ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ РАЗНЫХ ЛЕТ
Из «Привала в облаках» (1970–1981)
(из «Шансон Дым»)
Апрель
I
Апрель, и апельсин, и ломкий стук капели
так делятся легко на солнечные щели.
А в лужицах (с эмалью льда) бензин,
и солнце бьёт полого по панели.
Луч пилит синеву, как жук-пропеллер,
но в ветках первая мелькнула акварель.
Над лужицей испуганно кружится,
из сна ли выпав, со снегу́, синица.
Конец зиме, мой ветреный апрель.
II
Мой апрель-менестрель,
ледяной, продувной одуванчик.
Как в сифоне, капель
комарино звенит, то ли плачет.
За снега, за века
затаясь, что тебе то и дело,
всем кивая: «Пока!» –
улыбаться упрямо, несмело.
Прозвенела струя:
«Я другой, я не знаю, веками
только камни стоят,
оттого, что из вечности – камни.
Мне так больно от холода
и от слепящего света,
ручеёк я и облако,
сам я из талого снега».
…Уходя налегке,
пробежит, не прощаясь, нечаянно
трель-капель по щеке,
дребезг ливня и трепет дыханья.
Где гостишь, с кем летишь,
мой апрель, колокольчик и мальчик?
Смехом сыплешься ль с крыш
иль горстями (безгорестно?!) плача.
Конец осени
Дождь, захлёбываясь, крошится
голышами хлеба,
тучи, пегие, как лошади,
вытоптали небо.
Сверху (гром гремя) по улицам
бьют битюжьи ноги.
Осень просится отмучиться
на моём пороге.
В неба холст, досиня выстиранный
(сердце, имя, тело),
слиток капель, ветром высверленный,
бился до предела.
Но ни жалобы, ни жалости
в листьях ржаво разных.
Жизнь и смерть им – краски, кажется,
ярки и бессвязны
в масть, как карты мечут… Спрашивать
в хаосе ответа:
исчезать – и вправду страшно вам
на исходе лета?
Прояснилось… Солнце выглянуло
вновь, без укоризны,
в небо лёгонькое, вылинялое,
в серый круг отчизны.
Почти верблюд
Дети, и цветы, и звери
(или проще – рай):
«Проходи, – зовут, – сквозь дверь и
с нами поиграй».
Но она – всё туже, уже.
Нет, не мародёр,
не пират, я неуклюже
взрослый дромадёр.
Больше солнца, и без меры
вас любил – люблю.
Жаль, что я уж жёлто-серый
и почти верблюд.
На дворе кричит погонщик
и стоит жара,
Тащат тачку, катят бочку –
вот и вся игра.
Побреду, закинув шею,
в жар песок колюч.
Как найти мне тот волшебный
и сребристый ключ ,
что, открыв в решётках струны,
прозвенит в саду,
где игрушечные луны
ждут свою звезду.
Осенний рисунок. Дорога
Ах, если бы иначе! Хоть бы немного.
Но в даль убегает прозрачно дорога.
Ни тени, ни света – инáче – не будет.
И мимо проходят усталые люди.
Мой путь – выпад в цель,
тем точней, чем случайней.
Он краток, в нём надо пробыть без отчаянья.
Мне в этом зеркале
Мне в этом зеркале видны
и днём туманные огни.
На этой комнате печать,
волна стоячая, печаль.
Шаги на потолке дрожат,
и вещи, выпрямясь, лежат.
Слегка вибрирует стеллаж,
не смея выбрать звон стекла.
А сквозь окно в упор на дверь
с упрёком смотрит странный зверь.
Он видится иль снится мне,
нечёток силуэт в окне.
И светлый дождь, и сизый страх
лохматятся в его глазах.
Не может он вернуться в лес,
дрожит и меркнет лунный блеск.
Породы – голубых ужей?
Кентавров скифских мятежей?
Левиафанов? Синих птиц?
Он затаился и притих.
Но он – один из стаи. Той,
что исстари звалась мечтой.
Кому – каёмкой золотой,
кому – слепящей чернотой:
«В изломе молнии – внемли –
Есмь угол неба и земли!»
Кому – дождём звенеть в окно,
как в арку… гулко и темно.
