Шмель из Земли Обетованной
Холодноватое все-таки место досталось этим бедным родственникам древнего славного народа, что именовался некогда гипербореями. Когда Гиперборею сковало льдом, ее обитатели стали называть себя ариями, по имени вожака, который повел их в теплые края, где в стычках с соседями они растеряли лучшие качества гиперборейцев — гостеприимство, трудолюбие и широту души. Впрочем, те, что застряли на окраинах своей обледенелой родины, прозванной Росью, по целительным утренним росам и реке, ставшей их главной кормилицей, кое-что от нрава своих предков сохранили. Гостеприимство и открытость при скудости повседневного быта, полет фантазии и склонность к творчеству, — все это восходит к тем блаженным временам, когда души их пели под лиру Аполлона, а бренные тела подчинялись простым установлениям Артемиды.
Нынешние наследники гиперборейцев этого, конечно же, не помнят, более того, чувствительности своей стесняются, считая ее проявлением слабости и изо всех сил стремясь походить на своих более рациональных соседей. Люди вообще мало что помнят. В их головах сохраняется лишь то, что они видят здесь и сейчас, а опыт поколений им вовсе неведом. Вот и приходится им годами учить своих детенышей в школах, у таких же незнаек, как они сами.
Другое дело мы, шмели, одни из древнейших обитателей Земли. Все, что накоплено нашими предками, всегда при нас и всегда выручит в трудную минуту. Хорошо бы и будущее видеть, но это, увы, дано не каждому. Вот и мы не знали, что нам придется выживать, как тем несчастным арийцам, что бежали под вой Борея в направлении, прямо противоположном тому, которое судьба избрала для нас.
Прежде я бездумно летал под лазурными небесами Галилеи, считая навек своими плантации цитрусовых, высаженных упорными израильтянами. Не обделял я своим вниманием и сад соседнего храма, где трудился одинокий монах, тоже чрезвычайно упорный, однако не такой веселый и шумный, как мои кибуцники. То есть в душе он был веселый, но казался строгим из-за своей бороды. Кибуцники в его храм под розовой крышей не ходили, считая, что у них другой бог, который их обязательно накажет, если они придут к чужому богу. Их собратья из ближайшей деревни воображали в неведении своем, что и у них есть свой особый бог, который, как и они, ненавидит соседей. Поэтому они не ходили ни в храм, ни в кибуц, более того, часто норовили напакостить кибуцникам — то траву сухую подожгут, надеясь, что огонь перекинется на теплицы, то забросают камнями проезжающий мимо автобус.
Бог смотрел-смотрел на все эти глупости и разозлился, наконец. Сам поджег молнией поле, что разделяло враждующих, и, попугав как следует и тех и других, остановил огонь ровно у ограды храма. Это было очень убедительно, и несколько дней перепуганные соседи усердно молились. Даже показалось, что они поверили, что Бог един. Но это было не так. Они не догадались поблагодарить общего Бога, и по-прежнему, молились каждый своему.
Лишь один предусмотрительный кибуцник несмело подошел к ограде Храма и попросил монаха поставить от его имени свечку Богу. Он топтался на выжженной черной земле, а по другую сторону, в зарослях цветущих магнолий стоял монах, гостеприимно приглашая прихожанина в храм. В храм, однако, робкий кибуцник не вошел. Он протянул монаху деньги, потом перекрестился три раза и, поклонившись храму, быстро ушел прочь.
Я сам все это видел, так как скрывался от пожара в монастырском саду, где гоготали гуси, горделиво вспомнив, как они спасали Рим, и этим еще больше перепугав кур, которые носились кругами по саду. Если бы не ограда, они бы, право, кинулись в огонь, обеспечив смелым мальчишкам, что любовались пожаром, бесплатное жаркое. Обычно громкие и самоуверенные павлины сбились в кучу, заблаговременно свернув свои шикарные хвосты.
Заметно струхнул и немыслимо-тупой баран, который вообще не умел ни радоваться, ни бояться. Он был милым кудрявым барашком, когда монах выкупил его у соседей, которые собирались зарезать его, в честь праздника. Глупый баран не только не поблагодарил своего спасителя, а нагло наподдал острыми рожками прямо под зад, а потом орал всю дорогу, будто его самого лишили праздника. Теперь это был толстый молчаливый баран с равнодушными глазами, но и он вдруг заблеял тоненьким голоском, как тогда, возле костра, где его собирались зарезать. И всю эту разноголосую стаю пытался защитить от беды громадный, как копна сена, индюк, считавший себя почему-то предводителем этой разношерстной компании.
Монах долго потом молился, стоя на коленях. Я завис тогда прямо у него под носом, втайне надеясь, что он замолвит слово и за нас, часто гибнущих при пожарах. Монах и правда услышал мой призыв. Посмотрел на меня, перекрестился и говорит:
— Всякая тварь Бога славит! Спасибо, Господи, за милость твою и ниспосланный знак! — и перекрестил меня. А потом поднял глаза на икону и говорит ей: — Я услышал Тебя. Буду трудиться, как шмель, во Славу Твою, чтобы братья мои по вере и иноверцы не враждовали боле, и на всех снизошла милость Божия.
Милость Божия, конечно, безгранична, потому что Он-то один, а живых тварей — тьма тьмущая, и каждый норовит или обмануть Бога, или договориться с ним, а то и попросту откупиться. То, что Бог на самом деле один на всех, понимают, в глубине души, и кибуцники, и их соседи. Однако будучи, как все люди, чрезвычайно эгоистичными, они воображают, что Бог опекает только их улей, то есть семью, и готов ради них стереть всех остальных в порошок. Вот и шлют проклятия на голову соседей, не соображая, что проклятый человек становится очень опасным, особенно, если он родной тебе по крови. Но в вопросах крови люди вообще ничего не понимают, более ориентируясь на цвет кожи, волос и другие несущественные признаки. Это как, если бы я стал отрицать свое родство с осами, руководствуясь их чрезвычайной худобой и непомерной злостью. И попросил бы Бога истребить их за ненадобностью.
