Букет Васхарая
Букет Васхарая
Рожденный летать – летает!
(Продолжение: начало в альманахе «Российский колокол» выпуск №4, 2016 г.)
Часть 2
Дом Васильича не отличался архитектурными вычурностями – полуторный, он влип четырехскатной лепешкой между двух скальных образований. Наверху, лишь одна комната из четырех, имела законченный жилой вид – она именовалась у него «гостевой». Сам он спал по соседству в оштукатуренной, но без облицовки, комнате.
Как бы вторя моим мыслям, он уныло заметил:
– Зачем мне все это? Потому и не спешу.
Когда мы выпили по хорошему стакану, он спросил:
– Как тебе букет? Вижу – удовлетворен. Молчи, пока не родилось достойных слов.
У него была манера складывать пальцы у подбородка – он уставился на меня в этой позе, явно ожидая похвалы.
– Вино, на мой вкус, замечательное, – ответил я, вовсе не заискивая перед ним, и не преувеличивая. – И мне это не кажется – достаточно хмельное.
– Добавлю, – вмешался он, – для наших сосудиков головных оно до ужаса пользительное – ни грамма водички. Простоит в бутыли год открытым – не прокиснет, и содержания, вредного для наших почечек винного камня, в нем – ноль. Экскурс в виноделие – между главным. Хотел я ранее тебе пожалиться, так сказать, излиться, но передумал – она не стоит того. После «букета» язычок захотел сатисфакции. Расскажу-ка я тебе старую, сентиментальную историю начала своего падения. Мне было тогда…аж, шестнадцать лет.
Так в анналы моей памяти легла очередная история простого, но креативного человека. В то время я только помышлял о писательстве – меня, как безвольный гвоздик, тянуло к магниту нестандартных людей. Васильич остался в памяти яркой звездой, среди другой мелкой звездной россыпи, Его давно нет на этой земле, но до сих пор стоит его крепенький дом – таких «крепышей» немало среди отжившей свое архитектуры прошлого. Вызовом его памяти красуется новомодная, вызывающе синяя крыша – шапка на нем. Да простит меня читатель за допущенную художественную ретушь, именно так я решил подать его неспешное, прочувствованное заново, повествование.
– …В пятидесятые годы общество было контрастно другим – мир не знал таких изощренных финансовых махинаций, как сегодня. Человек в своей инстинктивной сути не так оголтело рвался к обогащению, не стремился преобладать перед соседом. Наверное, это и естественно: после тяжелых лет испытаний сознание доброжелательно воспринимало временные трудности, человек чувствовал отеческую заботу сверху и больше довольствовался наступившим покоем, нежели сдабриванием каши маслом. Дети полезли на свет, как грибы после благодатного дождичка. В этом послевоенном сполохе мне довелось произрастать мухомором на захламленных задворках. Приближался призывной возраст. В восемнадцать меня посещали те же мысли, что и многочисленных моих сверстников: мы чувствовали себя обделенными судьбой, ущербными перед хлебнувшими лиха орденоносцами.
Я жевал свои недостатки и не мог не проглотить их, не выплюнуть – так и жил с полным ртом своего самоедства. Дышащих на ладан габардиновых, перелицованных с чужой задницы брюк и шелковой бабочки, повидавших до меня глубокий комод, не хватало в конкуренции с видавшей виды фронтовой гимнастеркой, украшенной спайкой орденских планок.
Все оставшиеся в сознании военные годы могли остаться одним собачьим инстинктом, в нем довлело постоянное чувство голода. Но мне везло – в то трудное время я в первый раз полюбил. Незнакомое доселе, то волнительное чувство меня и грело и насыщало.
