Клетка

(Продолжение. Начало в журналах «Российский колокол», выпуски 1– 2 и 3–4)

12

Прошло уже недели полторы после попытки его ареста – он считал, что это была только попытка, попытка нелепая и несостоятельная – и после романтического свидания с Мариной Толоконниковой, состоявшегося вечером того же дня. Надо бы поставить все точки над «i» c Евдокией Прокопьевной, но до этого следовало бы поговорить с товарищ Толоконниковой. Тем более что во время их встречи та была очень и очень мила. Правда, стоит ли этому удивляться? Обычная секретарь-машинистка, разве она могла что-то противопоставить ему и противостоять его настойчивости? Но вот уже прошло дней десять, а может, и больше, а он так и не смог ничего сказать ей, даже перекинуться с ней двумя-тремя словами.

Борис твердо решил дождаться, когда Марина вернется домой, или перехватить ее утром, когда та уходит на работу. Вечером сидел допоздна в прихожей, приоткрыв дверь на лестницу, чтобы услышать, как звякнут ключи у входа в соседнюю квартиру. Утром поднимался пораньше, до ее ухода на работу, тоже ловил шорохи на площадке перед лифтом. Приходила уборщица, мыла пол в коридоре и, увидев незапертую дверь, – ей казалось, что квартира пустая, хозяин давно ушел и просто забыл закрыть свою замечательную двушку, «ах, какой растяпа!» – недолго думая захлопывала дверь – «вот, теперь полный порядок!» Борис вставал и снова приоткрывал ее.

Все напрасно – как она ухитрялась избежать встречи с ним? – Марина оставалась неуловимой. Как же так? Даже в самых трудных вопросах он всегда был достаточно настойчив, чтобы каждое начатое дело суметь последовательно довести до его логического конца. А уж тем более такое простое, и даже можно сказать – пустяковое дело…

Борис написал письмо и положил в ее почтовый ящик – так, чтобы мадам Гаулейтер не видела этого. А что, если баба Дуся сама достанет и прочтет? Это же ящик ее квартиры, у нее наверняка есть свой ключ. Наплевать, если прочтет. Плохо, что записка может не дойти. И он, Борис, ничего об этом не узнает. Написал дубликат, подошел к адвокатской конторе, в которой теперь работает Марина, положил письмо на ее имя в их почтовый ящик. Солидная организация, здесь наверняка никто не возьмет чужое письмо и не вскроет без ведома адресата.

В своем послании он попытался оправдать свое непозволительное и недостойное поведение, писал, что только чувства и пленительная женственность товарищ Толоконниковой заставили его потерять голову и вести себя столь глупо и нетактично, выражал готовность чем угодно загладить свой промах, никогда впредь не переступать границ, которые она ему определит. И просил только об одном – дать ему возможность поговорить с ней. Пусть она сама убедится в его абсолютном добронравии и нерушимой уважительности к ней, своей соседке волею Божией, в ангельской добропорядочности которой он ни на секунду не сомневается. Встретиться, чтобы перекинуться несколькими словами. Тем более что ему давно следовало бы поговорить с Евдокией Прокопьевной, чтобы та не предпринимала никаких действий в отношении Марины, а он не может сделать этого, не посоветовавшись предварительно с самой Мариной. Закончил он письмо тем, что товарищ Толоконникова может в любое время дня и ночи позвонить в его дверь, и он будет рад увидеть ее, независимо от того, занят он чем-нибудь или свободен, отдыхает он или спит, например, – в данном случае это не имеет ровно никакого значения. В ближайшее воскресенье он весь день будет находиться в своей квартире. Пусть она даст ему какой-нибудь намек или знак, согласна ли она встретиться с ним и выслушать его нижайшие извинения, а если, к примеру, не согласна, то хорошо бы получить пояснения, почему его столь простая и невинная просьба кажется ей невыполнимой. Заранее обещает ей, что любые ее требования он сочтет абсолютно обоснованными и справедливыми и готов выполнить их в полном объеме, независимо от того, каково их содержание.

В последующие дни никакого ответа или знака он не получил. Но в воскресенье в соседней квартире началось какое-то интенсивное движение. Кто-то заносил мебель – в основном столы и стулья. Было еще несколько шкафов. КГ пригласил к себе мадам Гаулейтер:

– Евдокия Прокопьевна, это же ваша квартира. Скажите на милость, что там за вавилонское столпотворение такое? Что за шум, нельзя ли прекратить подобные безобразия? Или, если это уж так необходимо, почему все такое надо затевать именно в воскресенье?

