Хозяйка
Хозяйка
Мой дом — как караван-сарай,
куда заходят по дороге
и те, что сиры и убоги,
и те, кого лелеют боги,
кто не нашёл себе берлоги,
и просто — по дороге в Рай.
Болтают, пьют дешёвый чай,
терзают муз и Аполлона,
читают Кафку и Платона,
поют, и плачут… Все знакомы,
все чувствуют себя как дома!
Ласкают кошку, даже лай
собаки — радостным «Давай!»
приветствуют весёлым хором.
Порой душевным разговорам —
словесным кружевным узорам —
молчанье предпочтут, и взором
расплещут чувства через край.
Мой дом — как караван-сарай.
Хозяйка — я. И мне с улыбкой
следить, чтоб чайник пел на плитке,
чтоб были яства и напитки —
и души, словно струны скрипки,
настраивать…
— Бурли!
— Играй!
Джаз
Он пишет свои картины, слушая старый джаз.
В речах его самых длинных — пара коротких фраз.
Щёки его небриты, всегда занята кровать.
Режь себе вены бритвой — ему на тебя плевать.
Он никогда не помнит подружек имён и лиц.
Как равнодушный зомби, идёт по упавшим ниц.
Вечно витает где-то, не отдаёт отчёт.
Подкидывает монету и верит в нечет и чёт.
Он плачет только от смеха при мысли,
что он умрёт.
По комнате бродит эхо и старый облезлый кот.
«Пошли вы!» — пишет на двери мелом наискосок.
Он пьёт «Кровавую Мэри» — любит томатный сок.
Ему хватит кусочка угля
на полный мира портрет.
Музу зовёт он «фубля», хотя есть твёрдый запрет.
Когда с проводов паутины
таращится солнца глаз,
хочу быть его картиной и слушать проклятый джаз!
Женщина
Она тщательно мажет на ночь лицо
кремами
от морщин.
В пыльный бархат шкатулки прячет кольцо.
Хочет
чужих мужчин.
Ей не нравится яркий красавчик Депп,
Хью Лори —
волшебный сон.
Она чаще танцует гремящий степ,
чем плавленый
вальс-бостон.
Она знает, как просто выключит пульс
бьющий в висок
удар.
Точно помнит, как горек и сладок вкус
дыма
тёмных сигар.
Чистым внутренним слухом, не по уму,
времени
чуя
тон,
она — королева. И ни к чему
ей царство,
венец
и трон.
Волос водопад — как вискозный шёлк.
Цвет мёда
и молока.
Любимый её — одинокий волк.
Но это —
только пока.
«И был вечер, и было утро…»
Застывала горестною статуей.
Спотыкалась, не могла уйти.
Верила, что на сердце заплатою
всё же ляжет горькое «Прости!»
Дверь открыть — за гранью невозможного.
Смертной казнью — шаг через порог.
Липким сгустком обвиненья ложного
в спину… нет, не пуля, а плевок.
Стыли руки.
Пальцами дрожащими
ручку всё не повернуть никак…
Дни, что были, — были настоящими?
Кто был рядом? Друг?
А может, враг?
Шла.
Молчала.
Цвета пудры рисовой
губ полоска.
Лучше умереть.
ЭТО было на роду написано?
Знать бы, кем.
В глаза бы посмотреть.
Сколько лет и сколько жизней прожито
в тёмный миг, что эхом бьёт в висках!
Прежнее — отринуто, низложено,
сожжено, превращено во прах…
Не вернётся.
Что ни делай — кончено.
Новый день — как новой жизни свет.
…Только знай:
ночного цвета гончая
там, во тьме, уже встаёт на след.
Эскиз
Ты осталась на бобах,
девочка.
Унесли ветра мечты
вешние.
Ни короны, ни дворца —
мелочи.
Принцы заняты — дела
спешные.
Ты бежишь к метро в толпе
утренней,
Зонтик рвётся вон из рук
парусом.
А в висках твой метроном
внутренний
всё стучит, как будто шьёт
гарусом.
За стежком стежок кладёт
истово,
вышивая жизни сон —
в линию…
И швыряется бульвар
листьями
в блюдца луж на мостовой —
синие.
Выбираешь из пшена
плевелы
на бегу и в суете
будничной.
Принцы куплены,
и царства
поделены.
Что за дело им
до Золушки
уличной!
Но летит над пастью молоха-
города,
где клыками понатыканы
здания,
дерзкий яростный ответ
холоду:
алый зонтик твой — надежд
знаменье!
Параллели
1. Аллея
В последний день, в последний час
я ни о чём не пожалею…
Вот разве — старую аллею,
что столько раз сводила нас,
и пряжу пёструю дорог,
что мы измерили шагами,
и дом, укутанный снегами,
где жар любви дарил нам Бог.
Лишь о тебе моя печаль.
На свете оставлять мне жаль
то счастье, что дано судьбой.
И на неведомом пути
за грань, откуда не уйти,
мне не забыть о нас с тобой.
2. Совесть
Мне не забыть о нас с тобой!
Я знаю: в жизни всё проходит.
Но сердце места не находит
в разладе вечном с головой.
И стало важным лишь теперь
всё то, что между нами было.
Любили — наспех и вполсилы.
Ведём прискорбный счёт потерь.
Водой меж пальцев всё ушло.
Не перепишешь набело,
не крикнешь времени: постой!
Ты одинок. Я не одна.
И тем больней моя вина:
укором мне — твой дом пустой.
3. Дом
Укором мне твой дом пустой
с бойницами промёрзших окон,
закрытый, недоступный кокон,
куда ты, будто на постой,
приходишь ночью злой, вполпьяна —
и обнимает тихо тьма…
Там ждёт тебя она одна:
жена, любовница и мама.
И, наклонив унылый лик,
глядит в окно фонарь-старик.
И на стене в который раз
от переплёта — тень креста.
На нём распята пустота
с потухшим взглядом тёмных глаз.
4. Уходящее время
С потухшим взглядом тёмных глаз,
немолод и неузнаваем,
трясёшься в стареньком трамвае,
а за окном, как напоказ,
как стайки ярко-пёстрых птиц,
спешат весёлые девчонки.
И ветер треплет им юбчонки
и горячит румянец лиц…
Но все красавицы Москвы
тебе не кружат головы.
Покой и скука — твой удел.
И потерял уже давно
способность мир вместить в окно
ты в вечной сутолоке дел.
5. Середина жизни
Ты в вечной сутолоке дел
необязательных и скучных,
Среди приятелей докучных
ты — в тесноте не душ, но тел.
Ты зол, измучен, ты устал.
Уныло тянешь жизни лямку,
как тянет сиплую шарманку
голодный нищий на вокзал.
Смысл бытия давно потерян, —
хоть с виду — строг ты и уверен,
серьёзен взгляд и чёток шаг,
но… то, что ты — не победитель,
не скроешь, храбрый мой воитель:
твои седины — белый флаг.
6. Надежда
Твои седины — белый флаг,
но, может быть, не флаг, а парус —
примета мудрости — не старость.
И старость — не всегда нам враг.
Мой капитан, плыви смелей!
Одно я знаю точно: надо
в себе самом искать награду
за всё мученье прежних дней.
Руби канат! И сети — в море,
пусть тонут боль, обиды, горе, —
на что они тебе, чудак!
Давай вперёд! Но на минуту
ты загляни домой, в каюту,
золой подёрнут твой очаг.
7. Одиночество
Золой подёрнут твой очаг —
холодной серой паутиной.
Из-под стекла глядят картины.
И на стене часы молчат.
Как запылившийся музей.
Но здесь пустыннее и тише:
нет экскурсантов, нет мальчишек,
старушки чинной у дверей.
Невыносимы вечера:
сегодня то же, что вчера.
Один… Пришёл, разделся, сел…
Стол, лампа, кресло, старый плед.
Так много-много долгих лет.
Ты независим. Как хотел.
8. Вершина
Ты независим — как хотел.
И по ночам у изголовья
тоска кружится с нелюбовью.
Свет фонаря, иссиня-бел,
очерчивает силуэт
твоей неубранной постели,
где ты — как парусник на ме́ли,
что выброшен прибоем лет.
Ты так решил — и стало так.
А плач души… какой пустяк!
Упорно и неумолимо
ты шёл к вершине — вот она:
пуста, темна и холодна.
А счастье — пролетело мимо.
9. Жернова
…А счастье пролетело мимо…
Как это больно повторять!