Чердак
В детстве мы запросто вхожи в подвал
бессознательного, а в преддверии старости –
на чердак ненужных вещей…
Анри де Руэн
Здесь, в этом Богом забытом углу,
мальчик оставил ежа и юлу,
сам превратившись в подростка
на стадионе Петровском.
Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,
столбиком скатан, недвижен апрель.
В нём на мосту, под стеною ,
он целовался весною.
Помнится, с ней расставались на «вы»,
дальше есть всё… Нет – муравьей травы,
той, что, связуя все звенья,
просто дарует забвенье.
«Я бы вошёл, да не вспомнить ту дверь,
я бы нашёл тебя, только поверь!
Даль – это окна да стёкла».
…………………………………………….
Всё зазвенело… И смолкло.
(Из «Шансон Сон»)
Из цикла «Моя бездомная любовь»
Ещё о весне
Ал-ру Ке-ну
I
Снег за окнами мягко теряется где-то,
время каплет так близко. Во сне
вдруг разбилась сосулька, стеклянная флейта,
что один раз звенит о весне.
…Мы бежали, не помня себя от разлуки,
поезд мчался за море, за твердь.
Из прозрачной травы сквозь замёрзшие руки
мы учились на солнце смотреть.
В мире утренней алости, нежно и грубо
плеском вешним окрест обводя,
пели лёгких наяд мимолётные губы
о сверканье и шуме дождя…
II
…Ближе к утру сольются (с затверженной болью)
стук колёс и следы на песке.
Я не знаю, не жду. Всё, что было, – невольно,
снег, серея, твердеет к весне…
Не в своих беловежьих и заспанных царствах, –
глубже голоса, в горле-спине.
А слова – наугад, наизусть? – род лекарства,
чтоб пробыть наяву как во сне.
Да, в немыслимом сне
снег летит вместе с летом.
В луннооком заоблачном сне
нет стеклянных осколков. Эолова флейта
мне бездонно звенит о весне.
Осенним днём
Ал-ру Ке-ну
1
Вдруг снова днём – как белой ночью,
и непонятна тишина.
Ведь осень в городе хлопочет,
недавно началась она.
Да, воскресенье, в самом деле, –
вот отчего на даль версты
гостинодворские аллеи
стоят пустынны и желты.
А в Павловске снуют газеты
(что шрифт смешали с домино).
Там привокзальные буфеты
пыхтят, что в них полным-полно.
Бумагой (а не тягой шмеля)
шуршат оборванно кусты.
Что ж, в этом весь конец недели
до наступленья темноты.
2
Ты помнишь взлёт косых и рдяных,
летучих, как косынки, туч?
Вдоль притолоки покаянно
клонился к нам последний луч.
А утром дождь по древесине
летел… Что пело сквозь него,
златой мелодии Россини
улыбчивое ль торжество?
Нет, кто-то клавиш в дачной сини
касался (до рассветных рос?),
заплаканной былой России,
весны и ветра виртуоз.
На даче в саду
Ал-ру Ке-ну
Это пригород,
куст и изгородь,
горе-счастие мимолётное,
скрытных крыл трепетанье лёгкое.
Это иволга – «милый, милая»,
это снегири – «снег с ресниц сотри» –
и синичий глаз (спички свет погас)
или коростель (лунная постель…).
У малиновки – ал-малинов сад,
опалённый куст ринулся назад,
но всю ночь в окне плакал, не дыша:
«Ты прости, моя малая душа».
Так и сплыл наш дом – лепестком к луне,
о тебе одном плачу я во сне.
Жаворонка жар с тоненьких небес
только продолжал, только о тебе.
Из цикла «Снего-пропады»
Послеполуночный
Одинокий свет и морозный ворс,
листовой воротник-карниз…
Да истает ли с жести изморозь
иль под утро бросится вниз?
Надвигаясь, плывёт и плавится
Айсбер-бург накалённых лбов.
В стройных снах со дна надвигается
полк фонарный калек-столбов.
В гололобье крыш снег бормочет: «Ночь».
На домах туманность рубах,
слуховая и одиночная
с чердака – в водосток труба.
Прилегла душа в тихом холоде,
на глубинной дельта-волне ,
гаснет эго (и эхо) города,
слой неоновый в вышине,
как сквозь копоть… Сколько их, медленно
тьму светлящих, капель в саду?