Женщина хорошо помнила обиды, нанесенные ей две недели назад ее любимым членом ЖСК товарищем Кулагиным, и ответила ему хоть и без душевных вздохов, но довольно-таки многословно:

– Как вся страна, наш ЖСК решило идти твердым шагом по пути укрепления законности и повышения прав трудящихся. И, как в каждой приличной организации, мы решили создать свои собственные партийные и профсоюзные первичные организации, собственные ячейки. Жаль, что вы, товарищ Кулагин, не проявили сознательности и не поддержали наши инициативы. Мы выбрали партийные и профсоюзные комитеты. И теперь им необходимо место для заседаний. Я выделила им большую комнату в своей квартире. Вот они обставили место для своей работы. Партком и профком будут решать проблемы нашего ЖСК и собираться на свои заседания через день. Они мне очень благодарны за предоставленную жилплощадь. Не безвозмездно, конечно. И, чтобы вы знали, все члены ЖСК тоже высоко оценили мой благородный поступок. Кроме почему-то вас. А я и не сомневалась, что вы, Борис Илларионович, ровно так и отреагируете. Может быть, вы думаете, что вам от этого будет какое-то беспокойство, от этих заседаний? Это не будут очень долгие заседания. А в остальное время там может быть товарищ Толоконникова – обедать или ужинать, например, если ей этого захочется. Так что, я думаю, вам от всего этого будет мало беспокойства. Мне не хотелось бы, чтобы под влиянием минутного настроения вы из-за такой ерунды обратились в какие-то органы. У наших правоохранительных органов и так слишком много дел, чтобы заниматься столь незначительными пустяками, связанными с квартирой такой простой и непритязательной женщины, как я. Да и поверят ли они вам, посмотрят на вашу наклейку и не поверят.

КГ был возмущен дерзкой речью вахтерши, хотел ответить ей очень резко, но сдержался:

– Вас не должно волновать мое мнение по этому вопросу. Мое мнение вас совершенно не касается. Да и зачем вам оно? Есть вещи и поважнее. Как я понял, вы далеко не в убытке от этого весьма важного общественного мероприятия.

– Нет, вовсе не в убытке. По существу это мне очень даже выгодно. Не в том смысле, что вы имеете в виду. Какая здесь выгода? Жалкие крохи, просто гроши какие-то, мне ведь квартиру надо оплачивать. Выгода в другом. Теперь я с чистой совестью могу отказать своему племяннику. И так я уж вся просто извелась, что пришлось его поселить на несколько дней в этой гостиной. Мне все было боязно, что он постоянно вам мешает. Мой племянник, знаете, из органов. А они не церемонятся с нами, простыми смертными. Ему все равно – родная тетя или просто сосед по лестничной площадке. Такой нахал! Всего-то еще – лейтенантик простой, а никакого уважения к тебе. Так что теперь вам будет спокойней.

– Что за выдумки, ничем он меня, ваш никудышный лейтенантишко, не беспокоил! Вы, должно быть, решили, что я очень капризный, потому что меня раздражает хлопанье дверей и шум от переноски мебели. Слышите, вон они опять двигают!

Мадам Гаулейтер совсем растерялась, она никак не могла сообразить, что же ей сейчас следует предпринять:

– Может, им сказать, чтобы они не передвигали больше мебель? Если хотите, сейчас пойду и скажу им об этом.

– Но ведь им надо подготовить помещение для работы комитетов?

– Да, – беспомощно сказала Евдокия Прокопьевна, не понимая, чего от нее хотят.

– Ну тогда, значит, им надо передвинуть мебель и поставить ее на свое место. Идите, идите, Евдокия Прокопьевна, чего вы встали? Вы уже сделали все, что могли, и дали мне все необходимые пояснения.

Мадам Гаулейтер очень хотелось улизнуть, но непонятные логические выкладки КГ ее словно парализовали, и, вместо того чтобы тут же уйти, она застыла как соляная статуя. Борис открыл дверь и выпроводил ее. Вскоре шумы в соседней квартире прекратились сами собой.

