Тревожное детство
От автора
Минуло 70 лет после окончания Великой Отечественной войны. Многие поколения детей выросли с тех пор. Детство моих сверстников выпало на трудные предвоенные и военные годы. Осталось мало свидетелей суровой поры нашей истории. Моя детская память запечатлела отдельные события того времени, которые невозможно забыть.
Рассказы очень короткие. В них я изложил только факты, сохранившиеся в моей памяти, без прикрас и фантазии. Перед собой я ставил цель сохранить для потомков кусочек истории моего детства.
Тревожное детство
Анапа
Перед войной наша семья переехала на жительство в Анапу. Была весна, и весь город представлял собой огромный цветущий сад. Цвели фруктовые деревья в садах и во дворах. Вдоль тротуаров росли акации. Во время цветения они напоминали деревья, засыпанные снегом. От множества цветущих деревьев в воздухе стоял пряный аромат, напоминающий запах меда. Небо было голубым и безоблачным, поэтому казалось намного выше, чем небо с плывущими облаками над моим родным городом на Урале. Солнце жаром дышало в лицо, как костер, пылающий рядом. Воздух застыл на месте. Не было дуновения ветерка, который бы сдвинул его с места. Листья деревьев, не шелохнувшись, заснули на ветках.
Наслаждаясь красотами и теплом юга, мы не знали и не ведали, что скоро начнется война.
Родители искали для покупки дом. Им хотелось, чтобы он был недалеко от моря и имел большой сад. Отец часто повторял поговорку: «Не покупай, хозяин, дом, не узнав соседа». Они купили небольшой саманный домик с большим садом. В доме было две комнаты, которые разделяла печь. Полы ― глинобитные, их не мыли, а периодически промазывали жидкой глиной. В саду росли яблони, деревья абрикосовые и вишневые, несколько деревьев разных слив. Перед крыльцом стояла большая шелковица, создавая тень и прохладу на крыльце дома.
В саду было много места, и отец планировал построить большой дом. Он устроился работать мастером-строителем, быстро освоил производство самана. Это небольшие блоки, изготовляемые из глины, смешанной с рубленой соломой. В домах, построенных из самана, в летнюю жару прохладно, а зимой хорошо держится тепло. Мы всей семьей обсуждали планировку будущего дома.
Нашими соседями были Старжинские. Мама быстро с ними подружилась. Мне она в первые дни нашего переезда в новый дом сказала:
― Алик, сходи к Нине Алексеевне, попроси у нее окучник. Я буду окучивать картофель.
На Урале тяпку называли окучником. Я пришел к соседям. Нина Алексеевна во дворе хлопотала около плиты. В Анапе почти все жители имели плиты для приготовления пищи летом во дворах, чтобы в летний зной сохранять в домах прохладу.
― Здравствуйте, Нина Алексеевна, ― поздоровался я. ― Мама просит у вас окучник.
― Шо це таке?
― Она собирается окучивать картофель.
― Хиба це окучник, це ― тяпка.
Так я начал осваивать местный говор русского языка.
Мне хотелось познакомиться с городом, но я побаивался заблудиться. Прежде всего обошел по периметру квартал, в котором жил. Он представлял собой прямоугольник. Дома стояли только вдоль длинной стороны прямоугольника, ширина квартала составляла два участка, смыкающиеся садами. Меня удивляло, что почти все заборы были выложены из плоского камня, окна домов находились так низко над тротуаром, что свободно можно было переступить через подоконник и оказаться в комнате. Вдоль тротуара росли высокие акации и шелковицы.
К нашему кварталу, через дорогу, примыкала Морская школа, на территории которой размещались четырехэтажные здания. Позже я узнал, что за Морской школой был аэродром. С улицы Черноморской был вход на территорию Морской школы, у ворот которой стоял краснофлотец с винтовкой.
На следующий день я решил изучить улицу Черноморскую, пройдя ее от дома до конца. Меня интересовало, что находится на ее другом конце. Я шел не торопясь, рассматривая дома, останавливался на перекрестках. Прошел мимо детского дома, мимо территории винного завода. Через высокие заборы, ограждающие эти объекты, рассмотреть что-либо не удалось. Улицы были прямолинейны и просматривались настолько, насколько позволяло зрение. Кварталы напоминали ученическую тетрадь в клеточку.
Был полдень, ярко светило солнце, заливая своими лучами дома, сады за заборами и редких прохожих. От стен каменных домов и от тротуара, выложенного бетонной рифленой плиткой, потоком исходило тепло. Воздух был насыщен терпким ароматом садов, пыли и моря. Мне он казался густым и непривычным. Возле центральной части города встретил широкий и глубокий ров, отделяющий старинную часть города от новой застройки. Ров назывался «турецким», вырыт был как оборонительное сооружение в очень отдаленные времена. Перейдя ров по дамбе, я оказался в центральной части города.
Дома здесь были каменные, двухэтажные, а улицы тянулись параллельно береговой черте моря. Свернув на улицу Пушкинскую, я оказался в торговой и деловой части города. Здесь было многолюдно: люди входили и выходили из магазинов, многие, как я, были просто гуляющими; прилегающий к улице парк был заполнен отдыхающими. Они сидели на лавочках, стояли у фонтанов, гуляли парами. Мне не хотелось оказаться в людской толчее, и я пошел по улице в противоположную сторону.
Здесь располагалась курортная часть города. Вдоль улицы стояли красивые здания санаториев и домов отдыха с широкими высокими крыльцами, колоннами, портиками. Мне они казались величественными дворцами. Территории, огороженные высокими заборами из ажурных металлических решеток, простирались до морского побережья. За одним забором я увидел скульптуру женщины с веслом в руке. Она была белой, как мамин школьный мел. Мне показалось неестественным, что под палящим солнцем стоит белая фигура. На территории следующего санатория играли дети. Здесь тоже стояли скульптуры. Мое внимание привлекла скульптура пионеров: один держал в руке горн, второй отдавал салют. Мне захотелось побегать и поиграть с ребятами. Прикинув высоту забора, я понял, что мне через него не перелезть, попробовал раздвинуть прутья решетки, но из затеи ничего не вышло.
Дорога привела меня на морское побережье, на мысе которого стоял маяк. Море было спокойным, его голубая поверхность, как зеркало, отражала солнечные лучи. Я приложил ладонь ко лбу, защищаясь от солнечных лучей, и стал вглядываться вдаль. По морю шел пароход, маяк периодически подмигивал ему. В голове возникало много вопросов: почему море называется Черным? Передо мной, до самого горизонта, оно было голубым. Почему маяк мигает днем? Его прекрасно видно без проблесков огонька…
Я чувствовал себя путешественником, который открыл новый мир. До Анапы я знал только один город ― Ашу, в котором дома были деревянными, многие тротуары из досок. Здесь я увидел каменные и саманные дома, бетонные тротуары, фруктовые сады, а главное ― море. Мне захотелось в море, на идущий вдали пароход, чтобы побывать в других городах и странах. Возможно, в этот момент у меня подсознательно родилось желание стать моряком.
Первые знакомства
Знакомство с ребятами из соседних домов состоялось необычно. Выйдя на улицу, я заметил на дороге стаю голубей. Они были похожи на рябчиков. Во мне закипела страсть охотника. Подобрал камень и стал подкрадываться. Подойдя на доступное для броска расстояние, запустил камень. К счастью, промахнулся. Эту сцену видела соседка Нина Алексеевна, она выскочила за калитку и стала кричать на всю улицу:
― Шо ты робишь, бисовый ребенок! Хиба можно пулять булыги в голубей?
Я не все слова понял из ее речи, но уяснил, что допустил ошибку. На следующий день меня на улице встретил хозяин голубей. Он был выше ростом и крепче по телосложению. Длинный нос торчал, как пика, впереди лица; волосы, давно не стриженные, напоминали кучу мха; в глазах был недобрый блеск, губы сжаты.
Некоторое время мы стояли молча, изучая друг друга. Он был босиком, без рубашки, в длинных широких брюках до пят, видимо, доставшихся ему от старшего брата. На мне была рубашка с короткими рукавами, короткие штанишки на лямках, на ногах ― сандалии. Родители боялись, что я без привычки могу сжечь на солнце спину или поранить ноги.
― Зачем кидал камни в голубей? ― наконец промолвил он.
― Я думал, что они дикие.
― Получай, чтобы больше не думал! ― и он начал меня мутузить.
Удары сыпались по лицу. От неожиданности я не смог оказать сопротивления.
― На улицу больше не выходи, еще получишь! ― сказал он, удаляясь через дорогу к себе домой.
Я вернулся домой с синяками на лице, решив о ссоре не рассказывать родителям. Это уже успела сделать Нина Алексеевна.