А вообще-то Бога лучше лишний раз просьбами не беспокоить. Как я жалею теперь, что моля Бога уберечь нас от огня, забыл о таких напастях, как снег, мороз и ледяные дожди. Да я о них, собственно, и не знал тогда, потому что жил беззаботно и бездумно, уподобившись людям, вынужденным при каждом своем рождении начинать жизнь как бы с пустоты, без малейшего опыта и знаний. Людям это дано в наказание за себялюбие и недоверие к Богу. Но и я за легкомыслие свое был наказан.
Воспоминания о днях минувших стали приходить ко мне под шум дождя, нудно барабанившего по крыше теплицы, куда нас переселили из тесных контейнеров, в которых мы проделали путь из Галилеи на Север. Жестокосердные иудеи продали меня и мою семью пришельцам из России, даже не удосужившись спросить, а есть ли там места, пригодные для жизни и разведения потомства. Торговались, правда, долго, и все решили какие-то там паи, да доля в прибылях от клуба, который еще предстояло построить.
Торг велся на террасе, увитой плющом, поэтому я все слышал, недоумевая, что же мы будем делать в ночном заведении, когда нам предписан дневной образ жизни. Клуб у нас в кибуце имеется, и видит Бог, нет места более шумного и неприятного, особенно в ночные часы. Наивный, я решил тогда, что у этих напористых и громких людей из России клубы украшают цветущими растениями, а чтобы они плодоносили, радуя гостей, цветы надо опылять. Не запускать же туда пчел, или — того хуже — ос, вот выбор и пал на нас, надежных и миролюбивых шмелей.
Место, где мы оказались после долгой и тряской дороги, вовсе не напоминало клуб. Это были обыкновенные теплицы, в стеклянные крыши которых упирались кронами апельсиновые деревца. Было удивительно видеть деревья в неволе. Еще понятно, когда укрывают клубнику — жалеют лишнюю ягодку птице скормить, но кто может позариться на апельсины — уму непостижимо. В любом случае — это было лучше, чем клуб, и мы с усердием принялись обрабатывать ароматные цветки, почти совсем такие же, как в родной Палестине.
Первое время было холодновато, но на помощь нам пришли добродушные тетки, белолицые и светлоглазые, пахнущие молоком и землей. Вначале они просто дивились нашим размерам и красоте, однако, вместо того, чтобы радоваться удачному приобретению, ругали почем зря свое начальство. Потом они притащили в теплицу щелястый домик, в котором, судя по запаху, раньше жили пчелы, и мы быстро освоили уютное убежище, пропитанное ароматом меда.
Заботливые тетечки к работе не приступали, пока не удостоверятся, что мы в полном здравии. Даже пытались пересчитывать нас:
— Ой, их, кажись, меньше стало, — кричала маленькая, но громкая Люся, тряся кроны деревьев.
Чтобы уважить суматошную Люсю, мы поднимались на крыло, громко жужжа.
— Как можно таких красавцев на верную гибель посылать? — сокрушалась толстая Нюра, щуря подслеповатые глаза. — Они ведь у нас передохнут в первую же зиму. Им тут и сыро, и зябко, аж съежились все. Поначалу-то были — чистые медвежата.
— Да… Таких богатырей только Свята Земля породить может, — гудел в свою бороду сторож. — А у нас они точно передохнут или измельчают.
Слушать все это было тревожно и в то же время чрезвычайно лестно, поскольку ни Красавцами, ни Богатырями, а тем более — Медведями, нас раньше никто не называл. Нас вообще никто никак не называл, шмели, да и только. Медведей я никогда не видел, зато знал одного богатыря — культуриста Эдю. Он каждое утро приходил в магазин, чтобы набрать полную сумку апельсинов, потому что его богатырское тело требовало много еды и питья. Можно, конечно, отнести к богатырям еще индюка из монастырского сада. Он и крупнее своих подопечных, включая и барана, особенно когда нахохлится. Да и ведет себя по-богатырски — кричит громче всех и лезет в драку без причины. Правда, ни Эдю, ни индюка никак нельзя назвать Красавцами.
А вот нас Красавцами называли все, кроме председателя. Тот звал нас Шмулевичами. А услышав сетования сердобольной Нюры, расхохотался почему-то, вместо того, чтобы огорчиться, и весело сказал:
— А ты им телогрейку свою отдай, чтоб не мерзли. А еще лучше псу эту рвань кинь, на подстилку. Я же выписал вам комбинезоны! Почему не носите?
— Так они же китайские, маломерки, — вступила в разговор приземистая полногрудая Зина. — Только Людке и впору. Мы их ребятишкам разобрали.
— На вас не угодишь, — недовольно проворчал председатель. — Видели бы вы, как красотки-евреечки на работу ходят. Загляденье! Мои Шмулевичи к красоте привыкли, а вы бродите тут, как кулемы нечесаные.
— Да у меня и новая телогрейка есть, еще с советских времен. Теперь так не шьют, вот и берегу, — смущенно проговорила Нюра, скидывая телогрейку и укрывая ею наш домик. — А может, им медку принести для подкормки? А то они схуднули, вроде. У меня еще с прошлого года три фляги. Да позапрошлогоднего литровый бидон. Внуки избаловались совсем. Мед не едят, сникерсов да чипсов просят.
— Вот это дело! — хмыкнул в бороду сторож. — Мед будем заморским трутням скармливать, а внуки пусть ихнюю дрянь едят.
— Сам ты трутень, — огрызнулась Зина. — Шмели — трудяги из трудяг. И корм свой сами добывают. У евреев снегу зимой не выпросишь, не то что меду.
— А ты откуда знаешь? — буркнул сторож. — Ты что, за морями бывала? Какой у них снег? Там лето круглый год.
— Да я про наших…
— Хватит вам ерунду плести, — пресек спор председатель.
А сторож все не унимался:
— Что наши, что ихние. Хрен редьки не слаще.
Сторож вообще очень грамотный, потому что в свободное ото сна время постоянно читает старые газеты, которыми потом затыкает щели в своей сторожке. Поэтому он любит, чтобы последнее слово оставалось за ним.
Председатель махнул рукой и вышел, а говорливые тетки долго еще жалели нас. От них я и узнал, что нас обменяли на золотого тельца. Правда и тут возник спор. Сторож заявил, что на тельца евреи обменяли своего Бога, а потом и нашего продали за тридцать сребреников. А за шмелей, мол, получили ваучерами, так что еще неизвестно, кто кого нагрел. Тут все загалдели, что ваучерам грош цена, и хитрые евреи никогда не клюнут на эту удочку, и придуманы эти ваучеры были, чтобы объегорить наших дураков. Сторож не хотел признавать себя дураком, поэтому совсем распалился и стал объяснять теткам, что ваучер ничего не стоит, когда он один, поэтому он и повесил свой в нужнике, на случай, если газет не хватит, а умные люди скупают их тысячами, чтобы потом оптом скупить всю Россию. Это не я придумал, ученые в газетах так пишут.
Тетки замолчали, потрясенные грустной перспективой, а сторож добавил, что вначале за шмелей хотели получить паями на землю, да вроде, побоялись оформлять на подставных лиц, потому что русская земля иностранцам пока не продается.
Зина не могла смириться с утратой России и попыталась оспорить научные выводы всезнайки-сторожа.
— Что-то не сходится у тебя, старый. Как же землю русскую скупят за ваучеры, если она не продается?
— Слушать надо, балаболка, — гордо отрезал сторож. — Я сказал «пока не продается». А как ваучеров поднакопят, так и предъявят все сразу: — «Ваша бумага? Тогда платите звонкой монетой». А у них в казне кот наплакал. Все по своим растащено, разворовано. Вот и примутся резать землю-матушку.
Все принялись дружно ругать какой-то Кремль, а потом начальство, а я ждал, когда доберутся до нас, догадавшись, что и мы некоторым образом причастны к разграблению России. Но нас по-прежнему все жалели, причем не меньше, чем саму Россию, а сторож рассказал, что завиральную идею купить в Израиле шмелей председатель вынашивал, еще когда был просто Колькой, сыном телятницы Мани, которая всегда выпендривалась и водила сына в разные кружки, где он всякой дури и набрался. А едва его в председатели выбрали, сразу ушла на пенсию и живет теперь как барыня.
Тут сторож явно перегнул палку. По рассказам выходило, что Маня как была, так и осталась своей, а за своих мои добрые защитницы стоят горой. Они замахали на сторожа руками. Кричали, что он сам ни дня на мужской работе не работал, а Маня — большая труженица и пенсию свою заслужила честно, а Кольку лучше называть Николаем Ивановичем, потому что он какой-никакой, а все-таки председатель.
Но все сошлись на том, что со шмелями у него промашка вышла. Зачем было тратиться, когда в правлении только и говорят про какой-то там гольф-клуб, а апельсины, может, к зиме повырубают, потому что электричества не хватает.
Обычно я все понимаю, на каком бы языке при мне ни говорили, потому что мы, шмели, понимаем не слова, а смысл. Но в этой загадочной России говорят так, что смысл зачастую пропадает или проясняется много позже, когда случается что-то непоправимое.
Во всяком случае, поначалу я никакой связи между апельсинами и электричеством не уловил, потому что электричество — это свет из лампочки, который возникает всякий раз, когда человек нажимает кнопку на стене. И нужен он, прежде всего, самому человеку, а нам зачастую даже мешает, как, впрочем, и цитрусовым. Деревья ночью тоже спят, а во сне растут, и яркий свет только мешает росту.
Правда, в России с ярким светом, как и вообще со всем ярким, что-то не задалось. Наши светлоликие попечительницы упорно наряжались в бесформенные серые телогрейки, которые — прав председатель — годились разве что на утепление гнезд. Впрочем, при такой скверной погоде вполне разумно всегда носить свое гнездо при себе.
Мы покидали Палестину, когда все цвело, а здесь все ждали долгожданного лета, а оно все не приходило. По крыше заунывно стучал дождь, поэтому стекла не поднимались, и слетать посмотреть, что творится снаружи, не было никакой возможности, да и не хотелось. Теплицы стояли очень тесно, и единственное, что мы могли видеть, это обреченно прижатые к плачущему стеклу ветки наших соседей — лимонов, вынужденных, как и апельсины, томиться взаперти.
Судьба этих несчастных лимонов и прояснила смысл слов про электричество, которого может почему-то не хватить.
В один недобрый день тепличницы пришли мрачнее тучи. Они не подтрунивали друг над другом, и казалось, вовсе забыли про нас.
— Неужели рука поднимется? — со вздохом сказала Нюра, тяжело опускаясь на ящик. — Мы ведь их сами прививали, пересаживали… Лимоны в этом году, конечно, не уродят, потому что завязь побило, когда этот Мерзавец электричество отключил, но все равно жалко. Вы-то, молодые, не помните, а нас даже медалями наградили, когда первые лимоны пошли в Кремль (опять этот загадочный Кремль?). Что ни говори, а трудовой человек при Советской власти был в почете.
— Не смеши людей! —оборвала подругу Зина. — Никакой Советской власти отродясь не было. Была власть Кремлевской, такой и осталась (немножко прояснилось!). Только тот Кремль нашими лимончиками не брезговал, а нонешние правители к авокадам да фуаграм в своих заморских владениях привыкли.
— Фуа гра — это гусиная печенка, приготовленная особым способом, — грустно и совсем без насмешки сказала Люся. — А лимоны все равно вымерзнут, если продолжатся веерные отключения. Последний генератор на ладан дышит, да он и не рассчитан на стационарный обогрев теплиц. Можно, конечно, печурки установить, но где столько дров взять?
— У них и лимоны вымерзнут, и гуси передохнут, а главное для них — это нас поскорее извести, — неожиданно поддержал теток сторож, обычно имевший особое мнение.
— Да что ты такое мелешь, Федя? — всплеснула руками Нюра. — Как же можно без людей-то? А кто на них работать будет?