Но прошло совсем немного времени, и у дверей соседки опять началось какое-то непонятное движение. КГ попытался рассмотреть что-то в глазок – ничего не получилось. Он осторожно выглянул и увидел Галю Рейхельгауз, бледную рыженькую девушку, которую он несколько раз видел в «приемной» Евдокии Прокопьевны. Насколько он понял, она тоже жила в этом доме и снимала у кого-то комнату. Галя, по-видимому, когда-то перенесла ДЦП и теперь ходила довольно неловко – на как бы деревянных ногах. И голова у нее как-то особенно была чуть откинута назад и немного в сторону. А может быть, она действительно глубоко презирала окружающих и специально держалась так, что о ней можно было сказать – «нос задирает». Преподает английский, говорят даже – в универе. А судя по фамилии, надо бы немецкий преподавать.

Галя, видимо, перебиралась в квартиру Евдокии Прокопьевны. Она несколько часов сновала взад-вперед, носила вещи, белье. Постоянно что-то забывала и приносила отдельно – то конспект, то коврик, то сумку, то коробку с туфлями.

Борис сделал вид, что ему надо проверить, нет ли писем в почтовом ящике, спустился вниз, зашел к мадам Гаулейтер и сказал строго:

– Евдокия Прокопьевна, вы не могли бы подняться ко мне, надо поговорить. И сделайте мне, пожалуйста, кофе с гренками, если вас не затруднит.

Вахтерша восприняла просьбу о завтраке как шаг к примирению. Она завалила поднос с кофе разными вкусняшками и с удовлетворением поставила все это перед КГ в его квартире:

– О чем вы хотели поговорить со мной, Борис Илларионович?

– Что за суета в вашей квартире? Второй раз за сегодня. Вы затеяли уборку?

Борис принялся за кофе с гренками и не смотрел на нее, но, даже не глядя, почувствовал, что баба Дуся вздохнула с облегчением. Он ведь попросил кофе и вот теперь пьет ее кофе и закусывает ее гренками. Несмотря на жесткий тон вопроса, она восприняла это как свидетельство потепления их отношений.

– Какая уборка, помилуйте? Это товарищ Рейхельгауз перебирается в комнату Марины Толоконниковой. С сегодняшнего дня они решили жить вместе.

«Мадам Гаулейтер» выжидала, смотрела, как примет эту новость КГ и разрешено ли ей будет сказать еще что-нибудь. КГ выдерживал драматическую паузу, помешивал сахар в чашке с кофе и рассматривал пузырек кофейной пены. Потом он резко поднял глаза, посмотрел внимательно на Евдокию Прокопьевну и спросил довольно строго:

– Ну и что, ваши самые худшие подозрения относительно неблагонадежного поведения товарищ Толоконниковой, они что, подтверждаются?

Мадам Гаулейтер, видимо, ожидала именно этого вопроса – она картинно вскинула руки и воскликнула:

– Что же вы, Борис Илларионович, что же вы терзаете и меня, и себя? Какой вы все-таки чувствительный! Это же было совершенно несущественное и по существу вообще случайное замечание! – Она уже заламывала руки, глаза покрылись пленкой набегающих слез, а сквозь голос прорывались первые волны накатывающихся рыданий. – Разве я могла даже помыслить, чтобы обидеть вас или кого-нибудь другого? Вы давно меня знаете – неужели, по-вашему, я способна оговорить и оболгать невинного человека, тем более – свою квартирантку? Вы даже не представляете, как я страдала эти две недели, просто места себе не находила. А вы еще сказали, что доложите куда надо, и даже предлагали, чтобы ЖСК лишил вас права собственности и выселил из квартиры. Это вас-то – и лишить!..

Рыдания заглушили ее последние слова, она зарылась лицом в передник, плакала навзрыд и вытирала слезы, довольно натурально заливавшие ее лицо.

«С какой это стати Марина решила взять к себе в комнату постороннюю девушку, да еще такую, прямо скажем, несимпатичную?» – подумал КГ, но сказал, по своему обыкновению – почему-то в последнее время это случалось с ним особенно часто, – совсем другое:

– Не плачьте, Евдокия Прокопьевна!

Он посмотрел на нее: плачет, все еще плачет. Она будет плакать, будет! Почему он так несправедливо к ней относится?