Меня не устраивала перспектива сидеть во дворе и не выходить на улицу. Я появился там на следующий день с рогаткой в руке и битыми кусочками чугуна в кармане. Увидев меня, мой обидчик направился в мою сторону со словами:
― Я тебе что сказал, сейчас еще получишь!
Натянув рогатку, я предупредил:
― Не подходи, а то плохо будет!
― Сейчас посмотрим, кому будет плохо, ― сжав кулаки, он шел ко мне…
Чугунинка угодила ему под глаз, который тут же опух. Испугавшись, что лишился глаза, мой обидчик с воем побежал домой. С тех пор соседи стали считать меня «фулиганом». Мама сходила к родителям драчуна, обе мамы провели с нами воспитательную работу. Мы ссориться перестали, но долгое время дружбы не было. Он часто смотрел на меня нахмуренным взглядом.
…Мы подружились после следующего случая. Как-то рыбачили со скал, и его леску бычок затащил под камни. Вытаскивая леску, он оторвал крючок. У меня всегда с собой был запасной, я достал крючок и подал ему. С удивлением в глазах он взял крючок, привязал к леске и стал рыбачить. Еще больше удивился он и все присутствующие, когда у пойманного им бычка из губы торчали два крючка: мой и ранее оторванный.
― У тебя счастливый крючок, ― сказал Вита, протягивая мне его.
― Возьми его себе на память…
У меня был трехколесный велосипед. Ездить на нем было неудобно. Мои колени упирались в руль, когда я ставил ноги на педали. Приходилось колени разводить шире руля. Стоило мне проехать по улице, ко мне подходили сверстники, просили дать прокатиться. Так состоялось знакомство. Во время игр узнал их имена. Они были странными: Хена, Вита, Жинда… Осенью мы пошли учиться в первый класс, и я узнал их настоящие имена. Это были Гена Старжинский, Витя Кучеренко и Женя Коноваленко.
Основными играми ребят нашей улицы были лапта, городки, «казаки разбойники» и чехарда. К игре в лапту иногда подключались ребята старшего возраста. Часто играли улица на улицу. В играх строго соблюдались установленные правила. Жульничество пресекалось разными способами: не принимали играть в следующий раз или катали на палках.
Однажды Хелун, собирая выбитые им городки, один из них, лежащий на черте, сдвинул за черту квадрата, вместо того чтобы поставить на попа. Это было замечено, и мы приняли решение катать его на палках. Хелун бросился бежать, мы ― за ним. Вита быстро догнал его, так как бегал быстрее всех нас. Между ними завязалась потасовка. Вита схватил Хелуна за руку, тот отбивался одной рукой и ногами. Подоспев, Хена и Жинда ухватили его за вторую руку. Хелун извивался и отбивался ногами. Тогда мы повалили его на землю и крепко держали за руки и ноги. Сопротивление и удары ногами усилили наше желание прокатить его на палках. Хелун понял, что сопротивляться нет смысла, перестал дергаться и произнес:
― Отпустите меня! Изваляли всего в пыли!
Его просьба плаксивым голосом не возымела на нас действия.
― Сам пойдешь к палкам или тащить тебя по пыльной дороге? ― спросил Вита.
― Сам пойду, ― смирившись со своей участью, произнес виновник потасовки.
Держа его за руки, мы подошли к месту нашей игры, разложили палки вдоль дороги в пыль, уложили Хелуна спиной на палки и, держа за руки и ноги, со смехом прокатили по ним.
Процедура не столько болезненная, сколько позорная. Наша жертва смирилась со своей участью. Хелун не сопротивлялся, так как сопротивление усугубляло неприятные ощущения. После катания на палках виновного долго преследовали шутки и насмешки. Хелун несколько дней не появлялся на нашей улице. Мне было его жаль, хотя в душе понимал, что любое жульничество должно быть наказано.
По соседству с нашим домом жил Хена. Наши дворы разделял невысокий каменный забор, через который мы видели друг друга. Он был смуглым, с плоским лицом, на котором выступал вздернутый носик. Главной примечательностью Хены был чуб с вихром. Короткая челка с правой стороны спускалась на лоб, а с левой торчала вверх. Этот вихор придавал ему задиристый вид.
…Такая прическа была у меня однажды при следующих обстоятельствах. Мне хотелось посмотреть, как мама доит Пестряну, и она взяла меня с собой на дойку. Попросила подержать краюху хлеба, села на скамеечку, обмыла вымя Пестряне теплой водой, обтерла полотенцем и сказала, чтобы я дал корове хлеб. Пестряна с удовольствием жевала хлеб, сдобренный солью, и неожиданно лизнула мой лоб в знак благодарности… Когда я пришел домой, папа, улыбаясь, сказал: «Посмотри в зеркало, какая у тебя прическа!» Мои волосы у лба торчали вверх. Бабушка умыла меня и причесала…
Хена очень ловко залезал на деревья, его часто можно было видеть сидящим на ветках и лакомившимся абрикосами. Я завидовал его умению и стал учиться взбираться на деревья в нашем саду. Босые ноги позволяли легко вскарабкаться до первой ветки, затем усесться в развилку толстых ветвей и, осматривая улицу, лакомиться вишнями или абрикосами. Это умение очень пригодилась, когда мы стали ходить в совхозные сады на сбор черешни.
Жинда жил в конце нашего квартала, на противоположной стороне улицы Гоголя. С шоколадным загаром, с приятным лицом, голубыми внимательными глазами, он был спокойным и выдержанным. Никогда не задирался и не вступал первым в драку. В играх был принципиальным и пресекал любое жульничество.
В Анапе было принято всем давать прозвища. Меня моментально окрестили Булькой за толстые щеки, а брата Гену ― Цыбулькой за вечно шелушащийся от загара под южным солнцем нос. На прозвища никто не обижался. Даже родители порой своих детей называли по прозвищу. Бывало, наша соседка Нина Алексеевна выйдет за калитку и на всю улицу громогласно кричит:
― Хе-на! Хе-на! ― или: ―Ве-рун! Ве-рун!
Ее голос слышался за несколько кварталов. Такие прозвища были у ее сыновей Гены и Вовы.
Со мной произошел курьезный случай. Имена многих ребят я не знал. Называл их так, как все называют, по прозвищу. Подошел к дому приятеля, с которым договорились накануне пойти купаться, и стал кричать: «Хелун, Хелун!» Из дома выскочила его мать с веником в руке, подбежала к калитке, открыла ее и начала меня хлестать. Ей прозвище сына казалось обидным. Я растерялся, не понял, в чем дело. Удары сыпались на голову, плечи, спину… Убежав от разгневанной женщины, я старался в дальнейшем не проходить мимо ее дома.
Война
Война началась 22 июня 1941 года, неожиданно, ночной бомбежкой города. Утром мы узнали, что в центре города разрушено много зданий, есть убитые и раненые. По радио сообщили, что немцы, не объявляя войны, напали на Советский Союз, на западной границе нашей страны идут ожесточенные бои. Соседи собирались кучкой на улице, обсуждали эту страшную новость. Мы, ребята, старались находиться поблизости, чтобы слышать разговоры старших. Все сходились во мнении, что война долго не продлится. Вскоре началась мобилизация военнообязанного населения. Папа, как многие мужчины города, ушел на фронт. Новый дом остался в мечтах, мне не удалось топтать саманное месиво. Закончилась светлая сторона детства в девять лет.
На руках у мамы остались трое детей и бабушка. Часть мужской работы мне пришлось взять на себя. Ходить за питьевой водой к колодцу, который находился посредине нашего квартала, входило в мои обязанности. Мама просила меня носить воду по половине ведра, но я всегда набирал полное и нес ведро, изгибаясь набок. Ведро иногда ударялось о ногу, и вода расплескивалась, обливая босые ноги, к которым моментально прилипала пыль. В Анапе очень теплые зимы. Я ни разу не видел снег. В зимний период была сырая, с пронизывающим ветром погода. Мне всегда вспоминались снежные зимы на Урале, хотелось одеться теплее и покататься на лыжах.
В качестве топлива обычно использовали стебли кукурузы, камыш, отходы маслобойного производства. Для отопления дома мама привезла несколько мешков шелухи подсолнечных семечек и большие глыбы каменного угля. Мне приходилось каждый день отбивать обухом топора кусочки угля и приносить в дом.
Однажды, подойдя к колодцу, я услышал шум над головой. Посмотрев в небо, увидел над собой немецкий бомбардировщик с черными крестами на крыльях. Летел он очень низко, и мне показался застывшим на одном месте. Внезапно из него, прямо надо мной, посыпались бомбы. Издавая страшный вой, они летели на меня. Я не знал, что они по инерции долетят до Морской школы, которая находилась в сотне метров от колодца. Страшно испугавшись, бросился под забор и улегся на колючки и крапиву. Выбирать место для падения не было времени. Мои действия не были инстинктивными, по радио постоянно проводился инструктаж с жителями, как себя вести в случае налета вражеской авиации. Мое сердце замирало в ожидании падения бомб и своей смерти. К моему удивлению, бомбы разрывались на территории Морской школы, подо мной только тряслась земля. Когда закончилась бомбежка, я набрал в ведро воды и пошел домой. Мои руки и ноги дрожали, а сердце учащенно билось. В памяти, как фотография, сохранился самолет с черными крестами на фоне чистого голубого неба.
