детский вопль, то уходила в степь и поднималась в небо.
Недавние беглецы вышли из кустов и, объятые ужасом, стояли рядком на удаленной обочине мощеной дороги. Багровые отсветы играли на лицах и на стенах других хат. Двое подростков держали за рога корову… либо она держала их…
Хата, поврежденная взрывом, лопнула, как пузырь, и развалилась пополам. В проеме заметались живые тени. Оленка, а это была она, поднявшись, бросилась внутрь. Это было безумие.
Вот она показалась с ношей. Ребенок не отпускал волосы, но она вырвалась, чтобы вновь нырнуть в пламя.
― Донечко! ― это кричала мать Петра.
― Божевильна!!!
Петр зажал себе рот. Кто это крикнул? Он?!
Коли так, то ему никогда-никогда не увидеть Оленки, если только она сама не захочет прийти к нему сквозь стены, видимые ему здесь… Она боговольная, а он…
«Где же Дед?»
Самусь бросил в огонь деревянный плуг. В тот же миг кусок горящей кровли отделился, обнажив дощатый остов, пронесся над полицаем. Опахнул жаром, так что тому пришлось пригнуться. Лицо полицая неловко повернулось… Петр ужаснулся: губы искажены спазмом злорадства. В пустых глазах ― отражение пламени. Лицо одержимого.
― Дах, дах! ―закричали немцы, будто дети, заигравшиеся в войну.
Огненный пласт рухнул перед коровой. Она, задрав хвост, скакнула на пожитки; обезумев, боднула рогом ящик с яйцами, рассыпала их; испугавшись брошенной остриями вверх бороны, метнулась в сторону гауптштурмбанфюрера.
Складной стол, за которым восседал гитлеровец, как из ложи театра наблюдая зрелище, пошатнулся и опрокинулся. Звякнуло, разбившись о камень, блюдечко с дыней. Пронзительно завизжала обезьянка. Перепуганная, она с плеча хозяина прыгнула на холку ошалевшей худобы. Обе подались в сторону леса.
Главный фриц, гортанно вскрикнув, бросился к автомобилю. Пяток немцев, оседлав кто коней, кто мотоцикл, ринулись в погоню за любимицей местного фюрера, вздыбливая пыль.
«Где же ты, Дед?»
Стены обвалились, и из свечи хата превратилась в огненный столб…
― Алес капут, ― сказал один из полицаев и тут же получил пулю в висок. Следующим выстрелом Петр покрыл горящую хату снежным колпаком. Это было так просто, как он только этого раньше не сделал?
Гаврила обернулся, его лицо медленно расслабилось и озарилось торжественной улыбкой.
― Вот и свиделись, краском…
С силой он ударил однокашника топором по голове и рассек ее пополам.
…Навстречу Петру по длинному коридору, улыбаясь, шла Оленка…
Село накрыл дымный морок. Пахло сырой гарью. Равнодушный к людским страданиям ветер разносил по закуткам горелую солому. Плакали осиротелые дети.
Не довелось встретиться Петру с отцом.
Оленка также погибла. Матушка с Трохимом по счастливой случайности уцелели: их накануне отправили с группой парубков на заготовку корма для ездовых лошадей. Отцу же скрутило спину после ремонта крыши, и провалялся он в день фашистского суда на печке целым и невредимым…
На следующий день Петра с Оленкой схоронили на этой опушке под старой березой ― той, что отличалась густотой весенних надрезов на коре ― словно боевых шрамов.
― Они уже с правдой, а мы еще с кривдой, ― сказал Ковпак и отсалютовал выстрелом вверх. ― Что ж. Око за око, зуб за зуб.
Велел кликать сбор.
VII
…Теперь только он один из двоих знал, что случилось минувшей ночью…
Ближе к рассвету, когда туман насел на двоих, стоящих подле невидимой землянки, так густо и так невтерпеж, что надо уж что-то решать, вот тогда Петро сумел-таки сказать правду Ковпаку.
Сложны поиски истины, трудно найти вход в иной мир, но еще тяжелее говорить об этом. Открываешь рот ― а произносишь другое. Или зеваешь, как рыба на песке. А то заикаться вдруг начинаешь ― а какая вера заике? Невыносимо, когда не понимают и смотрят как на калеку умственного или на выходца с другого света. Веко дергаться начинает. Сам себе уже ни на грош не веришь.
Но Оленка, восемь лет стоящая в глазах ― и все босыми ножками на снегу у черного трупа ― заставила поверить. Выстоять помогла. Кто знает, может, помог и этот жуткий туман ― тыловая поддержка невысказанных слов и признаний.
«Ты не смотри ― в тумане много тайн», ― сказал Петр, поводя взглядом вокруг.
«Знаю», ― ответил старый партизан.
«Но главной тайны ты не знаешь».
«Все возможно».
Петр обвел глазами мигающие прощально звезды, застывшую в предрассветном томлении землю ― и, почуяв невидимые лучи солнца, из глубин космоса рвущиеся зачем-то сюда, прямо к нему; понял в этот миг он, что Убил Монстра. Безвозвратно. Безвозвратно и безвременно, ибо что-то еще не прощелкнуло, что-то еще не было готово во Вселенной, чтобы принять прах духа очередного минотавра.
Сказал спокойно:
«Все ж таки я убил Сталина».
Услышал: «Верю», ― и поднял глаза.
Ковпак с прищуром выдувал кольца из трубки. Кольца увеличивались, подхватывались ветерком и задувались вниз, под корни берез. Затем, сливаясь с испарениями земли, утренним рушником обволакивали брусничник, просеку, ползли дальше… Петру так и не удалось сморгнуть с осоловелых глаз впечатление чего-то живого ― убегающего, уносящего, прячущегося…
«Ты убил ложь», ― услышал он, и кто сказал это, было уже не важно.
Об авторе:
Надежда Бек-Назарова родилась в г. Шуе Ивановской области. Но детство прошло в основном в российской и украинской глубинках. На Украине одно из сел так и называлось – Глибоке. Москва в ту пору для неё была символом возвращения на Родину, где не надышишься. Сейчас это не так актуально, благо после окончания МГУ проживает в Москве и знакома с «оборотной стороной медали».
Стихи в юности писала принципиально без рифм. Никто их поэзией не признавал, чего автора не смущало.
Позже неоднократно печатала статьи, стихи в традиционной форме и рассказы в газетах, сборниках, альманахах и журналах (в том числе, под псевдонимами). В 2013г. выпустила книгу «ЭлектроЦарь и Иван Царевич», куда вошли повесть и рассказы в жанре «фантастическая реальность». В 2014г. издана сказка в стихах для детей «К чудесам нуль-переход», фантастическая повесть для детей, киносценарии для полнометражного фильма-ужастика «Нукакгрибочек» и сценарий для детского мультфильма про приключения мишки с зонтом.