– Да перестаньте же, в конце концов! Терпеть не могу женских слез. Что я вам должен сказать, чтобы вы прекратили? Я не хотел вас обидеть. Вы просто неправильно меня поняли. Мы ведь очень дружны с вами. Даже между старыми друзьями такое вполне может случиться.

КГ подумал о том, что племянник мадам Гаулейтер, скорей всего, ничего ей не рассказал, и это придало ему уверенности.

– Подумайте сами, зачем мне ссориться с вами из-за какого-то далекого нам с вами человека?

Евдокия Прокопьевна опустила передник до уровня носа и вопросительно посмотрела на Бориса. Ей надо было убедиться, действительно ли КГ на нее не сердится.

– Вот это правильно, совершенно верно вы сказали, из-за какого-то далекого нам с вами человека. А я-то думаю, – продолжила она гораздо более твердым голосом, к ней вернулись ее обычная решительная напористость и естественная природная наглость, – сама себя спрашиваю и удивляюсь: с какой стати Борис Илларионович, такой милый молодой человек, вздумал выгораживать эту бестактную Толоконникову. Я по ночам не сплю, когда он на меня сердится, и он знает это – так я сама себе говорю. А про секретаршу я так сказала, так это только то, что видела собственными глазами. Могла бы, кстати, и не говорить.

КГ не стал возражать. Надо было бы выставить мадам Гаулейтер из комнаты, но ему этого совсем не хотелось. Он продолжал задумчиво помешивать сахар в кофе, постукивая ложечкой по чашке. Это означало: «Евдокия Прокопьевна, неужели вы не понимаете, что ведете себя нетактично и уже в который раз за сегодня сказали лишнее?»

В этот момент за дверью опять послышалось шуршание: товарищ Рейхельгауз, видимо, опять подносила то, что забыла взять сразу во время своего переезда. КГ выразительно показал рукой в сторону соседней квартиры.

Мадам Гаулейтер горестно вздохнула и произнесла голосом, полным страдания и муки:

– Удивляюсь я на товарищ Толоконникову. Меня, конечно, это совсем не касается, но мне, например, очень неприятна эта Рейхельгауз. Такое впечатление, что она хрома на обе ноги. Живет в нашем доме, а Марина вдруг ни с того ни с сего берет ее к себе в комнату. Правда, говорят, что они подруги. Надо бы племянника спросить, пусть разберется с этой хромоножкой, хоть какой-то от него толк будет.

КГ раздражало это сочетание беспомощности и упрямства мадам Гаулейтер, он стал нервно ходить по комнате от окна к встроенному шкафу и обратно.

Кто-то позвонил во входную дверь. КГ открыл: на пороге стоял высокий молодой мужчина с мясистым лицом, высоко выбритыми висками и с хорошей военной выправкой. По испуганно-удивленной реакции Евдокии Прокопьевны – «Петр Кононович, легок на помине!» – он понял, что пришедший как раз и был ее племянником, лейтенантом Редько. Глядя куда-то в пространство мимо КГ, тот довольно бесстрастно произнес, что товарищ Рейхельгауз хотела бы переговорить с Борисом Илларионовичем и потому просит его пройти в столовую в соседнюю квартиру, где она и ждет его в настоящее время.

КГ с интересом рассматривал лейтенанта, который почему-то согласился взять на себя нелепую обязанность посыльного при этой никчемной Рейхельгауз. Потом усмехнулся и повернул голову в сторону притихшей Евдокии Прокопьевны. Его взгляд означал: «Это теперь ваша постоялица. И я это все давно уже предвидел. От ваших жильцов одни проблемы. Покоя нет даже в воскресенье». После такого выразительного взгляда и соответствующей театральной паузы он опять развернулся к лейтенанту и попросил передать приславшей его девушке по фамилии Рейхельгауз, что он сейчас придет. Ему потребуется буквально несколько минут, чтобы принять подобающий вид. Мясолицый молча кивнул и исчез.

Борис выбрал в шкафу подобающий для данного случая пиджак и, не обращая внимания на истерические выкрики мадам Гаулейтер о бестактном поведении этой назойливой особы, о том, что в ее возрасте надо бы не забывать о девичьей скромности в первую очередь, попросил ее забрать поднос с кофе и всем прочим. Та возражала:

– Вы бы поели, Борис Илларионович. Не спешите, она подождет. А вы даже не попробовали ничего – ни пампушек, ни домашнего варенья. А я-то с такой любовью все это для вас собирала!

– