Зонтик рвётся вон из рук парусом
Крест
В лапту друзья играли и в чижа,
в садовника, в горелки и пятнашки.
А я сидела тихо, чуть дыша,
слова в венки сплетая как ромашки.
Проходит жизнь. И мерно, как прибой,
события, идеи, чувства, годы
проходят равномерной чередой,
послушные велению природы.
Построили дома мои друзья,
во взрослых играх стали мастерами,
в политике, и бизнесе… – лишь я
всё в детстве, всё играю со словами.
И никому моих не надо слов!
Несу как крест, рыдая от позора,
нелепый дар насмешливых богов:
призвание – плести из слов узоры.
Мой дом
Мой дом построен на семи ветрах.
И день, и ночь я слушаю их песни.
Ветра сметают прожитого прах,
уносят годы и приносят вести.
Мой дом построен на семи ветрах.
Здесь сквозняки гуляют по углам,
колышутся гардин цветные флаги,
листвой осенней, как ненужный хлам,
кружатся позабытые бумаги.
Здесь сквозняки гуляют по углам.
Сосредоточен в доме целый мир:
гул городов и шелест волн усталый,
стрижиный крик, бряцанье шпор и лир,
вой вьюги, грома грохот запоздалый…
Сосредоточен в доме целый мир.
Здесь настежь всё – и двери, и сердца.
Распахнуты глаза людей – и души.
Не спрятать здесь ни мыслей, ни лица.
И мир открыт для тех, кто хочет слушать.
Здесь настежь всё – и двери, и сердца…
Мой дом построен на семи ветрах…
Я – русская!
Кичащиеся разумом народы,
что видят в нас лишь орды дикарей,
ленивых, злобных, слабоумных от природы,
не то людей, не то полузверей, –
из вылизанных маленьких клетушек
пытаются нас вечно поучать.
Им очень хочется исполнить долг пастуший…
Как не понять!
Но… им самим не странно – неужели? –
что столь обширна русская страна:
над пухом ковыля, свечами пихт и елей –
всё та же песня – русская – слышна!
Здесь прорастает нашей жизни семя
из века в век. Мы – кровь и соль земли.
Через пространства смотрит Русь – и через время –
в глаза мои.
Здесь пращуры мои друг с другом бились
и брали полонянок молодых…
Металлом в тигле переплавились и слились
их силы, их черты и гены их.
Мечтательность славян и их мятежность,
и непокорство скифское… Живёт
в нас жар и страсть степи, и северная нежность.
Такой народ.
Сколотской поляницы взор раскосый
и половецкой кожи белизна,
стекают по плечам из кельтской меди косы,
крепка угорских бёдер крутизна…
Я – русская! И кровь моя густая
замешана великой тьмой племён.
Земля Евразии – лесная и степная –
мой древний дом.
Дверь
Тесины притвора – морёного дуба.
Кольцо на жиковине стёрто и гладко.
На лавке широкой дырявая шуба.
Косцом позабыта «литовка» за лавкой.
Должно, он с устатку напился, родимый!
А может, измучен тоской и хворобой,
пошёл по обителям странноприимным,
чтоб в собственном сердце сыскать себе бога.
Бредёт, на ветру, с головой непокрытой.
Спит там, где заснётся, закутан лишь небом.
Он воздухом пьяный, он волюшкой сытый…
А впрочем, бывает: подарят и хлебом,
рубахой не новой, просвиркой свячёной
и взором, теплеющим из-под ладони,
улыбкой приветной, и словом прощёным,
и взмахом руки… что же надобно, кроме?
Ненастье и вёдро – на благо, я знаю:
такие дары, что волхвам и не снились!
…И мне б так идти, всё душой принимая –
да крепко дубовая дверь затворилась.
Вестник
По-московски пыльный скверик.
Двор домами окольцован.
Кто-то белый – прямо к двери:
то ли ангел, то ли клоун.
Этот странный – не ко мне ли?
Что он хочет? Что он скажет?
Вот и петли заскрипели –
и когда их только смажут!
Отзвук эха на площадке…
Визитёр нежданный – кто он?
Кто со мной играет в прятки?
То ли ангел, то ли клоун.
Отворю тихонько дверь я:
мой порог – тебе граница.
Удержать бы нам доверья
неприрученную птицу.
Неподкупными очами
объясняет всё без слов он.
Будет сниться мне ночами
то ли ангел, то ли клоун.
…Но шутник мой неизвестный
Улыбнулся – и растаял.
Что хотел он, белый вестник,
то ли клоун, то ли ангел?
Голоса
Как органа мощные аккорды
или колокольный перезвон,
зычно,
как кричат степные орды –
голоса без лиц и без имён.