В магазинах начались перебои с хлебом. Мне приходилось подолгу стоять в очередях. До сих пор помню цены на хлеб. Темный стоил девяносто копеек, а самый белый ― два рубля семьдесят копеек. Как-то выстоял я длинную очередь, и передо мной закончился хлеб. На прилавке оставалось несколько обрезков белого хлеба. В то время хлеб продавали на вес. Продавщица спросила:
― Мальчик, будешь покупать обрезки?
Я молчал, обдумывая: брать или не брать. Бабушка велела купить хлеб по девяносто копеек. В это время женщина, стоявшая за мной, сказала:
― Я возьму обрезки.
Продавщица взвесила ей обрезки. Я вернулся домой без хлеба. Рассказал об этом эпизоде бабушке. Она провела по моей голове рукой и сказала:
― Не переживай, будем есть борщ с мамалыгой. Впредь будешь умнее.
Впервые мы обедали без хлеба. Я осознал свою оплошность и запомнил ее на всю жизнь. Мамалыга ― это густая каша из кукурузной муки. Когда ее кусок держишь в руке, она дрожит, как студень.
Недалеко от нашего дома, на соседней улице, находилась Морская школа, где готовили моряков для Черноморского флота. Фашисты с первых дней войны методично по ночам бомбили этот объект. Первоначально мы с интересом наблюдали за ночным небом, по которому передвигались лучи прожекторов. Иногда в пересечение лучей попадал вражеский самолет, и начинали стрелять зенитные орудия. Когда сбивали немецкий самолет, лучи прожекторов сопровождали его к месту падения. Ликовали все. Утром спешили на это место посмотреть на вражеский самолет.
Вскоре интенсивность бомбежек увеличилась, бомбы часто падали на жилые дома. Начались бесконечные похороны мирных жителей. По городу рылись бомбоубежища. В саду соседей, через дорогу, было построено общественное бомбоубежище. При объявлении воздушной тревоги все соседи собирались в нем. Женщины тихо переговаривались, их тревожные разговоры бередили души ребят. Все мои друзья сильно изменились, у всех появились новые обязанности, о прежних играх не возникало речи.
Однажды бомбы упали вблизи бомбоубежища. Когда стихла стрельба зенитных орудий, дядя Коля, не дожидаясь отбоя воздушной тревоги, вышел из укрытия, чтобы посмотреть, целы ли стекла на веранде его дома. В это время напротив дома разорвалась бомба, и осколком его убило. Утром все соседи собрались в его доме. Пол веранды, залитый кровью, где осколок сразил дядю Колю, был вымазан карболкой. Я до сих пор не могу переносить этот запах, он напоминает мне смерть.
Бегать каждую ночь в бомбоубежище через дорогу было неудобно, и мы с мамой вырыли в саду траншею глубиной метра два, перекрыли досками и засыпали землей. В доме, в углу, лежали узлы с вещами, которые мы брали с собой в бомбоубежище, чтобы не остаться раздетыми в случае попадания бомбы в наш дом. Налеты происходили каждую ночь. О приближении немецких самолетов жителей по радио предупреждал диктор: « Граждане, в городе объявлена воздушная тревога, всем необходимо укрыться в бомбоубежищах и других местах укрытия».
Свет зажигать во время воздушной тревоги запрещалось. Мама будила нас, в темноте одевала Нину и Гену, мне давала в руки узел с вещами, и мы бежали в бомбоубежище. Каждый раз, когда бомбы разрывались недалеко от нашего убежища, мое сердце сжималось, а в душе замирал страх. Я вспоминал о карболке в доме дяди Коли. Если бомба попадет в наше укрытие, его зальют карболкой. Мама просила нас раскрыть рты. Считалось, что так можно не оглохнуть. Бабушка, сидя на узле, крестилась и молилась, прося Бога спасти нас и сохранить. При разрывах бомб земля осыпалась со стен убежища, попадала за воротник моей рубашки, и это усиливало страх.
Домой мы возвращались утром. Окна дома представляли жалкое зрелище. Стекла разбиты воздушной волной, их осколки качались на приклеенных полосках бумаги и тряпиц. Все жители приклеивали на рамы и стекла крест-накрест полоски из бумаги, которые удерживали разбитые стекла, чтобы они не разлетались по комнате. Постепенно окна нашего дома были забиты фанерой и досками.
Мне памятен такой случай. Мама была на работе, бабушка оставила со мной брата и сестру, а сама ушла в поликлинику. После ее ухода была объявлена воздушная тревога, фашистские самолеты бомбили город. Мама прибежала домой, нас застала в бомбоубежище, бабушки дома не было. Мама поспешила в поликлинику. Здание поликлиники и близлежащие жилые дома были разрушены, оказалось много погибших и раненых, слышались стоны и плач. Работники поликлиники, оставшиеся в живых, оказывали пострадавшим помощь. Бабушку мама нашла в кювете контуженной. Этот случай окончательно убедил ее в том, что детей и бабушку надо увозить из города.
Прошло много лет, но события той поры постоянно тревожат мою память.
Варваровка
Мама в тот период работала в районном отделе народного образования и попросила, чтобы ее перевели в село Варваровку, где была вакансия учителя в школе.
Варваровка находилась в двенадцати километрах от Анапы. Село раскинулось по берегам небольшой речки, правый берег ее переходил в склон Кавказских гор, на котором росли виноградники, дальше начинались горы с густым лесом. На левом берегу реки виднелись бескрайние поля, засеянные пшеницей. Добрались мы в село на подводе. Нас встретил председатель колхоза, предоставил жилье. Это был энергичный молодой мужчина с усиками. Все его уважительно звали «Кузьмич». Позже, когда я посмотрел фильм «Кубанские казаки», мне показалось, что Кузьмич был похож на главного героя фильма. Да и вся жизнь в колхозе очень напоминала жизнь, отображенную в фильме. Его жена, Тамара Ивановна, была директором школы. Они имели двух дочек, младшая ― моя ровесница, мы учились в одном классе. В школе было четыре класса. Каждая учительница вела по два класса одновременно.
В мамином классе в левом ряду сидели четвероклассники, а в правом ― второклассники. Мама была доброй, но требовательной учительницей. Кроме школьных уроков, организовывала различные мероприятия. Мне памятен сбор посылки для детей, эвакуированных с Украины в Сибирь. Коробка была заполнена тетрадями, карандашами, ручками, перьями для ручек, учебниками и чернильницами― непроливашками. Все это было куплено в единственном сельском магазине. Всем классом ходили на почту отправлять посылку.
В селе было тихо, текла спокойная жизнь, но постоянно слышались разрывы бомб из Анапы и Новороссийска.
В одну из ночей покой в селе нарушили два сильных взрыва на склоне отдаленной горы. Взрывы были такой силы, что в домах тряслись стены и дребезжали стекла. Утром, отправляясь с ребятами за травой для коз, я узнал, что с фашистских самолетов были сброшены бомбы. Козы очень любили траву, которую мы называли березкой. Трава вилась длинными плетьми по склону холма, образуя сплошной ковер. Ее цветы напоминали рупор от патефона. Срезалась она очень легко. Серпом делался надрез по зеленому ковру, затем, подрезая корни, траву скатывали в рулон и укладывали в мешок. Накормив коз свежей травой, мы гурьбой отправились смотреть место падения бомб. На крутом склоне горы, поросшем лесом, уже была проложена тропа. Первопроходцы прокладывали ее с топорами в руках. Нам навстречу попадались селяне, уже побывавшие у места падения бомб. Добравшись до места, мы увидели огромную воронку, глубиной несколько метров. По бокам воронки торчали огромные камни. Мне приходилось видеть воронки от бомб на улице в Анапе. Они были глубиной чуть больше метра. Здесь глубина была такова, что я побоялся спускаться в нее. Вокруг на несколько метров лес был срезан осколками бомбы и выброшенными из воронки камнями. Дальше лес был повален взрывной волной. Я взял с собой осколок от бомбы. Он представлял собой кусок металла толщиной около сантиметра с острыми рваными краями. Много лет позже, вспоминая эту воронку, я мог представить себе, какие разрушения наносили такие бомбы Новороссийску, который немцы постоянно бомбили, но полностью захватить не смогли. Сопротивление наших воинов на цементных заводах продолжалось до освобождения города нашими войсками.