— Точно говорю, — мрачно изрек сторож. — По телевизору слышал, что этот, толстомордый, чей дед детские книжки пишет — знаю, сам внучке покупал! — так вот он сказал, что надо пример брать с Моисея Ветхозаветного, который сорок лет водил свой народ по пустыне, пока все не перемерли. Ну, а кто выжил, те на него, конечно, работать стали. А наши Моисеи рабов с окраин завезут. Там с работой еще хуже, чем у нас. За кормежку работать рады. Вот и председатель гагаузов нанял, чтобы лимоны корчевать. Наши-то мужики отказались. Я сказал, что спину ломит, Михаил обматерил председателя, сел на трактор и уехал навоз возить, а Петька с Митькой с вечера пьяные лежат. Зойка сказала, что грибами отравились.
— А председатель? — подняла заплаканные глаза Нюра.
— А что председатель? — вопросом на вопрос ответил сторож. — Сказал, что ему тоже жалко лимоны рубить, но теперь, когда Рыжего Мерзавца посадили на электричество, иного выхода нет. Электричество будет строго лимитировано, так что не до жиру — быть бы живу.
— А ты не спросил, зачем он тогда шмелей завозил? — зло спросила Люся. Сторож промолчал, и Люся ехидно добавила: — А то давайте в лес их выпустим. Новую породу выведем — шмель лесной, морозостойкий.
Я сидел на цветке, оглушенный известием. В лесу, конечно, есть чем поживиться, да и убежище найти нетрудно, но сколько можно продержаться под этими серыми, вечно плачущими небесами, я, по правде говоря, не представлял.
Тревоги мои развеял сторож.
— Глупые вы, бабы, — взял он свой излюбленный тон. — Благодаря Шмулевичам можно и денег сэкономить и часть теплиц сохранить. Если будут урезать в электричестве, как в прошлую зиму, для полноценного обогрева хватит от силы на три теплицы. А по расчетам евреев, Валентин говорил, одна теплица, опыленная ихними шмелями, дает урожая как три, а то и пять. Вот лишние и выкорчуют. От лимонов да роз все равно проку никакого, потому что рынок затоварен. Кремль-то, сами видите, не больно до нашей продукции охоч.
— Как, и розы вырубят? — хором выдохнули тепличницы.
— А на что они нужны? — взвился сторож, хотя было видно, что и ему жалко и лимонов, и роз. — На дороге стоять будете, с ведрами? Так никто вам не даст. Это раньше к 8-му Марта — все с мимозами, а у нас — тюльпаны передовикам производства! К Маю, к Дню Победы — гвоздику вынь да положь, а про ноябрьские и говорить нечего — каждый пионер с нашими цветочками на трибуне стоял, а теперь этого добра круглый год навалом.
— Но ведь привозные розы не пахнут совсем! — жалобно проговорила Люся.
— Голландские еще ничего, похожи на натуральные, — грустно вздохнула Зина, — а колумбийские — ну, чисто из папье-маше.
В этот миг я почувствовал, что по стволу дерева, на котором я сидел, прошла легкая дрожь. Цветок судорожно дернулся, норовя закрыться. Из соседней теплицы налетела волна страха, а следом донеслись мужские голоса. Все напряженно замерли, вслушиваясь в глухую речь.
— Не по-нашему, что ли, лопочут? — пожала плечами Зина. — Басурманы валят со всех сторон.
— Басурманам тоже есть охота, — вздохнула Нюра. — От хорошей жизни никто не поедет за три моря киселя хлебать.
— Говорю я вам, гагаузов наняли, из Молдавии они, — буркнул сторож.
— Так молдаване вроде крещеные и говорят по-нашему, а эти — ну чисто турки, — упорствовала Зина, буквально прижавшись лицом к стеклу теплицы.
— Ладно тебе, заладила: «чисто турки, чисто папье-маше». Твое дело следить, чтобы в теплице чисто было, а ты в политику лезешь. Не наше это дело. Пойду я, а то председатель зайдет, а я с вами лясы точу, сказавшись больным. Спиртом, что ли, растереться, а то и правда кости ломит, да и на душе муторно. — Кряхтя, старик поднялся с ящика и поплелся к двери, припадая сразу на обе ноги.
— Ой, мне тоже в спину вступило, и под лопаткой отдает, — с посеревшим лицом из-за деревьев вынырнула Зина.
Товарки усадили ее на ящик, с которого только что поднялся сторож, и затрещали:
— Ну что они там? Рубить пришли? А топоры с собой? А может, лопаты? Там половину выкопать можно и пересадить.
— С бензопилами они, — только и успела сказать Зина, как слова ее заглушил омерзительный вой пилы.
Голосов больше не было слышно, но я и так понял, что гагаузам вовсе не хочется выполнять эту гнусную работу. Более того, они совсем не благодарны нанявшим их людям. А в глубине души они их просто ненавидят.
Пила, взвизгнув, затихла, и густой бас, выругавшись, сказал:
— У них что, и бензина нет? Пила-то незаправленная.
Второй, молодой голос, ответил:
— А моя вроде в порядке. Сбегать за бензином?
— Ладно, сиди пока, — ответил бас. — Торопиться некуда. Нас поденно наняли, а тут работы на полтора часа.
Отбросив в сторону пилы, они пошли вдоль теплицы, осматривая деревца, застывшие в глухом ужасе.
— Мало того, что у нас виноградники вырубили, так все неймется, теперь за свое принялись, — гудел бас. — Ничего святого за душой. Моя у здешнего олигарха служит, так он такие деревья за доллары покупает, чтобы в зале в кадках держать для освежения воздуха. А эти под пилу пускают. Голь перекатная. Не имели ничего и иметь не будут.
— Так, может, и нам к твоему олигарху подкатить? Так сказать, с подарунком. За полцены отдадим, деревца-то молодые, — ответил молодой голос. — Или ему импортные подавай?
— Разберемся, — прогудел бас. — Пометь пока, которые сгодятся. А я выборочную рубку сделаю.
Потом прозвучало самое древнее из известных мне заклинаний: «Чтоб им пусто было», заглушенное визгом пилы.