Лавой –
в память вплавленные строки,
кровь сердец поэтов всех эпох.
Слышу я:
сливаются в потоки
капли звонких слов и струи строф.
Сказано – как вырезано в камне.
Так, что ни прибавить, ни отнять.
С этими титанами – куда мне
состязаться? –
лучше не сказать!
Голос мой пока слабей и глуше…
Так же вот, ещё не знаменит,
Демосфен идёт по краю суши –
и прибою речи говорит.
Много званых – избранных немного.
Призванных из всех земных племён.
Мы – голосовые связки Бога.
Мы поём симфонию времён.
Час быка
Если сердце болит и плачет,
а глаза видят только тьму;
если хочется жить иначе,
а с чего начать – не пойму;
если колокол вместо звона
только дразнится языком;
и меж правдою и законом
как меж сталью и оселком;
если в козьих зрачках безумья,
как в колодцах, где дремлет ртуть,
смерть крадётся на лапах куньих
и нельзя её обмануть –
значит, время подходит.
Знаю:
тьма вселенская – смена вех.
И уже горизонт взрывает
Солнце, яростное, как смех!
Зелёное
Мой цвет – зелёный клевера и клёна.
Мой камень – хризопраз и малахит.
Зверь – кошка чёрная,
чей дикий взор зелёный
притягивает взгляд мой, как магнит.
А дома – запах фикусов и фуксий
и попугай, что зеленей травы –
мой амазон, в гимнастике искусный,
купается во влажности листвы.
И шелест, и шуршащих листьев глянец
тех пальм, чьи руки, словно веера,
вершат ажурный и прозрачный танец
между сегодня, завтра и вчера.
Камлают эти хрупкие ладони,
в то зыбкое безвременье маня,
где маяком над бездною гармоний –
кошачьих глаз
два фосфорных
огня!
Джаз
Он пишет свои картины, слушая старый джаз.
В речах его самых длинных – пара коротких фраз.
Щёки его небриты, всегда занята кровать.
Режь себе вены бритвой – ему на тебя плевать.
Он никогда не помнит подружек имён и лиц.
Как равнодушный зомби идёт по упавшим ниц.
Вечно витает где-то, не отдаёт отчёт.
Подкидывает монету и верит в нечет и чёт.
Он плачет только от смеха при мысли, что он умрёт.
По комнате бродит эхо и старый облезлый кот.
«Пошли вы!» – пишет на двери мелом наискосок.
Он пьёт «кровавую Мэри» – любит томатный сок.
Ему хватит кусочка угля
на полный мира портрет.
Музу зовёт он «фубля», хотя есть твёрдый запрет.
Когда с проводов паутины
таращится солнца глаз,
хочу быть его картиной и слушать проклятый джаз!
«И был вечер, и было утро…»
Застывала горестною статуей.
Спотыкалась, не могла уйти.
Верила, что на сердце, заплатою,
всё же ляжет горькое «прости!»
Дверь открыть – за гранью невозможного.
Смертной казнью – шаг через порог.
Липким сгустком обвиненья ложного
в спину… нет, не пуля, а плевок.
Стыли руки.
Пальцами дрожащими
ручку всё не повернуть никак…
Дни, что были, – были настоящими?
Кто был рядом? Друг?
А может, враг?
Шла.
Молчала.
Цвета пудры рисовой
губ полоска.
Лучше умереть.
ЭТО было на роду написано?
Знать бы, кем.
В глаза бы посмотреть.
Сколько лет и сколько жизней прожито
в тёмный миг, что эхом бьёт в висках!
Прежнее – отринуто, низложено,
сожжено, превращено во прах…
Не вернётся. Что ни делай – кончено.
Новый день – как новой жизни свет.
…Только знай:
ночного цвета гончая
там, во тьме, уже встаёт на след.
Эскиз
Ты осталась на бобах,
девочка.
Унесли ветра мечты
вешние.
Ни короны, ни дворца –
мелочи.
Принцы заняты – дела
спешные.
Ты бежишь к метро в толпе
утренней,
Зонтик рвётся вон из рук
парусом.
А в висках твой метроном
Внутренний
всё стучит, как будто шьёт
гарусом.
За стежком стежок кладёт
истово,
вышивая жизни сон –
в линию…
И швыряется бульвар
листьями
в блюдца луж на мостовой –
синие.
Выбираешь из пшена
плевелы
на бегу и в суете
будничной.
Принцы куплены
и царства
поделены.
Что за дело им
до Золушки
уличной!
Но летит над пастью молоха-
города,
где клыками понатыканы
здания,
дерзкий яростный ответ
холоду:
алый зонтик твой – надежд
знаменье.