В лесу было много крупных черепах. Одна была такой величины, что Леша, мой сосед по дому, захотел на ней прокатиться. Он сел на нее и поджал под себя ноги. Черепаха не хотела его везти, спрятала в панцирь голову и ноги и спокойно ожидала, когда ее оставят в покое.
Вспоминая этот эпизод своего детства, я думаю: почему немецкий бомбардировщик не сбросил бомбы на село? Вероятно, самолет был подбит огнем наших зенитных батарей и не смог долететь до Новороссийска, для бомбежки которого предназначались эти бомбы.
Наступили летние каникулы. Мною закончен второй класс. Интересы и занятия сельских ребят отличались от игр ребят в городе. Весной и летом мы ходили на виноградники собирать жуков ― вредителей. Жуки были очень похожи на слонов, которых я видел в зоопарке в Москве. У них был длинный хобот, такие же голова и корпус, как у слона, только в миниатюре, и цепкие ноги. Жуков мы складывали в бутылки, затем несли в ветеринарную лечебницу, где ветеринар записывал в журнал, сколько каждый из нас их собрал. За двести пятьдесят собранных жуков начислялся один трудодень. Осенью мы собирали колоски на колхозных полях. За эту работу, как и за жуков, нам начисляли трудодни. Я заработал десять трудодней и получил банку меда. Это был мой первый заработок для семьи.
Сельских ребят с раннего детства жизнь приучала к труду. В обязанность всех ребят входило пасти коз или ходить для них за травой. Вскоре мама купила двух коз, и я был принят в большую компанию пастухов. От них я научился копать корни солодки, которые можно было сосать (они сладкие), находить съедобные луковицы неизвестных мне растений и многому другому. В период уборки хлебов очень нравилось наблюдать за работой молотилки. Она казалась огромным зверем, издающим рокот, в пасть-бункер которого женщины вилами бросали снопы, освободив их предварительно от перевясла ― жгута, скрученного из стеблей пшеницы. Этот «зверь» моментально их поедал, выдавая с противоположной стороны солому, а с боку сыпал зерно в подставленные мешки. Снопы привозили на длинных высоких телегах, которые назывались арбами.
До села дошли слухи, что немцы заняли Анапу. Все мужское население села ушло в партизаны. Колхоз был зажиточным, имел свой винный завод, маслобойню. Перед уходом Кузьмич раздал колхозное продовольствие населению, нам досталось два мешка кукурузы, бутыль подсолнечного масла и бутыль вина ― рислинг. Бабушка расходовала эти продукты очень экономно, и нам удалось прожить на них целый год.
Оккупация
Село заняли румыны без единого выстрела. Автотранспорта у них не было, приехали на множестве телег. С населением вели себя миролюбиво, но были очень вороватыми. Любую вещь, которая им понравилась, забирали и уносили в свои телеги. Складывалось впечатление, что обоз пришел в село, чтобы поживиться небогатым имуществом колхозников. Вскоре в их полевом котле исчезли наши козы. Мы лишились молока, которое было хорошим подспорьем к нашему скудному питанию. Как-то утром к нам зашли румынский офицер и солдат. Офицер на ломаном русском языке спросил бабушку:
― Матка, курка есть?
― Нету, где им взяться, ― ответила бабушка.
В это время в сарае закукарекал петух. Офицер обругал бабушку на своем языке и отправился в сарай. Солдат стал ловить кур и засовывать в приготовленный мешок. Куры взлетали на стропила кровли, он сбивал их палкой. Спастись удалось одной маленькой рыжей курочке, она спряталась за досками, лежащими на стяжке стропил. Бабушка долго сокрушалась, что пожалела петуха и не сварила его детям.
С активизацией действий партизан в селе появились каратели. Они догадывались о связях населения с партизанами. Устраивали облавы. Однажды рано утром, при очередной облаве, в доме Кузьмича обнаружили дымящийся окурок. Этого было достаточно, чтобы Тамару Ивановну вместе с дочерьми расстрелять. На расстрел семьи Кузьмича выгнали все население села. Офицер на ломаном русском языке объявил: «Так будет с каждым за помощь партизанам». Мама попросила меня закрыть глаза. Автоматная очередь ранила мою душу, раны не зарубцевались до сих пор. Перед глазами часто возникают девочки в легких платьях и их мама перед расстрелом.
― Родственники у расстрелянных есть? ― спросил офицер тоном, по которому можно было понять, что он хочет расстрелять и их. Родственников у Тамары Ивановны не было. Все разошлись. Ночью односельчане похоронили погибших. Жестокость немцев не имела границ.
Возвращение в Анапу
Мама забеспокоилась, она часто бывала у Тамары Ивановны и виделась с Кузьмичом. Ее могли заподозрить в связях с партизанами. Мы решили бежать в Анапу, в наш дом.
Свой скромный скарб погрузили на телегу. На самый низ положили мешки с кукурузой, бутыли с маслом и вином. Все тщательно прикрыли бабушкиной пуховой периной, матрасами, подушками, одеждой. Сверху положили стол и стулья. Лошадь, запряженная в телегу, постоянно отмахивалась от надоедливых оводов и мотала головой, словно наблюдала за нашей погрузкой и одобряла нашу суету. Лошадью управлял мамин ученик четвертого класса, он сидел на доске, положенной на борта телеги, периодически дергал вожжи и незлобно ругал лошадь, подражая взрослым, чтобы та стояла смирно.
Бабушка, Гена и Нина уселись в телеге. Мы последний раз посмотрели на домик, в котором прожили целый год и успели привыкнуть к тихой деревенской жизни, но обстоятельства заставляли бежать из уютного дома. Бабушка, глядя на дом, перекрестилась и сказала: «С Богом в добрый путь». Возница легонько ударил вожжами по спине лошади, и телега покатилась под уклон к мосту через речку, разделяющую деревню. Мы с мамой шли по пыльной дороге за телегой. Южное солнце слепило глаза, нагретая солнцем пыль приятно грела мои босые ноги, в воздухе стоял запах пыли.
Через пять километров дорога стала подниматься на перевал, с которого вдали был виден город. Я остановился, обернулся назад и посмотрел на Варваровку. Весь склон, до самой деревни, занимали виноградники. Кусты винограда были посажены ровными рядами, каждый куст привязан к колу, вбитому в каменистый грунт. Южное солнце нещадно палило, капли пота катились по моему лицу, попадали в глаза и щипали их. Листья виноградных кустов сникли под палящим солнцем, казались серыми от осевшей на них придорожной пыли. Вдали, среди зелени, белыми точками виднелись дома, в которых жили мои новые друзья. Встретиться с ними в дальнейшем мне было не суждено. Я вспомнил дочек Кузьмича, подробности расстрела, меня охватило беспокойство за нашу судьбу. В этот момент я простился с детством, стал на много лет старше своего возраста.
Дорога шла через село Супсех, от которого до Анапы оставалось семь километров. Телега выехала на булыжную мостовую. Приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы попадать ступней босых ног на крупные булыжники и не удариться пальцами ног о выступающие камни. Колеса телеги стучали по мостовой, телега тряслась и вздрагивала вместе со скарбом и людьми, сидящими на ней. Бабушка сидела на мешке с вещами и придерживала Нину, Гена держался руками за борт телеги. Перед городом нас остановил румынский патруль, мама показала им какую-то бумажку, выданную ей комендантом Варваровки. Они порылись в наших вещах, но ничего для себя подходящего не нашли. Мы поехали дальше. В этот момент мне хотелось быстрее добраться до дома и укрыться в его прохладных комнатах от палящего солнца.
Мама тяжело вздохнула и сказала:
― Как хорошо, что они не нашли вино, могли вместе с вином забрать другие продукты.
Позже я понял беспокойство мамы о сохранности мешков с кукурузой, когда бабушка стала ложкой делить между нами кукурузную кашу.
В Анапе нас ждало разочарование. Наш дом заняли немцы. Мы поселились в сарае, так как в дом нам заходить запретили. Я смастерил из старого ведра мангал, на котором бабушка готовила еду. От немцев старались держаться подальше, не вступая с ними в контакт. Они относились к нам с безразличием и презрением.
Как-то сестра Нина играла во дворе, присев на корточки. Ей в то время было около трех лет. Невдалеке умывался немец, поставив таз с водой на табурет. Закончив мыться, он выплеснул мыльную воду из таза на ребенка. От неожиданности Нина испуганно посмотрела в его сторону и с ревом бросилась в сарай. Он хохотал, довольный своей шуткой. Мне хотелось запустить в его противную физиономию камнем или ударить палкой по лысеющей голове, но я понимал, что этого делать нельзя. С трудом сдерживая злость, пошел успокаивать сестру.
Младший брат Гена был волевым, смелым ребенком. Однажды немцы обедали во дворе, поставив стол под кроной дерева. Гена стоял невдалеке и голодными глазами смотрел на их еду. Они бросали на него взгляды и спокойно о чем-то переговаривались. Внезапно Гена подбежал к столу, схватил кусок хлеба и убежал на улицу…
Вскоре немцев отправили на фронт, и мы перешли жить в дом. Мама долго в доме все мыла и убирала грязь, глинобитные полы промазала жидкой глиной.
Встретившись с приятелями, я заметил, что они сильно изменились. Уже не было прежних игр. Всех одолевали заботы: где найти дрова и что-либо съедобное. Выходы к морю и в лес были запрещены. Ловля рыбы и крабов отпадала.
В мои обязанности входил сбор дров для обогрева дома и приготовления пищи. На всю жизнь запомнился такой случай. На развалинах Морской школы нашел толстую доску, обгоревшую с одной стороны, взвалил на плечи и понес домой. На выходе с территории школы меня остановил немецкий патруль. Сильно ругаясь, немцы автоматами показали мне, чтобы я отнес доску обратно. В сопровождении двух автоматчиков понес ее на развалины. По дороге страшные мысли приходили в голову: расстреляют или нет. К счастью, получил только пинок в зад и услышал ругань, из которой понял только слова: «шнель, шнель». Я бросился бежать и снова думал: будут стрелять или нет. Этот урок не остановил меня. Я продолжал ходить за дровами на развалины, но был очень осторожен. Об этом случае, как и о многих других, дома умолчал.
Основной пищей в этот период у нас была кукурузная каша, лепешки из кукурузной муки, фрукты и овощи из огорода. Я ходил к соседям и на ручной мельнице молол кукурузу. Мама договорилась молоть кукурузу на мельнице у Старжинских. Нина Алексеевна расстелила во дворе кусок брезента, Хена прикатил из сарая каменные жернова. Горсть кукурузы насыпали в отверстие верхнего жернова, и я начал его вращать. Моих сил хватало ненадолго. Через несколько оборотов я останавливался и отдыхал. Хена подошел ко мне, и мы вдвоем закончили помол принесенной кукурузы. Маме пришлось договориться с другими соседями, у которых жернова были деревянными, и я свободно мог их вращать.
Помол был грубым. Бабушка просеивала его через решето и получала муку для лепешек и крупу для каши. Лепешки пекла на плите без сковороды, с целью экономии масла, на сковороде они пригорали. Приготовленную кашу бабушка раскладывала в пять тарелок. Себе всегда оставляла меньше. Мама из своей тарелки часть каши перекладывала в тарелки Нине и Гене. Я брал свою тарелку в руки и не позволял ей положить в мою тарелку дополнительную порцию каши. К каше полагалась чайная ложка подсолнечного масла. Какое это было вкусное масло, с ароматом семечек! Мы постоянно вспоминали Кузьмича, который дал нам возможность выжить в тяжелое время.
Я охотился на диких голубей и воробьев с рогаткой. У дичи оказалось прекрасное мясо. Через многие годы, увидев в кинофильме «Петр Первый», как немцы угощали царя жареными воробьями, подумал, что не мы были первооткрывателями по использованию воробьев в пищу. Для нас эта дичь была единственным мясным блюдом в период оккупации. Мама несколько раз ходила с женщинами в близлежащие деревни, чтобы обменять старые вещи на продукты. Очень скоро запас таких вещей иссяк. Меня не покидало чувство голода в течение всего периода оккупации. Я часто вспоминал свой дом в Аше, его кладовую, где хранились всевозможные продукты, и думал: какой же я был глупый, что отказывался от парного молока и манной каши. Вспоминал окорока, висевшие в кладовой; у меня начинала выделяться слюна, я ее глотал, и мне казалось, что в желудке притупляется потребность в пище. К счастью, период оккупации длился всего один год.
Зверства фашистов
Я почувствовал, что на войне происходят изменения в нашу пользу. В городе стало меньше немцев ― их направляли на фронт. По ночам появлялись наши самолеты, бомбили аэродром и морской порт. Фашисты нервничали. У нас была уверенность, что советские самолеты не сбросят бомбы на жилые дома, но на всякий случай спали под кроватями и столами. Такая предосторожность спасала при обрушении потолка и крыши. Зимой в доме было прохладно. Лежа под одеялом, я подкладывал его края под себя со всех сторон, поджимал ноги к животу, чтобы быстрее согреться. Перед сном представлял себя партизаном, стреляющим из пулемета по врагам, а дрожь от холода казалась мне тряской от пулемета.
Как-то утром лежал я под кроватью, напротив меня под столом спал Гена. Вдруг в комнату с шумом ввалились немцы, с ними переводчица Лидка-предательница. Это прозвище она получила за любовные связи с немцами. Перед войной она закончила десять классов, в школе считалась хорошей ученицей и активисткой. Полученных в школе знаний по немецкому языку ей оказалось достаточно, чтобы, общаясь с живущими в ее доме немцами, освоить их разговорную речь и стать у них переводчицей. Перед отступлением немцев она добровольно уехала в Германию. После войны ее под конвоем привезли в Анапу, осудили и отправили в Сибирь.
Лидка-предательница присела у стола, посмотрела на меня, затем на Гену, что-то сказала немцам и показала пальцем на Гену. Немцы заставили его одеться и увели с собой. Это были немцы-летчики. Они жили на соседней улице и часто проезжали мимо нашего дома на аэродром.
Я быстро оделся и побежал к их дому. Через забор увидел, что немцы собрали человек восемь ребят шестилетнего возраста из близлежащих домов. Многих я знал. Их о чем-то допрашивали через Лидку-переводчицу, затем укладывали на лавку, и огромный верзила, засучив рукава, избивал широким солдатским ремнем. С каждым ударом ремня у меня что-то обрывалось в животе. У забора собрались матери детей, многие плакали, молились, чтобы сжалились над их детьми. Затем ребят поставили к стене сарая, и один из фашистов, отойдя метров на десять, стал целиться в них из пистолета. Переводчица что-то говорила ребятам. Одна женщина охнула и упала в обморок, другая, забыв о предосторожностях, запричитала:
― Шо вы робите, ироды! Хай вас накажет Бог!
Раздался выстрел. У меня замерло сердце. Стрелял немец из ракетницы, ракета ударилась о стену сарая над головами ребят, обсыпав их искрами. После этого немцы о чем-то долго совещались. Я смотрел на Гену. Его глаза были широко раскрыты, лицо выражало страх и недоумение. Мне непонятна была причина ареста ребят, Гена был постоянно на моих глазах. Слишком свежи были в памяти события в Варваровке, когда расстреляли дочек Кузьмича. Мама стояла рядом, руками вцепившись мне в плечи, она не чувствовала, что делала мне больно. Я не пытался отстраниться от нее. Боль физическая помогала легче переносить боль душевную. Немцы закончили совещаться и отпустили ребят. Мама бросилась обнимать и целовать Гену, он стоял как невменяемый. Домой он брел с трудом. Бабушка уложила его на кровать и начала смазывать исполосованную спину мазью. Она готовила замечательную мазь, которая заживляла раны, вытягивала гной из фурункулов и ран. Рецепт перешел к ней от ее предков. Готовилась мазь очень просто: в серебряной ложке на огне доводились до кипения воск и подсолнечное масло в равных пропорциях. Эта мазь в течение моей жизни выручала меня много раз.
Расскажу предысторию ареста ребят. После освобождения города от оккупантов у ребят появилась возможность, как в довоенные годы, встречаться на углу улицы, обсуждать свои проблемы, делиться впечатлениями. Я узнал причину избиения детей. Оказалось, что из соседнего района двое ребят шли по улице Нижегородской в поисках чего-нибудь съедобного. В это время начинали созревать абрикосы. В некоторых дворах ветки фруктовых деревьев висели за пределами забора над тротуаром. Абрикосы падали на землю, и ими можно было поживиться. При желании можно было воспользоваться услугами «младшего брата». Так называли камень. Запустить им в ветку, собрать упавшие фрукты и быстро убежать. Внимание ребят привлекло открытое окно, на котором лежала пачка печенья. Приблизившись к окну, они увидели, что в комнате никого нет, рядом с печеньем лежала красивая коробочка с безопасной бритвой, на стене висела кобура с пистолетом. Все это моментально оказалось за пазухой, и они бросились бежать. Немец, находящийся во дворе, видел убегающих детей…
Листовка
О событиях под Сталинградом мы узнали от чехов. Небольшое их подразделение стояло во дворе моего приятеля Михаила. Они к нам относились дружелюбно, сами шли на контакт, говорили, что скоро придут наши. Мы неплохо понимали их язык. В душе у меня кипела буря радости, но надо было сдерживать эмоции ― вдруг это провокация.
В воздухе чаще стали появляться наши самолеты. Они прилетали со стороны моря, бомбили аэродром, иногда завязывались воздушные бои. Мы по шуму моторов научились отличать наши самолеты от немецких. Увидев как-то в небе наш самолет, Хена радостно закричал:
― Наш, наш летит!
― Тише! ― осадил его Вита. ― Если кто-нибудь, услышит и передаст немцам, тебе несдобровать.
Немцы считали жителей своими подданными и наказывали тех, кто радовался успехам Советской Армии. По ночам с самолетов сбрасывали листовки с призывом к немецким союзникам сдаваться в плен. Мы подбирали эти листовки и подбрасывали во дворы, в которых жили румыны и чехи. Нам хотелось посильно помочь нашей армии.
Хорошо помню такой случай. Мы с Жиндой нашли в развалинах листовку, написанную на румынском языке. Жинда положил ее за пазуху, и мы пошли искать дом, в котором жили румыны. Около одного дома стоял часовой. Поравнявшись с часовым, Жинда вынул листовку и протянул ее часовому. Часовой, как мне показалось, испугался, посмотрел по сторонам. Убедившись, что поблизости никого нет, взял листовку, толкнул ее в карман шинели и пошагал от нас в сторону. Я уходил от часового с чувством небольшого страха и большой радости, что этот солдат не будет стрелять в наших бойцов, а при случае сдастся в плен.
Бесчинства фашистов
Перед отступлением фашисты ожесточились. За свои неудачи на фронте мстили местному населению. Регулярно устраивали облавы и увозили трудоспособных людей в Германию, взрывали жилые дома, превращая город в руины. Дома взрывали методично по улицам от центра города с немецкой педантичностью. Мы не выходили на улицу. Увидев немецкий патруль, особенно эсэсовцев, направляющихся к нашей калитке, мама через окно убегала в сад и пряталась в туалете.
В памяти на всю жизнь сохранился такой случай. В дом вошли три немца, осмотрели комнаты, один спросил бабушку:
― Где фатер? Где мутер?
― Отец капут, мать в Германии. Я одна осталась с ребятишками.
Высокий сухопарый немец со змеиным взглядом показал на меня и стал что-то говорить своим напарникам. Испуг охватил меня. Недавно моего приятеля Альбика вместе с матерью увезли в Германию.
Немцы, посовещавшись, покинули наш дом. Я не мог двигаться от страха. Бабушка прижала меня к себе и стала успокаивать. С тех пор, увидев немцев, приближающихся к нашему дому, я вместе с мамой убегал через окно. Прятаться в туалете вдвоем было тесно и небезопасно. Мы стали прятаться в высокой траве в конце нашего сада. У меня среди высокой бузины и лебеды была проложена тропа, по которой на коленях незаметно можно было проползти в сад жителей соседней улицы. У них росли очень вкусные персики. Я иногда ими лакомился.
Дошла очередь взрывать дома на нашей улице. Мама подозвала меня к себе и строгим взволнованным голосом сказала:
― Иди к калитке и наблюдай за улицей из-за кустов сирени. Не вздумай выходить за калитку.
Дальнейших пояснений мне не требовалось. Я знал, что о любой опасности надо будет предупредить маму. В соседнем дворе за улицей наблюдал Хена. Я перешагнул через невысокий каменный забор и присоединился к товарищу. Ехавшая по улице автомашина остановилась недалеко от нашего дома. Из нее вышел офицер и три солдата. Офицер резким, лающим голосом что-то сказал солдатам и показал рукой на дом Веры Карловны, стоящий напротив нашего дома, на дом дяди Коли, который погиб от осколка немецкой бомбы, и на дом Старостенко. Солдаты бегом помчались к этим домам и положили на тротуар около стен домов взрывчатку.
Немцы торопились, фронт приближался к Анапе. Фашисты превращали в руины наш прекрасный город. Они подрывали все угловые дома, построенные из кирпича, и дома, выходящие фасадами на тротуар. Наш дом миновала эта участь, так как он был саманный и находился в глубине сада.
Лена
Машина с немцами проехала по улице мимо нас и остановилась около дома соседей. Мы с Хеной присели в кустах сирени и затаили дыхание. Нам отчетливо были видны лица фашистов, их торопливые действия. Мне хотелось запустить в них гранату или открыть огонь из пулемета, но эти мечты были неосуществимы, как и многие мои сны, в которых я сражался с фашистами. В доме жила бабушка с двумя внучками. Старшая девочка была немного старше меня, младшая ― ровесница Нине. Появились они на нашей улице неожиданно, перед оккупацией города. Ходили слухи, что они пытались эвакуироваться вглубь страны, но путь был отрезан немцами, и они осели в Анапе. Для нас, ребят, было странно, что они вселились в дом Стороженко, которые успели уехать до прихода немцев. Мать девочек с приходом немцев устроилась работать на винзавод.
Девочки сторонились нас, выходили на улицу только с бабушкой. Мы тоже не искали с ними контакта и не приглашали принять участие в наших играх. Старшая девочка была красивой и нравилась мне. Она была всегда опрятно одета, большие голубые глаза смотрели внимательно и настороженно. Светлые волосы, зачесанные назад, скреплялись бантом. Ребята считали их чужаками, и я, поддавшись детской солидарности, не подходил к ним, чтобы познакомиться. Наше отношение к ним изменилось после того, как мы узнали, что их маму расстреляли за связь с партизанами. Наши родители делились с ними своими небогатыми запасами продуктов. Девочки после трагедии с их мамой долго не появлялись на улице. Когда я увидел их, сидящих на лавочке, сразу же направился к ним, не зная, что буду говорить. Слова нашлись сами собой.
― Меня зовут Алик, а как вас?
― Я Лена, а это моя сестра Люба, ― ответила старшая девочка.
Я присел на лавочку и не знал, какой еще задать вопрос.
У меня было к ним чувство уважения и жалости за погибшую мать. Первой спросила Лена:
― Вы давно живете в Анапе?
― Нет, не очень. Перед войной приехали.
― В море, наверное, успели накупаться досыта, ― произнесла она мечтательно.
― Досыта накупаться невозможно. Я с ребятами ходил купаться по нескольку раз в день. На следующий день снова купаться хочется.
― Мы ни разу в море не купались, ― с сожалением произнесла Лена.
― Где вы жили раньше?
― Мы ехали из Украины. Наш поезд часто бомбили. Приходилось выскакивать и бежать прятаться в лесу или ложиться в кювет. Во время стоянки в одном крупном городе была сильная бомбежка вокзала. Машинист не мог ехать, так как горел красный семафор. К паровозу подбежал военный и сказал машинисту:
― Немедленно уезжайте!
― Не могу, красный свет.
― Уезжайте, иначе поезд разбомбят.
Машинист повел поезд под красный свет. Доехав до небольшого леса, поезд остановился. Люди выскакивали из вагонов и бежали в лес. Вскоре началась бомбежка нашего состава. Бомбы разрывались около железнодорожных путей. К счастью, на этот раз ни одна бомба не попала в состав. При следующем налете поезд разбомбили, уехать на восток не было возможности, и мама решила добраться до Анапы. Здесь жили ее хорошие знакомые. Их дом находится в запретной зоне.
… Немцы выселили жителей из домов, расположенных вблизи моря, и объявили эту территорию запретной зоной. В людей, осмелившихся зайти в эту зону, стреляли без предупреждения…
― Где сейчас ваши знакомые?
― Не знаю, куда-то ушли.
Я понял, что затронул больную тему, и не задавал больше вопросов. Возможно, их знакомые ушли в партизаны. Об этом ни один ребенок не обмолвится словом. Про себя решил, что как только город освободят от немцев, обязательно приглашу Лену купаться на песчаный пляж…
Когда немцы разгружали взрывчатку, бабушка девочек вышла на улицу, стала перед немцами на колени, перекрестилась костлявой рукой и стала умолять не взрывать дом. На ней были старенькая кофточка и длинная юбка, подол которой лежал в пыли. Лицо было серым, с впалыми глазами и щеками, видимо, от долгого недоедания и горя. Она кланялась немцу в ноги, пытаясь обнять его сапоги. Он оттолкнул ее ногой и грубо произнес:
― Найн, матка!
Немцы поспешно положили взрывчатку у стены дома, и машина поехала дальше.
Мы с Хеной наблюдали эту сцену из своего укрытия в кустах сирени. Долго ждали, когда бабушка с девочками выйдут из дома с вещами и направятся к кому-нибудь из соседей. Немцы дали жителям полчаса времени на освобождение своих домов. Бабушка с девочками из дома не появлялись. «Неужели их взорвут вместе с домом?» ― подумал я. Меня охватил ужас. И я предложил другу:
― Хена, давай заберем взрывчатку и где-нибудь спрячем…
― Давай, ― быстро согласился он.