Шорох? Зов ли? Идти мне велено:
«Слышу, слышу, спешу, иду…»
Ледостав Летнего сада ночью
В Элизий улетает
Их лёгкая душа.
А. С. Пушкин
Ведь можно жить при снеге,
При холоде зимы.
Как голые побеги,
Лишь замираем мы.
Д. Самойлов
Вспышка – чиркнувший снег,
лёгкие ресницы,
до утра к дрёме век
каменных лепиться.
Вспышка – в камере сад,
чёрно-белый, чёткий.
Статуи стоя спят,
тени на решётке.
В камне – воска ожог,
колебалось, тлело,
чуть живое в чужом,
лёгкой тени тело.
Но не вспыхнет извне
ласковое пламя.
И нельзя свет в окне
удержать руками.
Свет ночной, свет всегда
контурный и лунный,
выплеснут, как вода
из разбитой урны
На руке мокрый снег
(хлороформа клочья?).
Не пролить – проще б! Нет
слёз и глаз воочью.
Снег летит… Им дыша,
нежны ль губы статуй?
Свеч прозрачней ль душа,
пар голубоватый?
Прощальный
(по Гайдну : гаснут свечи,
музыканты уходят)
Кто здесь остался? Только снег
заброшенный, протáльный лóскут.
Да свечи, что из века в век
мерцают тёплым, внятным воском.
Сквозь кресел лиру (и овал)
пыль звёзд в петлицах из лазури.
Как если б плющ сокрыл провал –
два века на миниатюре.
Освободилось столько мест,
вокзален музыкальный ящик,
и тьма смыкается окрест
застигнутых и уходящих.
Блок в снежной маске встал без сил,
и пламень, голубь шестиклинный,
звездой клубящейся проплыл
над колыбелью Коломбины.
С ним век ушёл под землю лечь,
гортанно-гаснущий, бездонный
эон… Ростральный призрак свеч
на белой синеве колонны .
Нет обречённости души
чуть раньше, много ль позже Баха.
Но скрыт рассвет, но смерклась ширь
гармонии – в струенье праха.
Что ж, вновь и в полночь, и в ночи
лей, прожигая фалды мрака,
свой огнь и свет, звезда свечи, –
в зигзаг ли, оборотень фрака.
Из «Площади-окна» (1971–1985)
(Снегоземье I, II)
Из цикла «Шары»
Мой первый шар
Мой шар – и северный, и южный,
отвесный, струнный, верный, странный
(с пустынной стороной и с вьюжной),
вбиравший души, словно страны.
Игравший, спутав время года,
то времена, то вехи странствий,
тобою задана свобода
и мера моего пространства.
Шар многоцветно-разноликий
мир отразит на миг (весь сразу).
Так взмахом Океан великий
мелькнёт над бухтой сероглазой,
но вала взлёт над берегами
в ней канет, кончившись кругами.
…Мой шар, без воздуха карманный,
свой шарм теряющий мгновенно,
летучий, верный без обмана,
изменчивый и переменный.
Облачный, надломленный
Т. Ю. Х.
Я – Обломов, обмолвка, обломок,
стал мой род без двора и кола,
по теченью плывущий потомок
облаков, обречённых на сплав.
Тало-полые брёвна, хоромы,
что бессвязно столкнулись в реке,
прежде были колоннами дома,
он светился давно вдалеке…
А на берега скос твердолобый
пал от окон – их множество здесь –
свет затверженных строк небоскрёба,
так впечатанных, что не прочесть.
В беглой капле таящейся жизни
и в расплаве (расплате!) реки
синью облака – тени отчизны
и чужбины, любви и тоски.
Мой библио-стереошар
(В библиотеке ДТП в Комарове )
Нелли Ореховой
Спят на обложках в шкапе
грифоны, сфинксы, львы…
Им брат с занозой в лапе,
свой текст кричите вы.
Среди комедиантов ,
блефующих стократ,
вам роль из круга Данта
досталась невпопад.
Но струнный строй романса
и корабельный строй
продрогших сосен – ясной
вас назовут сестрой.
…Снег, замерший в полёте
на том конце пути,
на той щемящей ноте,
которой не найти.