Куда спешить? Чего желать?
Без счастья — жизнь невыносима!
Господни мельницы неспешны,
но всем воздастся по делам.
И сердце рвётся пополам.
Должно быть, счастье было — грешным.
Судьба — натянутая нить,
то, что ушло, не изменить.
Минута — непреодолима.
Несёт нас времени река.
Вода темна и глубока.
Прошедшее невозвратимо.
10. Память
Прошедшее невозвратимо,
как снег, растаявший весной.
Но память-тень идёт за мной,
родное повторяя имя.
Стук сердца — звон часов — капели…
Страшна ошибок прошлых месть:
того, что было, с тем, что есть —
неистребимы параллели.
И по глазам мне — болью — свет:
тебя со мною рядом нет.
И ни отвлечься, ни забыть!
Я бьюсь у времени в плену,
я в памяти своей тону.
Дай мне дышать и дальше жить.
11. Рассвет
Дай мне дышать и дальше жить!
И снова радоваться миру,
а облупившуюся лиру
в подвал забросить — и забыть.
Чтоб улыбаться по утрам,
оглядываться без опаски,
при солнце — снова видеть краски.
И не лелеять старых ран.
Петух пропел! Прочь, тени, прочь!
Не будет вечной эта ночь
пустых раздумий и сомнений.
Вот и пришёл рассвет благой!
…Ты на алтарь любви былой
прими венок из песнопений.
12. Ростки
Прими венок из песнопений —
мой запоздалый грустный дар.
С ним отлетают, словно пар,
ушедших чувств чужие тени.
Сплетённый из печальных грёз,
наверно, он — несовершенен.
И только искренностью ценен,
как беспородный честный пёс.
Прошу: не будь ко мне суров!
Переплетения стихов —
переплетения растений —
вся эта боль и маета,
чтоб прорастала красота
из памяти и сожалений.
13. Прости!
Из памяти и сожалений
ты строил ненадёжный кров,
на прошлое бросал покров
правдоподобных сновидений.
Не лгать… — нелепая задача.
Перешагни — и отпусти.
Прости меня. Себя прости:
всё было так — но чуть иначе.
За темноту усталых дней,
за ветра вой и плач дождей,
за то, что надо дальше жить,
за то, что в сердце стынет лёд,
за то, что это не пройдёт —
прости! — хотя нельзя простить.
14. Эхо
Прости! — хотя нельзя простить
за сладкий вкус чужих объятий,
что муж мой — давний твой приятель.
Что ничего не изменить.
За твой ежевечерний ад
в квартире гулкой, полной эха,
где из зеркал с беззвучным смехом
воспоминания глядят.
Прости, что я спешу в свой дом,
где вечный гвалт, где всё — вверх дном
от детских радостных проказ,
где ласка и тепло — для всех…
Где я хочу забыть свой грех
в последний день, в последний час.
15. Выбор
В последний день, в последний час
мне не забыть о нас с тобой.
Укором мне твой дом пустой
с потухшим взглядом тёмных глаз.
Ты в вечной сутолоке дел.
Твои седины — белый флаг.
Золой подёрнут твой очаг:
ты независим, как хотел,
а счастье — пролетело мимо.
Прошедшее невозвратимо.
Дай мне дышать — и дальше жить!
Прими венок из песнопений —
из памяти и сожалений.
Прости, хотя нельзя простить.
Ладони ангела
В календарях не будет день отмечен,
а просто подойдёт к концу игра.
Из тени он шагнёт ко мне навстречу
и, улыбнувшись, скажет:
— Всё. Пора.
Пошли. Подзадержалась ты, пожалуй!
Плодов запретных набрала вполне
достаточно!
…А ветер лапой шалой
нахально юбку приподнимет мне.
А солнце пустит зайчиков по стёклам!
И радугой окрасится фонтан.
И тополь, что прикидывался блёклым,
протянет ветви-руки к небесам!
А во дворе от эха звуки гулки —
свист, крики, смех, удары по мячу…
Сирена воет где-то в переулке…
И я упрямо крикну:
— Не хочу!
Не тронь меня! Лети путём обычным!
А мне с тобой сейчас не по пути!
Но грустный ангел лишь вздохнёт привычно —
и улетит, зажав меня в горсти.
Дверь
Тесины притвора — морёного дуба.