Мы выглянули из калитки, улица была пустынной. Только вдали виднелась машина фашистов, которые продолжали разгружать взрывчатку около домов жителей города. Не думая о возможных последствиях, мы забрали взрывчатку и закопали в саду. Вскоре показались подрывники. Они взорвали все дома, около которых лежала взрывчатка. Дом, в котором находились бабушка с внучками, взрывать не стали, проехали мимо. Бабушка с девочками из дома не вышли. После освобождения от немцев она говорила соседям, что Бог внял ее молитвам, и они остались живы.
С каждым днем усиливалась канонада, которая доносилась к нам от Новороссийска. Ее звуки радовали нас и вселяли надежду на скорое освобождение. Мы с нетерпением ждали прихода наших войск. Наступили самые тревожные дни. Каждый день ожидания был трагичным для жителей и города. Немцы стремились как можно больше жителей вывезти в Германию и как можно сильнее разрушить город. Мама боялась, что немцы угонят нас в Германию. На улицу мы не выходили, вечерами в доме не зажигали свет, чтобы не привлечь внимание немецких патрулей. Часто отсиживались в бомбоубежище.
Ночь перед освобождением
Последнюю ночь перед освобождением города от фашистов мы провели в бомбоубежище соседей Старжинских. На руках у Нины Алексеевны, как и у мамы, было трое детей. Ее мужа, дядю Костю, немцы неоднократно вызывали в комендатуру и предлагали стать полицейским. Он всегда отказывался, ссылаясь на малое образование в три класса. В конце концов, его угнали в Германию, и он там погиб. Всех соседей сплотили общие невзгоды, вместе легче было переносить трудности.
Вход в укрытие закрывался одеялом, в центре, на ящике, горел каганец. Он служил основным видом освещения в период длительного года оккупации. Делался очень просто: срезался один бок картофеля, удалялась часть внутренности, туда заливалось любое масло, вставлялся фитиль, сделанный из спички, обмотанной ватой.
В ту ночь никто не спал, но разговоров было мало, каждый думал о своем.
― Неужели скоро все кончится? ― произнесла Нина Алексеевна.
― Война еще не скоро кончится, ― ответила ей мама.
― Дай-то Бог, чтобы скорее немцев прогнали в Германию, ― вторила бабушка.
Я мечтал, что с нашими войсками придет отец, обнимет меня и поцелует. Мы сядем рядом и будем долго беседовать, мне надо очень многое рассказать ему…
На окраине города слышалась орудийная и пулеметная стрельба. По улице Черноморской прогрохотали танки, и все стихло. Внезапно одеяло входа отодвинулось, и перед нами появились два румына с винтовками в руках. Всех охватил страх. «Неужели это конец, перед самым освобождением?» ― подумал я, и у меня начала кружиться голова. Румыны, оглядев детей и женщин, молча удалились. Все сидели в оцепенении, у мамы потекли слезы. Постепенно на улице установилась пугающая тишина. Мне казалось, что я оглох. Сейчас я хорошо понимаю выражение: «глухая тишина». Утром мы долго не решались покинуть свое убежище…
Освобождение
…Я выглянул на улицу, увиденное запечатлелось в памяти на всю жизнь. По улице шли два молоденьких советских солдата и разматывали телефонный провод связи. К ним подбегали женщины, обнимали и целовали. Солдаты смущенно улыбались, но не мешали женщинам излить свои чувства. Мне хотелось подбежать к ним, броситься на руки, как бросался к отцу, обнимать и целовать, но за последний год я научился сдерживать свои эмоции и помчался в бомбоубежище сообщить об освобождении…
Вскоре все соседи были на улице. Люди радовались и ликовали, обнимали друг друга, многие со слезами на глазах. Закончился самый тяжелый, страшный и незабываемый год моей жизни. Меня переполняло счастье. Стоял август, была теплая погода, ярко светило солнце. Казалось, оно радовалось вместе с нами.
В нашем доме на несколько дней остановился майор Николай Александрович. Он недомогал после ранения, и ему пищу приносил в дом солдат. Угостив сестру и брата гречневой кашей, он заметил, насколько они голодны. С тех пор ему приносили два котелка с супом и кашей. Большую часть еды он отдавал нам. Майор иногда выходил за калитку нашего двора и отдыхал на лавочке. Перед его глазами была картина разрухи. Три угловых дома на пересечении улиц Черноморской и Гоголя взорваны. Обломки стен и кирпичей перекрывали проезжую часть улицы.
Однажды я подошел к майору, мне хотелось посидеть рядом с ним и поговорить, но места на лавочке не было, так как он сидел посередине. Просить его подвинуться я постеснялся и решил сделать рядом лавочку из кирпичей, лежащих на дороге. Стал подбирать кирпичи и укладывать стопкой. Майор долго смотрел на мое занятие, затем спросил:
― Что ты делаешь?
― Хочу сделать лавочку, ― ответил я.
― Разве можно брать чужие кирпичи? Люди пострадали, кирпичи им могут понадобиться для восстановления дома. Я советую тебе унести их на прежнее место.
Мне стало очень стыдно. Я не ожидал, что могу оказаться вором. С тех пор я запомнил на всю жизнь, что нельзя брать чужие вещи, даже если они валяются. У меня пропало желание поговорить с майором. Перенеся кирпичи на прежнее место, я направился во двор.
Напротив нашего дома раньше стоял красивый старинный каменный дом Веры Карловны. Я всегда им любовался, проходя мимо. Окна и карнизы обрамляли кирпичные узоры, пилястры имели затейливые рисунки. Теперь за грудой кирпича была сколочена маленькая времянка из сохранившихся досок от дома. В ней проживала Вера Карловна со своей подругой Сашенькой. Так она называла женщину лет шестидесяти.
Вера Карловна до войны работала учительницей немецкого языка, ее муж был капитаном дальнего плавания. После одного из рейсов он не вернулся, его пароход разбомбила немецкая авиация.
Мама дружила с Верой Карловной. Их роднила общая специальность учителя, обе были очень начитаны. Я с удовольствием слушал их беседы, когда Вера Карловна бывала у нас. Она была учительницей с дореволюционным стажем и очень много рассказывала интересных историй. Мне она казалась очень старой, но крепкой старушкой. От некогда красивого лица остались умные, внимательные глаза. Морщинистые щеки отвисли и опускались на подбородок.
Во время оккупации она стала работать переводчицей в немецкой комендатуре. Люди к ней относились неоднозначно. Одни, кому она помогала при допросах, уважали, другие считали предательницей. На двери ее дома была приклеена бумага с изображением орла и свастики, на которой на немецком, румынском и русском языках было написано: этот дом находится под защитой немецкой комендатуры. Немцы не пощадили дом своей сотрудницы.
…После войны на ее груди появилась медаль: «За победу над Германией». Мы узнали, что она работала в комендатуре по заданию горкома партии…
Как только саперы разминировали подходы к морю, я пошел на море найти что-нибудь съедобное. Море штормило и могло выбросить рыбу или утку-нырка. Волны с шумом накатывались на галечную отмель, оставляя на берегу разный мусор и морскую траву, среди которой иногда поблескивала рыбка. Затем, отступая, захватывали с собой гальку. Камни терлись друг о друга, издавая шум и скрежет. Пробираться вдоль отвесного берега приходилось с большой осторожностью, чтобы набегающая волна не подхватила и не унесла в море. Каждую перебежку надо было рассчитать: выбрать впереди безопасное место у скал, куда не докатывается волна, успеть добежать до наката следующей волны.
Возле ручья, впадающего в море, я увидел женский труп. Лицо у погибшей было молодое, длинные волосы рассыпались по гальке, кисти рук и стопы ног отрублены. К своему удивлению, я не испугался трупа, он еще не был изуродован временем и не испускал трупного запаха. Мне уже приходилось видеть трупы, выброшенные морем. Они были раздуты до объемов их одежды и издавали смрадный запах.
Набегающие на отмель волны подкатывались к убитой, подталкивали ее дальше на отмель, шевелили волосы на голове и, обессилев, отступали в море, чтобы вернуться вновь. Скорее всего, немцы выбросили женщину в море с последнего парохода, увозившего жителей Анапы в Германию. Я побежал по крутому подъему на высокий берег, у меня сильно колотилось сердце, стояла непонятная боль в груди и тошнота. О находке сообщил первым встретившимся военным.
Через несколько дней я вновь пошел к ручью. На высоком морском берегу увидел холмик, обложенный дерном с белым деревянным столбиком, на котором написаны стихи, посвященные погибшей. Стихи были трогательными, проникновенными. У меня застрял комок в горле и потекли слезы: перед собой я видел тело женщины с распущенными волосами, которые шевелило море. Неизвестный автор призывал «фашистов бить, холм могильный не забыть». Прошло много лет, но я не могу забыть ни тело женщины у ручья, ни белый столбик со стихами неизвестного автора.
Кузьмич
Через несколько дней после освобождения города от оккупантов к нам зашел Кузьмич. Я сначала не узнал его. До войны ему было около тридцати лет, как и моей маме. Теперь перед нами сидел седой, утомленный, с посеревшим лицом мужчина лет шестидесяти. На нем была серая шинель с солдатскими погонами. Меня это очень удивляло. Я считал, что он, председатель большого колхоза, обязательно должен быть командиром. Мама спросила:
― Почему вы в военной форме?
― Все партизанские отряды влились в регулярную армию.
Он выложил на стол весь свой солдатский сухой паек: буханку хлеба, сахар, консервы. Мы сидели за столом и впервые за длительный период пили чай с сахаром вприкуску. В Варваровке он уже побывал и знал подробности трагедии своей семьи.
Прощаясь, обнял нас и обещал обязательно заехать после Победы. Мы долго его ждали, но не дождались. Война распорядилась по-своему.
Трагедия Жинды
Передовые части наших войск вели ожесточенные бои около селения Витязево, расположенного в двадцати километрах от города. Немцы создали там оборонительные сооружения для преграждения нашим войскам наступления на Керчь. Мне впервые удалось видеть стрельбу реактивных установок ― «Катюш». Несколько грузовых машин выехали на пустырь между Морской школой и жилыми домами. С рельс, расположенных на машинах, одна за другой летели огненные молнии в сторону Витязево. При этом был страшный вой, который закладывал уши и наводил страх. Раньше мне такого шума и воя не доводилось слышать. Машины исчезли с пустыря так же неожиданно, как появились. Очевидцы рассказывали, что склон холма, на котором была оборона немцев, был весь перепахан и выжжен.
Уходя поспешно к линии фронта, какая-то воинская часть оставила временно на территории Морской школы небольшой склад с гранатами. Мы незамедлительно ими воспользовались для глушения рыбы. Принцип действия освоить не составляло труда. В гранату вставляли запал, кистью руки рычаг бойка прижимали к корпусу гранаты, за тесемку выдергивали чеку, и гранату можно бросать.
Первые броски гранат не увенчались успехом. Рыбы не было у берега. Решили идти по высокому берегу моря искать косяк кефали, подошедшей к берегу на кормежку, и бросать гранаты сверху. Так и сделали, но гранаты, не долетев до воды, взорвались в воздухе. Появился опыт. Корректировщик шел по высокому берегу и рукой показывал, где рыба. Остальные с гранатами шли по отмели и бросали гранаты в нужном направлении.
Во время одной из таких «рыбалок» в руке Жинды взорвалась граната. Я увидел его испуганное лицо, забрызганное кровью, большие круглые глаза казались стеклянными. Первоначально я не заметил его раздробленной кисти руки. Я испугался его вида. Хена и Вита бросились бежать к подъему на берег, я за ними, Жинда побежал за мной. Недалеко от моря располагалась Морская школа, путь к дому лежал мимо нее. Я обернулся, чтобы увидеть Жинду. Его раненая рука была поднята вверх. Мне показалось, что он машет красной тряпкой. Ребята свернули на территорию Морской школы и побежали к военному госпиталю, мы с Жиндой бежали за ними.
У Жинды ампутировали кисть правой руки. Он потерял много крови. После операции к нам вышел военный в белом халате и спросил:
― Чем ему оторвало кисть руки?
― Гранатой, ― ответил я.
― Какой гранатой?
― Стаканчиком.
― Такого названия гранат нет.
― Эта граната такая же, как РГД, только без ручки. На нее можно надевать рубашку от гранаты РГД, ― вмешался Вита.
― Понятно, ― сказал доктор. ― Хорошо, что на ней не было рубашки. Вы все могли погибнуть на месте. Ваш товарищ потерял много крови, на время мы его оставим у себя. Идите и передайте родителям о случившемся.
Меня только после разговора с доктором охватил страх. Я представил нас, четверых ребят, лежащими на отмели в лужах крови. Мне опять почудился запах карболки.
Трагедию с Жиндой я долгие годы видел во сне. Все подробности случившегося помню до сих пор.
Митинг
В центральном сквере города состоялся митинг. Проводили перезахоронение партизан, погибших во время боев с оккупантами. Приехал первый секретарь Краснодарского обкома партии, он возглавлял партизанское движение края. В своем выступлении рассказал о многих партизанах из Анапы, о гибели своего сына-девятиклассника в застенках гестапо. Сын собирал сведения о немцах для партизан, был связным между подпольем и партизанами. Он погиб, никого не выдав. Горе каждого стоящего на митинге превратилось в одно большое общее горе.
Рядом со мной стоял Жинда. Когда среди погибших партизан назвали имя его отца, он плакал и дрожал, у меня давно катились слезы. Женя знал, что его отец воевал среди партизан, но ни разу об этом не обмолвился. Я проникся к нему уважением. С тех пор называл его только Женей.
…Вскоре около братской могилы появился обелиск, на котором были фамилии партизан, погибших в борьбе с фашизмом. Ближайший путь к морю, на рыбалку с причала лежал через этот сквер. Мы с Женей часто подходили к обелиску и глазами искали знакомые фамилии. У меня всегда подкатывался комок к горлу и появлялись слезы…
Еще шла война, а секретарь обкома уже говорил о планах по восстановлению городов и сел края. Он говорил о больших перспективах, но они не интересовали меня. Меня интересовало наше существование в данный момент.
Возвращаясь с митинга, я думал о судьбе моих друзей. У Жени отец погиб в партизанах, у Хены отца немцы увезли в Германию, у Виты отец исчез в тридцатые годы. Мой папа был на фронте, и я не знал, вернется ли он живым. Война лишила нас радости общения с отцами.
Последний год войны был очень трудным для нашей семьи. Кукуруза, полученная от Кузьмича, закончилась. Продукты, выдаваемые по карточкам, позволяли жить впроголодь. Во время оккупации кукурузу в поле не сажали. Для жителей юга кукуруза в питании имела такое же значение, как картошка для сибиряков.
Мы получали письма из Аши от родственников. Они предлагали вернуться в родной город, обещали обеспечить картофелем, помочь с продуктами и в обустройстве. После многих колебаний мама приняла решение покинуть Анапу.
Я прощался со своими друзьями, с которыми пережил много радостных и тяжелых дней, с курортным городом, который успел полюбить, с Черным морем, которое дарило мне радости и печали, со своим детством. Впереди меня ждали новые события и приключения…
Постепенно военные годы моего детства уходят в историю. Я вспоминаю о них с чувством грусти и надежды, что для новых поколений такие суровые годы не повторятся.
Об авторе:
Альберт Кайков родился в 1932 году в г. Аше Челябинской области в семье служащих. Мать, Мария Алексеевна Кайкова, ― учительница; отец, Сергей Федорович Кайков, ― строитель.
Перед Великой Отечественной войной семья переехала на постоянное место жительства к Черному морю, в Анапу. Началась война, отец ушел на фронт, мать с тремя детьми и бабушкой оказалась на оккупированной территории. Альберт был старшим из детей. Семья жила впроголодь. Все помыслы были направлены на добычу пропитания. В это время он пристрастился к рыбалке и охоте из рогатки на воробьев и голубей. В дальнейшем рыбалка и охота стали увлечением на всю жизнь и темой для стихов и прозы.
В 1948 году семья Кайковых переехала в Новосибирск, где Альберт в том же году на рыбалке познакомился с писателем Кондратием Никифоровичем Урмановым. Вскоре под его руководством стал редактором стенной газеты «Молодой охотник» в коллективе охотников и рыбаков ДСО «Спартак».
После окончания школы в 1951 году уехал во Владивосток и поступил учиться в Высшее военно-морское училище им. С.О. Макарова, окончив которое, служил на кораблях Камчатской флотилии. В связи с сокращением Вооруженных Сил Советского Союза в 1958 году уволен в запас.
Вернувшись в Новосибирск, получил второе высшее образование на очном отделении Новосибирского инженерно-строительного института. Затем работал на стройках Новосибирска и заполярного города Игарки. После Заполярья двадцать шесть лет работал в администрации Новосибирской области начальником инспекции Государственного архитектурно-строительного надзора.
Литературным творчеством увлекся, выйдя на пенсию. Первая книга прозы ― «Потерянное детство» ― издана в 2010 году. Затем одна за другой вышли две книги «На заполярной широте», следом «Встреча через полвека», «Флотские будни», «В Туруханской тайге», «По жизни с друзьями», «Близкие сердцу», «Под северным небом» и другие.
Член Союза писателей России. Проживает в Новосибирске. Продолжает увлекаться охотой, участвует в работе творческих коллективов, часто выступает в школах перед учениками со своими произведениями.