Из «Снегоземье I»
Карниз
Т. Ю. Х.
Ночью на окно голубь прилетал.
(Что там гонит снег в угол из угла?)
Он царапал жесть и стекло клевал
по ту сторонý мира и тепла.
По голубизну, по иную жизнь,
по другую часть света, снега, льда…
Что ж, чуждайся, чур, только продержись,
это нелегко. Но и не беда.
Крошек не берёт – кто его семья?
Изогнулся вбок, гурлит-говорит:
«Кроток род был древль, и мудра змея.
Ледяной ковчег не тонет, не горит» .
Неизменна твердь, тонкое стекло,
наш привольный мир – куб тепла внутри.
А земли всего – за окном карниз,
тяжесть тянет, а лёгкость льётся вниз.
Жжёт земная жизнь, жестяной магнит,
воздух жёсток, даль – близко и светло.
Голубь прилетал. Нет, уже летит.
Из субцикла
«По стопам блж. Ксении. Юность»
Портрет неизвестной
(XVIII в. Из частной
подмосковной коллекции)
Любите живопись, поэты,
Лишь ей единственной дано
Души таинственной приметы
Переносить на полотно.
Н. Заболоцкий
I
Вспомнить? (как забыть!)
Пыль пластом легла.
Та – привыкла быть
в сумерках угла.
Но отринув вмиг
скованность концов
стародавних книг,
со стены – лицо.
(Юной и живой Ксении?)
Чист струистый свет
там изглубока…
Ни соринки нет,
унесла река времени.
II
Начало странного пути
Горсткой по углам
и изгибам пыль…
Под стеклом, где мгла,
контур, тени – быль.
Что же сталось с ней,
с-века-сшедшей тут?
С теплотой вещей,
беглостью минут?
Пепел, кромка, мгла,
отсвет, а не свет…
Бабочка сожгла
бальный силуэт.
Сквозь панно – вода,
сад поблек. И зал.
Из тогда – всегда
к нам её глаза.
Позабыть, как плен
(взгляд мольбу таит),
тленный гобелен
вековой (велит ).
Жить сейчас мне, здесь
света глаз лишь чуть
пригублю… К воде
жизни – долог путь.
Из «Дерево в окне» (1990 – …)
Часть 1-я «Дóма девяностые»
Из цикла «Спетые песенки»
***
Как облака младых коней
сбирались в рати,
подков ли, яблок – что огней
числом играти,
так разлетелось, Бог весть где,
что мило – мимо.
Ведь путь души в земной узде
обратен дыму.
В узде ль, тугé земной… За ней –
в чуждé-чужбине
всего-то и осталось мне,
живой доныне,
отдав судьбе добро и зло,
раскинуть руки
и с полу-облака – золой
на фартук рухнуть.
Где напоследок горячо
углям в камине,
на краткий миг очнусь ещё
во сне ль? В пустыне?
Иль в дальних правнуках, как знать,
(нам – запредельно)
вновь буду с облаком играть,
жить безраздельно.
Из цикла «По стопам блж. Ксении»
На Смоленском
(Светлая седмица, апрель)
За блаженное, бессмысленное слово…
О. Мандельштам
Да, вам знакомы холм, и дол зелёный,
и речь связующий глагол времён.
Но слышался ль когда – беспамятно-бессонной
стихиры – гомон и вечерний звон?
Когда зимы уж нет, а снег ещё лишь сходит,
то, вешний лад по памяти ловя,
бездóмок-скворушка на Славах трель выводит,
протяжней и чуть звонче соловья.
Печаль о родине снегами не истает,
Она – как дождь, всё бьющийся об наст.
(Звон птичий, в поднебесье расцветая,
сольётся с ним, земле себя предаст.)
Да, небо лепестками лиловеет,
звезда ли, нет? – то гаснет, то горит…
Так дом разрушенный, воскреснуть не умея,
всё каждой досточкой Творца благодарит.
Из цикла «Эмигрантское»
На Васильевском
Погоны повытерлись
на сгорбленном кителе,
и выцвело линий равненье.
Не надо расстраивать
колонны Ростральные,
предсказывая наводненья.
Что снова настраивать
нам струны прощальные,
когда расставаться не станем.