Кольцо на жиковине стёрто и гладко.
На лавке широкой дырявая шуба.
Косцом позабыта «литовка» за лавкой.
Должно, он с устатку напился, родимый!
А может, измучен тоской и хворобой,
пошёл по обителям странноприимным,
чтоб в собственном сердце сыскать себе Бога.
Бредёт на ветру, с головой непокрытой.
Спит там, где заснётся, закутан лишь небом.
Он воздухом пьяный, он волюшкой сытый…
А впрочем, бывает: подарят и хлебом,
рубахой неновой, просвиркой свячёной
и взором, теплеющим из-под ладони,
улыбкой приветной, и словом прощёным,
и взмахом руки… что же надобно, кроме?
Ненастье и вёдро — на благо, я знаю:
такие дары, что волхвам и не снились!
…И мне б так идти, всё душой принимая —
да крепко дубовая дверь затворилась.
Дорога домой
Кто за славой, кто за златом,
кто за верой… Я — домой.
Я спешу к родным пенатам —
для Вселенной — малый атом,
атом тёртый
и упёртый,
и пока ещё живой.
Кто-то лугом, кто-то лесом,
кто-то морем… Я — войной.
Месит смерть крутым замесом,
пули пляшут мелким бесом:
вжик над ухом,
почва пухом…
Я — пока ещё живой!
Тот на шаг, а тот навечно,
этот зрячий, тот слепой…
Мы дрова войны! — и в печь нам
путь пролег бесчеловечный.
Выживая,
убиваю.
Сам пока ещё живой.
Следом Гога и Магога,
я иду — чужой тропой.
Зла посеял слишком много.
Будь ты проклята, дорога!
Кровью вымыт,
Зверем принят,
может, к горю — но живой…
Я ведь просто шёл домой!
Время пришло — собирать камни
Время пришло — собирать камни,
дарить негасимый свет.
Он холст натягивал на подрамник.
Смешивал нужный цвет.
В мире внутреннем вечный странник
искал достойный сюжет.
У входа топталась девчонка смешная.
Юбка выше колен.
— Уйди! — сказал он сердито. — Знаю:
искусство не терпит измен.
Прежде он о себе не плакал,
знал: жалеть себя — блажь.
Он стряхивал пепел неловко на пол,
очинивал карандаш
и слушал, как кран неисправный капал
дождиком на витраж.
В дверь женщина стройная громко стучала,
солнцем в глазах маня.
— Уйди! — сказал он сердито. — Мало
времени у меня.
Утро дрожало в стекле оконном
одиннадцать тысяч раз.
Секунды мелькали отрядом конным —
им дали команду «фас».
Камнем серым и многотонным
время давило нас.
Старуха понурая прочь уходила.
— Ты что-то хотела, мать?
И кто ты?
— Да Муза вообще-то, милый.
Но, знаешь, — устала ждать.
Инквизитор
Гори огонь, гори! Мир очищай от скверны!
Лишь Ты, Господь,
рассудишь точно там, где я судил примерно,
терзая плоть.
И если был навет, ошибка или злоба
пустых людей,
за все держать ответ придется мне за гробом
в руце Твоей.
Тогда душа моя смиренно примет долю,
что суждена:
в геенны алый зев шагнет по Высшей воле,
обожжена.
А те, кого я здесь напрасно предал казни,
забудут страх
и вспомнят обо мне уже без неприязни
на небесах.
Пусть даже через боль, но Боже, верю, верю:
грехи — сгорят!
Цена — душа.
Моя.
Невелика потеря.
Да примет ад…
День седьмой
Когда-то так хотелось жить,
что даже сердце замирало!
И песне было места мало.
И солнца было — не испить!
Да, ей тогда хотелось жить.
Наверно, кровь была свежа,
вином играла в юных жилах,
но время вспять
пойти не в силах,
лишь память лжёт,
над ним кружа…
Да, кровь тогда была свежа.
А нынче вечер — день седьмой.
Мир сотворён.
Настала скука.
И если плакать — то от лука.
Свет погаси и дверь закрой…
Да, нынче вечер — день седьмой.
И, притулившись у стола,
чаёк старуха цедит с блюдца.
А за окном — поют, смеются…
Там жизнь!
За гранями стекла.
Старуха дремлет у стола.
В дальний путь
Мой друг собрался в дальний путь,
за тридевять морей.
Не удержать, не повернуть —
мой друг
собрался в дальний путь.
Через плечо шепнул: прости,
пора в дорогу, отпусти!
Оставшихся согрей.
Спал пёс, в печи трещал огонь,
но во дворе — осёдлан конь,
горяч, нетерпелив.
В прицел
на беззащитных нас
глядел
судьбы кошачий глаз,
пугающе-красив.
Мой друг шагнул через порог,
меня не взял с собой.
Не захотел или не смог.
Мой друг
шагнул через порог…
Часы стучали на стене.
Он целый мир оставил мне,
жаль только — что пустой.
Здесь бродит пёс, себе не рад.
И, в пустоту уставив взгляд,
я кутаюсь в платок.
Сверчок
украл последний сон:
смычок
всю ночь терзает он,
как неотступный рок.
Мой друг ушёл в далёкий край,
где нет земных забот.
Ему открылись двери в Рай,
мой друг
ушёл в далёкий край.
А на лугу — табун коней,
и знаю я: в один из дней
мой пёс хвостом качнёт,
узнав горячего коня,
что бьёт копытом у плетня.
И, свой оставив кров,
Шагнуть
окажется легко.
Мой путь
проляжет далеко —
за тридевять миров.
Муза
Родилась ребенком я
нежеланным.
Что родителям пенять —
сами дети.
И ненужное дитя
вышло странным,
как пришелец
на пустынной планете.
Не крестил меня отец
в церкви старой,
не хранил от горьких бед
ангел белый…
Только Муза забегала
с гитарой —
целовала и о звёздах мне
пела.
А непрочный старый дом
утлой лодкой
лишь трещал под бури яростной
силой.
То предательством, то болью,
то водкой
близких за борт навсегда
уносило.
Надо каждому тепла
хоть немного.
Каплю света и любви.
На ладошку.
И ночами напролёт
у порога,
Музу я ждала, как ждут
неотложку.
Нынче с Музой мы — родня,
две сестрицы:
спит на печке у меня,
матерится,
пьёт коньяк, как будто квас,
слишком часто…
Много песен есть у нас —
мало счастья.
Запах осени
Осень пахнет расставаньем.
То ли прелью, то ли мятой.
Поездами, расстояньем
и травой, дождём примятой.
Ёлкой.
Дымом.
Хризантемой.
Завершеньем дел вчерашних.
Ожиданием… отменой…
И тобой, таким домашним.
Осень.
Пауза.
Затишье.
Мимо, мимо птичьи стаи!
До свиданья!
Время — вышло.
Уезжаю.
Улетаю…
Чёрные кошки
Кошки чёрные нечасто
миром поняты бывают.
Двери в лето, двери к счастью
перед ними закрывают…
А они глядят без злобы,
а они совсем спокойны.
Что, мол, взять-то с вас, убогих?
Вы, мол, просто — недостойны.
Не дана вам эта благость,
не досталось вам блаженство —
ведь не всем даётся радость
онеметь от совершенства!
Цветом космоса и ночи,
элегантностью царицы
лишь творец-художник хочет
и умеет насладиться.
Спас-Угол, музей Салтыкова-Щедрина
Родовое гнездо Салтыковых.
Липы смотрятся в Иордань.
Все здесь русские, только «новых»
незаметно. Куда ни глянь,
избы серы, глаза усталы,
вечность — время — по ветру дым…
И, нахмуренный, с пьедестала
обречённо глядит Щедрин.
Отпылали лихие годы
революций, и войн, и смут,
но от вымечтанной свободы
мало что изменилось тут:
разве дом, что сожгли крестьяне?
Наш привычный российский грех:
в перестроечном злом дурмане
мы наказываем — не тех!
Страшно думать: не оттого ли
и поныне здесь — не житьё?
И с облупленной колокольни
надрывается вороньё?!
Побег
Ручьём, где собаки не чуют след,
осока кусает зло,
бежал я, с молитвой чумней, чем бред,
чтоб в этот раз
— повезло,
чтоб спереди скатертью стлался путь,
а сзади —
хребтом ерша,
и чтоб, если пули — то в лоб и в грудь,
враз
приговор
верша.