Звали ее Полина, и учились мы в одном классе. Из пятнадцати человек – столько училось в классе учеников – пятеро были пацаны. Двое из них – сынки высоких чинов. Им, вероятнее всего, перепадали весомые пайковые подачки – их круглые лица выделялись среди наших заостренных недоеданием скул. Мать Полины – руководящий работник оборонного предприятия – тоже пользовалась некоторыми пайковыми благами. Им бы сытым объединиться да «дожать» трудные времена, но Полина перед сытыми предпочла меня. Мне с легкостью давались гуманитарные – ей точные науки. Я писал для нее сочинения – она решала мне задачки. Чем я ее увлек, не знаю. Не мог же я покорить ее тем габардиновым, высосанным из пальца достатком. При появлении малейшей температурной возможности, я облачался в свое модное одеяние, сейчас сказали бы – «прикид». Смотрю на себя – обсоса, по нынешним определениям, с единственной фотографии той поры, и на нее – в крепдешиновом платье: она и сегодня могла бы украсить обложку не последнего модного журнала. Я не тянул на героя того времени, сегодня бы сказали – секс-символа. Но Полина привязалась ко мне, и одному мне позволяла провожать себя после школы. Мимо меня не проходили угодливые подарочки счастливчиков – неизвестно где раздобытые леденцы «монпансье» и американские конфетки в хрустких невиданной красоты ярких обертках.
На день рождения двое из воздыхателей преподнесли ей заморское лакомство – шоколад и зефир. Полина скрупулезно разделила их на всех сидящих в классе. Помню, как я положил под язык доставшуюся мне грамульку шоколада. Я и сегодня помню его горечь, умноженную от застрявшей в горле обиды. Немного раньше, в коридоре школы, я подарил Полине вставленный мной в экспроприированную из семейного нетленного фонда рамку, засушенный образ ириса болотного. Шел февраль, но все равно мой подарок казался милым, но убогим в старой облупленной рамке. К счастью или к несчастью, я ни разу не был приглашен внутрь их жилья, и до сих пор не представляю, как они жили. Все крылось в неприязни ко мне ее матери. Об их отце я не знал ничего, кажется, он был разведчиком. Кем я был для нее – уличной шантрапой? К себе же пригласить Полину стеснялся. Крохотная комнатешка, да изрядно поддающий, острый на крепкое словцо инвалид-отец, более чем веская для того причина. Мама моя осталась в памяти молчаливой, всегда озадаченной, в неизменной ситцевой косыночке повязанной сзади. Воспоминание о маме вышибает у меня слезу.
После окончания семи классов пошел я на завод. На тот самый, где работала мать Полины. С этого же машиностроительного завода, начавшего после войны выпускать трактора, я ушел на срочную службу.
Помню, в этом месте он разлил вино по большим тонкостенным стаканам, с рисованными на их боках красными маками – оно играло таинственным глубинным оттенком.
– Остановимся здесь… Выпьем этот «букет» за ту Полинку, что не пошла дальше.
В глазах Васильича отразилось море неподдельного трагизма. Я пожалел его и постарался отвлечь, разглядывая на свет стакан, спросил:
– Откуда такое название?
Он преобразился, и мне показалось: тема разговора перестала быть для него внутренней болью.
– Букет Вас-хар-ая! – с удвоенной страстностью ударился он в объяснение. – Теперь понятно? Создатели рядом с тобой: Степан Васильич Харитонов и мой незаменимый пес Аяврик. Аяврик, явившийся мне тогда, при сборе винограда, весь в репейниках, и стал моим главным вдохновителем.
Васильич смаковал вино мелкими посылами, причмокивая после каждого глотка. Уж, больно просительно смотрел я на него – он кисло улыбнулся, так не похожий на хорошо знакомого мне крепкого жизнелюба Васильича, и с явной неохотой заговорил:
– Я не тот изверг, что напоил до беспамятства, а потом не дал опохмелиться.
От неожиданности я вздрогнул – под окном заверещал звонок. Васильич изменился в лице, даже побледнел, однако, справился с собой быстро.
– Не может быть, неужели сбой? Это в первый раз. Цикличность звонка полминуты – побегу посмотрю.