Зачем не остаться на
маленькой станции,
где холм рядом с поездом дальним?
Но строятся линии.
И машут нам крыльями
на юг запоздалые птицы.
Так косо разбросаны
лучи над берёзами –
сливаются близкие лица…
Из «Дерево в окне»
Часть 2-я «Паломничества по Святой Земле»
Из субцикла «Самария. У колодца Иакова»
О любви
Господи, вчуже, но дай любовь –
сплавить, не расколоть
мне в Самарии корни и кровь,
в России душу и плоть.
Корни сухие Ты напои
явью воды живой,
душу к небу приподними,
кровь от теней омой.
Ветхие мехи горькой любви
высветли, обнови.
Из субцикла «Галилея, Генисаретское озеро»
Погружение
Я здесь, я буду плыть не позже и не ране.
(Хотя и не вернусь, быть может, никогда?)
Плыву, дельфин, и нет лазури осиянней,
и в выпуклом, как глаз, Великом океане
едва ли так кругла и радостна вода.
Когда гора воды хребет волны склоняет,
и он взлетает к ней, легко сходя на нет,
вся кровь во мне на свет взмывает и стихает.
И в гамме голубой глубок зелёный след.
Ни стен и ни дверей – скал сила и доверье,
но мой плавник ещё и сгорблен, и колюч.
И всем вокруг (и мне) кит радостный, Кинерет
бросает из глубин скрипичный (детский!) ключ.
Из «Дерево в окне»
Часть 3-я «После-стишия»
Из цикла «Камерный, струнный»
О (видимой и невидимой)
сторонах вещей
Зачем под осень пишем прозы,
как видимые миру слёзы
о двусторонности вещей?
Подсолнух – соткан из хрящей,
бесцветен, пасмурен уж, пуст?
Но дивен облетевший куст.
Стихи неведомы, но зримы,
в глуши забвенны, но любимы.
За край странички перейти,
знак водяной на ней найти…
Перо, вия узор, шлёт взмах.
Так отсвет пламени (всё розов)
в крахмальном сумраке мороза
лишь ускоряет лёгкий шаг.
Из цикла «Месяцеслов»
Октябрь.
Осенний парк в Рождествено
Усадьбу эту называют поместьем Владимира Набокова,
в ней его дом-музей, хотя ему и не довелось её унаследовать.
(Называют же так потому, что Выра не уцелела.) Когда-то,
в начале XVIII века, Рождествено принадлежало царевичу
Алексею Петровичу.
Местность эта песчано-глинистая и обрывистая,
с глубокими оползнями. В царствование Ивана Грозного
(во второй половине XVI в.) с таким огромным оползнем ушла
большая церковь святого Николая Чудотворца, над землёй
видны только конус верхушки да крест. В глубине парка
есть родник с удивительно чистой водой.
Я хочу туда, где растут деревья,
где вода сквозит каплями в земле
в робкой тишине… Бог один ей внемлет,
а меня и нет в нежноцветной мгле.
Я хочу уснуть, но не в теле тесном,
а ещё дыша, изредка, как дождь.
Веря, что в раю, как солдат безвестных,
как детей и птиц, – и меня Ты ждёшь.
Но ждать должно мне. На краю дороги
бьёт родник. В овраг клонится Земля.
Мне – пройти насквозь, пока держат ноги,
оскуделый парк, сжатые поля.
О снегоземье
…Переезжая, мы всё глубже и дальше забирались в Невский район. А когда добрались до правобережья, то из единичных «Снего-пропадов» возникла тема «Снегоземья». Если у водной стихии, моей самой любимой в детстве (море, озёра, дельта большой реки), были берега-границы, до которых можно и доплыть, то для российского равнинного, но в том числе и городского (окраинного) снегоземья характерны размытость и зыбкость. И ещё – пугающая бескрайность.
Новострой (для тех, кто вырос в центре города, столь целостном архитектурно, что в нём издавна всё соразмерно) был синонимом бессвязности, путаницы – вплоть до полураспада. Его едва намеченные кварталы были своего рода городскими белыми пятнами. У них не было стиля, общего с городом, да и ни малейшего сходства с ним. Они были как бы вырезаны ножницами из почти не заселённых снежных пространств и наскоро, наспех прилеплены к городу в виде пустырей. И на этом «новейшем месте пусте» стали медленно расти тускло окрашенные, разбросанные как попало и то вертикальные, то горизонтальные «параллелепипеды» новостроя.