Хрипя и не чуя разбитых ног,
месил я зловонный ил.
И каждый шаг стать последним мог,
но главное, что он — был.
Под утро я рухнул без сил в траву,
воздух
хватая
ртом.
Мне боль твердила: ещё живу,
но выживу ли потом…
…Когда на рассвете,
смеясь во сне,
подругу в объятьях сжал,
прошила очередь
сердце
мне.
Убит.
Свободен.
Сбежал.
Что между нами?
Что между нами? Нежность и печаль.
Обида, покаяние, прощенье.
Хрустящее миндальное печенье.
Ежевечерний молчаливый чай.
Что между нами? Тёплый старый плед.
Морозные оконные узоры.
Негромкие ночные разговоры.
И на семь бед — всегда один ответ.
Что между нами? Солнечные дни.
Гнездо касаток под застрехой крыши.
И шёпот, что никто чужой не слышит.
И светляков зеленые огни.
Что между нами… Мысли, что без слов
читаются легко, без напряженья,
и наших душ совместное движенье,
и общий опыт — жизненный улов.
Что между нами! Дикой страсти жар,
что в венах бьётся огненною плазмой,
и грохот пульса молотообразный,
дробящий мир, как новогодний шар.
И миг любой — росток иных времён,
так Древо жизни прирастает новью.
Что между нами?!
Мы зовём любовью.
Ведь лучше не придумано имён…
Воспоминания о Сан Борромео, Италия
На помпезной старой вилле,
что звалась когда-то замком,
где слуга — мулат кофейный —
приносил мне виноград
и шептал: «ah, bella, bella», —
и смотрел немного странно,
как святой глядит с иконы
на укравшего оклад…
На помпезной старой вилле,
где фонтан довольно жалкий
трогал ветер струйкой хрупкой,
что дробилась на ходу,
а в большой столовой зале
на фарфоре с монограммой
церемонно подавали
несъедобную еду…
На помпезной старой вилле,
где, аллей считая метры,
щебетали поэтессы
звонкой дробью по стеклу,
а скучающие мэтры —
мудрый Рейн монументальный
и ехидный Ерофеев
нас учили ремеслу…
На помпезной старой вилле,
где картины стыли в рамах,
Пушкин с Чеховым из бронзы,
глядя вдаль поверх голов,
так безудержно молчали,
словно ждали постоянно
от живых пока приезжих
колокольно-звучных слов…
Там, в тиши Сан Борромео,
пышной виллы под Миланом,
под журчание фонтана,
подшофе от местных вин,
на постели мятой белой
хохотала Муза пьяно:
— Ну куда ты рвёшься рьяно?
Кто крылатый — тот один!
Миры
Это — Мидгард, моя земля.
Это — Асгард, твой горний мир.
У меня — леса и поля.
У тебя — хрустальный эфир.
Мидгард — в вечной земной борьбе.
Весь открыт и прост чересчур.
И конечно, смешон тебе:
заповедник дурней и дур.
До сих пор — колесо, рычаг,
электричество… — дикари!
Память, тлеет ли твой очаг?
Может быть. Глубоко внутри.
Всё война да грызня — зверьё,
позабывшее смысл и суть.
И глубинное — то, своё,
не желающее вернуть…
Это Мидгард! Мой дом земной.
Не спеши жалеть и судить.
Ты родился не здесь, родной.
Просто — в Асгарде светом быть!
Просто — помнить, что с детства знал.
Мудрым меж мудрецов — шутя!
А бывает: толпа, вокзал
и потерянное дитя…
Что ты знаешь там, в вышине.
Что ты хочешь — за столько лет!
Был ты светом в моем окне,
стал бессмысленным словом «свет».
Это Мидгард. Мой дом. Мой рок.
Асгард — только больные сны.
Просто месяца бледный рог
хрустнул в лапах большой сосны.
Об авторе:
Лидия Рыбакова, поэт, прозаик, член Союза писателей России, Союза журналистов России, Союза писателей-переводчиков, Международного общества им. А.П. Чехова, Международной гильдии писателей, член правления Московского отделения Интернационального Союза писателей.
Лауреат российских и международных литературных конкурсов.
Её стихи переведены на болгарский, немецкий, китайский и венгерский языки и издавались в этих странах. Кроме того, произведения автора изданы в Казахстане и Украине.