Заклинание начало действовать немедленно. Зина ойкнула и схватилась за сердце, а моя апельсиновая роща вздрогнула и замерла. Лимоны обреченно ждали конца и, трепеща каждым своим листиком, посылали нам свои последние приветы. Я чуял, что наша кормовая база тоже пропадает. Апельсины, в ужасе от происходящего за стенкой, просто отказывались жить. Они закрыли свои цветочки, а на листиках проступила испарина, но это была не живительная роса, которой они питаются, а то, что у людей называется «слезы».
Первой заметила неладное Нюра.
— Девки, гляньте-ка, апельсины плачут.
Люся подняла глаза от кружки, в которую она капала пахучее лекарство для Зины, и молча кивнула.
Досчитав до шестнадцати, она отдала кружку Зине и, потрогав листик, горько сказала:
— Заплачешь тут, когда кругом людоеды беснуются.
— Да, каждый ноне норовит другого закопать, — вздохнула Нюра. — Свои обиды друг на дружке вымещают. Но им-то что? — и она погладила ствол плачущего дерева.
— Как что? — взорвалась Люся, сама чуть не плача. — За стенкой резня идет, а ты говоришь, им-то что!
— Ты думаешь, они чуют? — спросила хриплым голосом Зина.
— Молчи, тебе нельзя говорить. У тебя, наверное, криз. Губы посинели и пульс неровный, — строго сказала Люся. — Приляг пока на телогрейку, а я побегу, «скорую» вызову.
«Скорая» оказалась вовсе не скорой, а очень медленной машиной, и когда она приехала, над Зиной уже колдовала медсестра, за которой успели сбегать в деревню. Медсестра первым делом приказала открыть форточки. И это было правильно, потому что решившие умереть деревья источали такой одуряющий аромат, что и у здорового человека могла закружиться голова.
— Так шмели ведь повылетают, — слабо возразила Зина.
— Нашла о чем печалиться! У самой душа едва не отлетела, — сказала, как отрезала, медсестра, обильно втирая Зине в руку спирт, чтобы потом уколоть ее длинной иглой, через которую в больного вливают лекарство. Так же, между прочим, поступают и в Палестине, только без спирта. У нас в кибуце был медпункт, так Эдю не раз кололи в нем иголками, когда у него болели перетренированные мышцы. Правда, врачи не верили Эде, что это у него от тренировок, но все равно лечили, потому что у врачей такая доля — лечить всех: и дураков, и лгунов, и даже, говорят, врагов.
А вот на Руси самым действенным лекарством считается спирт. Его принимают внутрь, им растираются, им пропитывают компрессы, самый едкий и летучий, нашатырный спирт, дают понюхать, кроме того, на спирту делают сладчайшие ароматные настойки, которые все очень любят, но от которых можно и умереть. Я попробовал раз, прельстившись запахом спелой вишни, а потом валялся обессиленный на спине, не надеясь вернуться к активной жизни. С тех пор зарекся пробовать яства с человеческого стола. Но это было позже, когда я, по счастливой случайности, обрел собственный дом с садом и замечательными хозяевами.
А пока я наблюдал, как наконец-то прибывшие врачи склонились над Зиной, решительно отстранив медсестру и Люсю, а Зина улыбалась им порозовевшими губами. Врачи ничего делать не стали, сказав, что первая помощь оказана очень квалифицированно, но работать в таком аду они не могут. Медсестра, довольная похвалой, побежала в соседнюю теплицу, где громко обругала гагаузов, и те моментально выключили свою адскую машину.
Больше они ее не включали, но врачи все равно работать не стали, а забрали Зину с собой, хоть та и сопротивлялась, бормоча, что не на кого оставить детей. А вот гагаузы работу свою доделали. Правда, уже ночью, когда теплицы охранял один лишь пес. А сторож тем временем лечился спиртом.
Пес Верный был не робкого десятка. Он зашелся в неистовом лае, когда к теплицам подъехала фура, и из нее выскочили гагаузы с лопатами. Но и те были — парни не промах. Они пришли с подарком. Тот, что говорил басом, вытащил кость, сильно пахнущую кровью, и бросил ее в темноту. Верный заметался внутренне, не зная, бежать ли ему за костью, или выполнять служебный долг. Тут из машины выскочил еще один, высокий и белобрысый, которого Верный, судя по всему, знал. Белобрысый присел возле пса на корточки и сказал насмешливо:
— Ну, Верный, ты и дурак! Один стоишь на страже совхозного добра. Брось, дружок! Никто твоих стараний не оценит. Все равно все пропадом пропадет, а мы хоть бабок срубим.
Верный сильно смутился, ткнул парню морду в ладонь и, похоже, лизнул ее, вместо того, чтобы укусить, обидевшись на насмешку. Правда, его не только дураком, но и дружком назвали, да еще и свежую косточку поднесли. Тут задумаешься. И пес выбрал верный путь, наверное, поэтому его и звали Верным. Сбегал за костью и принялся ее грызть, равнодушный, как баран из монастырского сада.
Гагаузы взялись за дело, и к рассвету их фура была доверху завалена молодыми деревцами. Верный тявкнул пару раз вслед отъезжающей машине и побрел в сторожку, поскольку опять начинался дождь. От косточки остался только запах.
А я с тревогой думал: действительно ли гагаузы поехали рубить несчастных бабок, чтобы закопать их потом в землю, как говорила Нюра, или это такая шутка, понятная лишь тем, кто родился на Руси. Здесь слова часто обозначают не то, что кажется непосвященному. А реакции и поступки гиперборейцев — кстати, я почти сразу понял, что на Руси живут именно гиперборейцы, — вообще непредсказуемы.
Так, председатель вместо того, чтобы наказать Верного за нерадивую службу, обругал почему-то трудолюбивых гагаузов. Почему, мол, они не вывезли и срубленные деревца вместе с выкопанными. Будто не понимал, что дерево без корней уже ни на что не пригодно. А главное, к чему ругаться, когда гагаузов уже и след простыл? Потом без всякой связи закричал на всю теплицу:
— Ну, как тут моим Шмулевичам живется?
А как может житься шмелям на умирающих деревьях? За ночь листья наших кормильцев пожухли и свернулись в трубочки. Нектар еще сочился, но нам его не хотелось. Оставалось надеяться на Нюрин мед. Наконец председатель заметил неладное и крикнул раздраженно, крутя в руках поникшую ветку:
— Что с лимонами-то творится? Листья вянут, цветки осыпаются. Где вы все запропастились? Зина, Люся! Может, вы их не поливаете?
— Николай Иванович! Это апельсины! — выскочила из-за деревьев Люся. — Им полив излишний вредит, особенно в такую сырую погоду. А Зина заболела.
Тут и Нюра приковыляла с дальнего конца теплицы.
— Здрасьте, Николай Иванович. Это ж наша гордость — апельсины, за селекцию которых мы, — помните? — медаль получили!
— Кхе-кхе-кхе… — закашлялся председатель. — Тем более недопустимо небрежение… Кхе-кхе, они явно болеют. Кхе-кхе-кхе…
Люся неожиданно подскочила к председателю и принялась колотить его кулачком в спину, но тот вовсе не обиделся и сдачи не дал.
— Хватит, уже все прошло, это аллергическое. Мать в детстве лимонами с медом перекормила, — миролюбиво молвил он. — А шмели? Где плоды их трудов? Почему цветки осыпаются, не дав завязи? Может, с удобрениями переборщили?
— Какие удобрения, Николай Иванович? — дерзко заявила Люся. — Откуда их взять? Удобрения еще в прошлом году кончились. Вы что, забыли?
Председатель снова закашлялся, а Нюра сделала страшное лицо и дернула Люсю за рукав.
— Шмели трудились вовсю, — робким голосом проговорила она, как бы извиняясь и за Люсю, и за нас. — А листья скукожились и цвет стал опадать, когда гагаузы начали лимоны вырубать.
— Что за чушь?! — отшатнулся председатель, словно опасаясь, что работницы снова примутся его бить. — А где остальные? Где Зинаида, тьфу ты, забыл, что она болеет, а Федор где?
— Так они вчера еще захворали, когда гагаузы-то пришли… — пыталась объясниться Нюра, но председатель перебил ее:
— Дались вам эти гагаузы. Сами работать не хотите, так хотя бы за пришлыми проследили. Устроили чистый лесоповал. Они что, убрать за собой не могли? Как Мамай прошелся. А запах какой удушающий!
— Да мы думали, они еще вернутся, — совсем растерянно проговорила Нюра. — Приходим утром — теплица нараспашку…
— Вы что, уходите, теплицу не заперев? — вконец разозлился председатель. — Так у вас все шмели разлетятся. А может, уже разлетелись? Что вы мне тут зубы-то заговариваете!
Было видно, что ему надоело чувствовать себя виноватым и очень хочется во всем обвинить других. Но Люсю было не унять.
— Мы всегда запираем. Речь идет о соседней теплице, где работали гастарбайтеры, — с вызовом сказала она. — Видать, у них, за границей, нет воровства, вот они и оставили двери настежь, предварительно забрав все, что можно пересадить. Торопились, когда грузили, вот и намусорили.
На дерзкий выпад молодой работницы последовал неожиданный ответ. Председатель расхохотался.
— Ну, молодцы! — просиял он лицом. — Вот это подход к делу! Неужто на рынок повезут? Не к себе же домой! У нас-то всего навалом, вот и не бережем ничего. Ладно, придут рассчитываться, я им ничего не заплачу. Скажу, вы уже натурой свое получили!
Повеселели и мои добрые попечительницы. Чтобы снять с них всякие подозрения в ненадлежащем уходе за плантацией, я победно прожужжал над самым ухом председателя.
Тот обрадовался мне как старому другу:
— Явился — не запылился! Ну, что за красавец! А где твои братья Шмулевичи?
Люся дернулась было, чтобы что-то сказать, но председатель жестом остановил ее.
— Помолчи, Людмила. Шмелей оставляю под твою личную ответственность. Я в Германию на пару недель еду, по обмену опытом. Вернусь — проверю. И чтобы цитрусовые в порядок привели. Кто его знает, может, они действительно шок испытали. Подпитайте старым навозом, слава Богу, этого добра пока хватает.
— А больше рубок не будет? — осторожно спросила Люся. — Бригадир сказал, что электричества на две-три теплицы хватит, а под свободную землю можно инвестора найти.
— Разные есть мнения, — уклончиво молвил председатель. — А Валентин пусть не умничает. Я его как назначил бригадиром, так и смещу, — и, помолчав, добавил: — Мы можем хоть все тут посносить и порубить, а земля от этого свободной не станет. А потом и нам голову снесут.
Последняя фраза оказалась пророческой, но из всех нас это почувствовала одна Нюра. Она перекрестилась и сказала:
— Бог даст, не заморозим наших Шмулевичей…
В том, что она назвала нас Шмулевичами, было даже нечто уважительно-заискивающее.
— Не боись, Нюра, — с деланной бодростью ответил председатель. — Живы будем, не помрем. Я не толстокожее ваших апельсинов. Самому тошно было, когда гагаузов в теплицы посылал. Ничего. Прошлую зиму пережили, и эту переживем. Если, конечно, Рыжий Мерзавец опять тарифы не поднимет. Да ладно, может, в Германии инвестора стоящего найду, а не из наших жуликов. Зря я от немецкого в школе отлынивал, да и в институте не больно жаловал. Хоть переводчиков нанимай.
Приняв решение прекратить экзекуцию цитрусовых и роз, председатель заметно повеселел и даже помолодел. По-мальчишески хлопнув себя по лбу, как делают, приветствуя особо удачную мысль, он обернулся к Люсе:
— Слушай, Люд, а почему бы тебе в Мориса Тореза не поступить? Будешь при мне переводчицей.
— Я бы с удовольствием, — зарделась Люся. — В школе у меня пятерка по английскому была, и аттестат без единой тройки, да, боюсь, теперь в институте платить надо.
— У нас заложены деньги на учебу, — серьезно молвил председатель и весело добавил: — А будет маловато — сама на Минке розами наторгуешь или мать пошлешь. Тетя Маша ведь на розах работала, пока не обезножела. Имеет право получить вспомоществование продукцией.
— А говорили, розы тоже выкорчуют, — пробормотала завистливо Нюра.
— Азеры настаивали, — снова помрачнел лицом председатель, — мы ведь им конкуренты, но я — ни в какую. Конечно, товарного производства не будет, но для своих нужд сохраним.
— Я бы тоже поторговала, — просительно заглянула в глаза председателю Нюра. — А то Марию боязно на коляске-то одну на дороге оставлять.
— Не вопрос, — бодро ответил Председатель. — Ладно, вернусь из Германии — обсудим. Нам бы ночь простоять да день продержаться. А главное — зиму пережить.
Зиму мы пережили, но как пережили — и вспоминать страшно. Апельсины не умерли, но сильно болели. Досталось и нам, потому что человек по кличке Рыжий Мерзавец, которого посадили на электричество, приноровился отключать его в самые морозные дни. Наверное, думали, когда сажали, что электричество его убьет, а он так к нему пристрастился, что всех посадил на голодный паек. А электричество на Руси — это не только свет, но еще и тепло, и вода, потому что воду, оказывается, добывают электрические насосы. Даже коровы перестают доиться, когда Рыжий Мерзавец отключает свет, а мы впадаем в оцепенение и живем исключительно прошлым.
Впрочем, я не уверен, что Рыжий Мерзавец — это кличка. Возможно, Рыжий — это имя, как у местного кота, с которым постоянно дерется Верный, а Мерзавец — фамилия или профессия. Но это прояснилось, как и принято на Руси, при самых неожиданных обстоятельствах. Когда миновали лютые зимние морозы и солнышко стало проглядывать сквозь заиндевевшие крыши, в теплицу вбежала запыхавшаяся Зина, крича не своим голосом:
— Вы не поверите, но Рыжего Мерзавца подстрелили по дороге на Жаворонки.
— Ну и слава Богу, — перекрестилась Нюра, — не все же нашим мужикам гинуть. Собаке — собачья смерть.
— Чем тебе собаки-то не угодили? — ухмыльнулся сторож, почесывая за ухом у Верного. — Гад, он и есть гад, и нечего его с собакой равнять. Собака — друг человека!
— Насмерть, надеюсь, — пробормотала Люся, не отрывая глаз от учебника.
— Чтобы насмерть, осиновый кол нужен. А так он с того света вернется, — продолжал философствовать сторож. — А не вернется, на его место другого гада посадят, чтобы нас окончательно извести. Задание у них такое, а по-научному — миссия.
Зимнее оцепенение окончательно прошло, и тут меня осенило, что Мерзавец — это особая специальность, или профессия, призванная делать жизнь людей невыносимой. И выполняет эту работу определенный отряд гадов. А «рыжий», — тут и гадать нечего, — просто окрас гада. Бывают ведь желтобрюхие змеи, почему бы не быть рыжему гаду?
Память предков подсказывала, что жил на земле некогда Трехглавый гад, уничтожавший людей, и нашелся Герой, который отправил чудовище на тот свет, однако сама земля его обратно вытолкнула, чтобы он держал людей в страхе. Вот и Рыжий гад, натешившись над людьми, собрался, должно быть, полакомиться птичками, а его настиг по дороге защитник жаворонков…
Радость по поводу смерти гада оказалась недолгой. Утром пришла заспанная Люся — она училась на вечернем, поэтому постоянно хотела спать, — и бросила раздраженно:
— Зря радовались. В институте говорят, что на дороге разыграли самый настоящий спектакль. Причем умудрились обойтись без зрителей. Представляете, происшествие на трассе в восемь рядов — и без свидетелей! — повернувшись к сторожу, она сказала просительно: — Дядя Федя, оставь тулуп, я покемарю немного в сторожке.
— Ты хочешь сказать, что Рыжего просто попугали? — спросил сторож, отдавая Люсе тулуп.
— Я хочу сказать, что он сам все и организовал, — ответила та. — Какие-то дураки побабахали на дороге, возможно, им же и нанятые, а он укатил себе в Москву, живее всех живых. А теперь ждет, когда мы его жалеть будем.
— Что-то больно мудрено, — пожала плечами Нюра, — самому под пули лезть. А вдруг бы зацепило?
— Да и жалость наша ему ни к чему, — добавила сомнений Зина. — Пусть не убьют, а инвалидом остаться — какой резон?
— Он не на наших таратайках ездит, а под броней, так что пули ему не страшны, — зло молвил сторож… Хитер, хитер, ничего не скажешь… Может, в президенты метит, или в эти, как его… скипетры. А жалость… Жалость — великая сила. Считай, что любовь.
— Мы можем только гадать, зачем ему этот спектакль, все равно правды нам никто не скажет, — пробормотала, заворачиваясь в тулуп, Люся. — Теть Нюр, я вздремну, а вы с Зиной уйдете потом пораньше. Ладно?
— Ладно уж, спи, студентка.
Долго еще потом обсуждался спектакль, разыгранный на дороге, но так ничего и не прояснилось. У нас в кибуце тоже ставились спектакли под открытым небом, но это были представления детей, которыми любовались родители и гости, которые усаживались в несколько рядов. Даже если спектакль оказывался не смешной, всё равно все радовались и хлопали в ладоши, а потом был веселый ужин.
Чтобы спектакль, призванный вызвать жалость у людей, которые тебя ненавидят, ставился на дороге, да еще в отсутствие зрителей, — такого ни я, ни мои предки не слыхивали. Но здесь, на Руси, все идет по своим законам, а может быть, вопреки им.