Васильич спустился вниз и пропал надолго, меня охватило волнение, всякие мысли полезли в голову. Я поискал глазами и не нашел ничего более подходящего, чем разделочная кухонная доска. Сжав ее в руке разящим мечом, потихоньку вышел на лестницу – там было темно. От остановившегося в ушах боя звонка стояла звенящая тишина – ни малейший звук не выдавал чужого присутствия. Удерживая над головой доску, я начал медленно спускаться вниз. Впоследствии, при воспоминании этого эпизода, я был сам себе смешон. На втором пролете лестницы глаза привыкли к темноте – я увидел две фигуры, замершие в объятии. Неслышно развернувшись, я пошел назад. Через некоторое время дверь распахнулась, и передо мной предстал сияющий Васильич, держа за руку маленькую женщину, потупившую глаза, как напроказившая школьница.
– Знакомься…, моя солнечная Полянка.
Женщина подняла заплаканные глаза – было заметно, как медленно она возвращается сюда. Она скромно подала мне руку. Мы в полголоса, боясь нарушить ореол таинственности, обменялись обычными в таких случаях условностями. Васильич на выросших крыльях слетел вниз, а вернулся неудержимо искрометный с полным кувшином «букета Васхарая», таким, каким я привык видеть его всегда, только, пожалуй, поубавилось присущего ему сарказма.
– Знаете, – обратилась ко мне она, – его фразу, «моя солнечная Полянка», я пронесла через всю жизнь.
На некоторое время меня закрутили дела, возможно, по большей части я сам искусственно усложнял их. Мы долго не виделись. С другой стороны меня съедала ревность, что кто-то другой будет пользоваться благом, отпущенным до сих пор одному мне.
Васильич нашел меня сам и, допытавшись причины, как мог только он, устыдил. Нескоро я осмелился спросить у него подробности его давней трагедии.
Все оказалось обычной житейской историей. Такое случается: сбитые с толку сильные, но подверженные влиянию родителей личности, теряются в окружающем пространстве. Так произошло и с Полиной. Родители увезли ее в Германию, вскоре после призыва в армию Васильича – он попал на Северный флот на целых пять лет. В Германии Полину выдали замуж за помощника военного атташе. Брак распался через пять лет – за ним годы самоедства и одиночества. Сильные личности тем и отличаются от незадачливых людей: их влечение, если хотите их идея, пропадает лишь в одном случае, когда жизнь приходит к логическому завершению. Полина верила в одаренность и высокое будущее Васильича. Она искала Харитонова С.В., распространенную в стране фамилию, в вероятной для ее понимания группе, прошла множество инстанций. Не забывайте: тогда еще не было Инета. На их заводе, по воле случая, работал его полный тезка – главный инженер Харитонов С.В. Васильичу донесли говоруны все в подробностях. Он принял на свой счет очередную измену. А Полина после разговора с его однофамильцем пощадила самолюбие Васильича – приехала прямо к нему домой.
Мы продолжаем видеться чаще – при достижении тех фаз бытия, когда наше независимое общение давало сбой процветающим вокруг невежеством.
Конец.
Об авторе:
Мерзлов Анатолий Александрович, родился 15 ноября 1948 г. в семье военнослужащего в Аджарии, г. Батуми. С 1961 г. воспитанник музвзвода в Батумской мореходке. С 1966 г. курсант мореходного училища. В 1971 г., после окончания, работа на судах Новороссийского морского пароходства в качестве судового механика дальнего плавания. В составе флота участник вьетнамской войны, событий на Ближнем Востоке, на Кубе. С 1988 перешел на береговую работу в плодовый совхоз.
В этом же году направлен на учебу в Высшую школу управления сельским хозяйством. В связи с развалом совхоза после окончания школы стал предпринимателем.
В первый раз «проба пера» состоялась в г. Батуми в газете «Советская Аджария» (8 класс школы). До 2007 г. писал «в стол», систематизируя материал. В 2007 г. – первое издание книги «Платановая аллея» в издательстве «Советская Кубань». Участник литературных конкурсов им. И. Бунина, «Ясная Поляна» (лонг-лист), «Дары волхвов».