…Итак, мы перебирались в Невский район всё дальше и глубже… Первой была обычная Невская застава, старая заводская окраина, она была проще, простонароднее центра, но по духу ещё оставалась питерской. Но чем дальше мы забирались, тем непривычнее становилась картина окружающего мира. К тому же на левом берегу преобладали не слишком презентабельные, но аккуратные пятиэтажки. А на правом их словно что-то растягивало то вширь, то в длину, то в высоту (последнее – много реже). Таким вырисовывался мне масштаб Снегоземья, и оно всё менее казалось обычным и полуручным, как знакомый уличный пёс. Оно дичало, оно наступательно надвигалось по трамвайным рельсам, почти как по железнодорожным.
Но, повторяю, вначале оно виделось мне просто расширением «Снего-пропадов», хотя куда более жёстким, «стандартизованным» (но в то же время и аморфным, даже бесформенным, как бесконечно тянущаяся белая фуфайка). И казалось, что нет ему ни конца ни края, хотя до настоящей российской равнины со стаей волков оно и не дотягивало. И было даже (в этом смысле) мелковато, как Маркизова лужа по сравнению с Балтийским морем.
Да, вначале выходила широкая развёртка «Снего-пропадов», но не любых из них, а тех, что были строже, «монохромней», графичнее. Тех, где имелся не набросок, а черновой эскизный план, сделанный как бы рейсфедером и тушью на бумаге, будь это схематичный рисунок в блокноте или эскиз чертежа. (Как будто в моём жизненном пространстве фантастически продолжались те черновые чертежи четвёртого курса, с которыми я так и не сумела справиться. И сбежала от них в технические переводы.)
И сама «окраинная» жизнь тогда показалась мне упрощённо схематичной, чуть ли не голой. В ней совсем не осталось ни музыкальной экспрессии, ни гармонии. В сон врывалось громкое лязганье трамваев, возвращавшихся в парк до двух часов ночи и вырывавшихся оттуда в полшестого утра. Так начинал преобладать (и притом с педалью) жёсткий контрапункт. Дирижёром был снежный вихрь, а музыкальным фоном – скованные своей стандартностью, жёсткие и безлично-безликие снежные пространства (не то чтобы «идущие войной» на прекрасный град Петра, но… основательно берущие его «в кольцо окружения»).
Кто в сущности был героем этих стихов, я всё ещё не знаю: я ли сама, случайный ли прохожий, безвестный, растворившийся в Снегоземье и бывший чем-то сродни пушкинскому бедному Евгению? Или, напротив, антипод Евгения? Тиранически жестокий лейтмотив вьюги (или даже снежного Вала – Ваала ), всем безудержно заправляющий? В нём были черты тёмных кумиров, но преобладали-то черты российские: булгаковского ли Воланда, Медного ли всадника (но больше не из поэмы Пушкина, а из «Петербурга» А. Белого). К ним как бы «примагничивало» и иные черты: Точильщика из английской сказки о народном восстании, да и Вожатого (Е. Пугачёва) из «Капитанской дочки»…
Нет, у меня, пожалуй, ещё не возникло тогда чёткого представления о genius loci Снегоземья.
Об авторе:
Родилась в 1944 году. Жила в Ленинграде (сейчас СПб), окончила ИТМО и четыре курса ЛГУ. Стихи стала писать рано, в семидесятых-восьмидесятых годах их ценили и рецензировали её именитые современники (критики Д. Е. Максимов, Т. Ю. Хмельницкая, поэты Елена Шварц, Н. Орехова). Но среди известных членов СП были и те, кто их не принял, а многие просто не были с ними знакомы.
Первые публикации стихов появились в самиздатном журнале «Часы» под ред. Б. И. Иванова (в семидесятых), затем (в двухтысячных) в издательстве «Геликон+» (СПб).
В 2017–2020 годах в СПб вышли сборники избранных стихотворений Листвиной И. «Прогулки вдоль горизонта» и «Предвестья».