Едва утихли разговоры про спектакль с мнимой смертью, как пришла смерть настоящая. О ней говорили тихим, страшным шепотом, прикрываясь рукой, будто боялись, что в рот влетит смерть, поскольку она поселилась у нас в кибуце, то есть совхозе. Председателю она влетела в ухо, прямо в его машине. И все оказались на подозрении, потому что незнакомого человека Николай Иванович в машину не посадил бы. Так говорил какой-то Следак, но ему никто не верил, потому что председатель как раз местных-то в своей машине и не катал, а вечно привозил в совхоз каких-то подозрительных типов.
Про типов сказал сторож, добавив при этом, что Следаку он и не подумает помогать, потому что все они — одна шайка-лейка, и дело, как и в предыдущих случаях, замнут.
Так мы узнали, что еще до нашего приезда здесь убили двух председателей, — старого, заслуженного, и нового, пришлого, которого им навязали со стороны. Николай Иванович был из своих, поэтому никто и не думал его убивать. Более того, предупреждали Марию, чтобы сын не шел в председатели, поскольку драка за землю еще впереди. Да вот не угадали. Убили Николая Ивановича не в драке, а выстрелом в ухо.
Пока хоронили и оплакивали председателя, а потом дружно боролись со Следаком, всем было не до нас, и мы принялись осваивать окрестности. Я на всякий случай слетал в лес, а вдруг действительно нас отправят туда. Поговаривали, что совхоз распустят как нерентабельный и всех бросят на произвол Судьбы. Лучше заранее присмотреть убежище, найти нектарные поля, тогда и Судьба будет к тебе благосклонней. В этих полетах я и убедился окончательно, что нахожусь в Гиперборее.
«Есть ли в мире ароматы более упоительные, чем запах цветущего луга, смешанный с дыханием дремлющего под полуденным солнцем леса? А звуки! Цикады, кузнечики и прочие хозяева разнотравья выводят замысловатую мелодию, соревнуясь с многоголосьем птичьих трелей, льющихся из кудрявых крон. Поляна сменяет поляну, и каждая являет миру чистейший образец чистейшего цвета. Прогалина, усеянная колокольчиками, спорит синью с лазурью небес, поле маков доказывает, что красный цвет — и есть истинно прекрасный, а белые речные лилии поражают неземной чистотой и свежестью. Утренние росы сияют диамантами в лучах ласкового солнца, и каждому становится ясно, почему Гиперборея названа Росью. Вечерами над рекой струятся белые туманы, навевая воспоминания про сказочную страну, где текут молочные реки с кисельными берегами».
Так пишет о Гиперборее хозяйка нашего нынешнего дома. И она права. Грязь на местных дорогах, и правда, очень похожа на кисель, но не дай Бог в ней увязнуть. Не радует и заносчивый Борей, в честь которого названа эта северная страна. К осени он стал налетать особенно часто. Прошумит в кронах вековых лип, срывая первые желтые листочки, спугнет стайку говорливых сорок и улетает за лес, обещая скоро вернуться. А тут и журавли в небе закурлыкали, сбиваясь в клин и готовясь к дальнему перелету. Они словно звали нас за собой, в родную Палестину, но на зов откликались лишь серые деревенские гуси. Их тоже тянуло на юг, но их тучные зады и привычка жить в неволе не давали подняться в небо. Нам же мешал опыт предков. Тот же опыт подсказывал, что пора искать убежище понадежней, чем нерентабельная теплица или продуваемый Бореем лес.
Пересилив страх перед страшно прыгучими и вечно голодными уличными котами, которые, случалось, принимали нас за птичек, мы стали наведываться в деревню, манившую надежными деревянными домами, утопающими в садах. Я облюбовал старый дом под приветливой крышей с толстой кирпичной трубой. Чем холоднее были ночи, тем теплее становилась труба, а главное, она никак не зависела от прихотей Рыжего гада.
Принял нас и добродушный хозяйский кот, который был слишком толст и ленив, чтобы гоняться за нами.
Жизнь стала налаживаться, но на родину предков все-таки тянет.
Об авторе:
Надежда Ивановна Колышкина, писатель. Автор книг «Небесная вертикаль» (2007), «Когда мы были…» (2013), серии «Споры богов»: «Пир вместо войны», «Тьма над бездной», «Игры героев и гениев» (2014), «Реальность миражей» (2015).
Родилась в Вологодской области в семье военного в 1946 г. В возрасте 10 лет переехала с семьей в Одессу, где и закончила школу. В 1965 году поступила в Томский госуниверситет на историко-филологический факультет. В 1967 г. перевелась в МОПИ им. Крупский, который закончила в 1970 по специальности «Русский язык и литература».
С 1970 по 1974 служила лит. секретарем детской писательницы Зинаиды Шишовой. С 1974 г. по 2001 г. работала в издательстве «Прогресс», куда пришла корректором, а завершила работу ведущим редактором литературы по истории.
Надежда Ивановна работала с такими авторами, как Л.Н. Гумилев, Г.М. Богард-Левин, Б.А. Рыбаков, В.И. Уколова, готовила к изданию беседы с Бахтиным, что и сформировало во многом круг ее литературных интересов. Долгие беседы со Львом Николаевичем Гумилевым заставили задуматься о сложных взаимоотношениях этносов и их исторической судьбе.
Издание трудов западных историков и философов, таких как А.Дж. Тойнби, Хёйзинга, Дж. Франкл, натолкнуло на мысль шире ознакомить читающую публику с мировой мифологией, во многом (наряду с религией) определившей культурную основу нашей цивилизации. Так родился замысел «Небесной вертикали» (новая интерпретация мифа). Книга увидела свет в 2007 г.
По семейным обстоятельствам в эти годы Надежде Ивановне часто приходилось бывать в Одессе, где в 2012 г. вышла книга «Все, что они знают про нас, да не могут сказать» («Мир людей глазами животных»). В Москве переиздана в 2013 под названием «Когда мы были…» (издание дополненное и переработанное).
В 2013 в издательстве «Международные отношения» выходит первый том серии «Споры богов» под названием «Пир вместо войны». В 2014 году выходят «Тьма над бездною» и «Игры в героев и гениев», а в 2015 году увидела свет 4-я книга «Реальность миражей». В настоящее время автор работает над книгой «Опрокинутая Вселенная».
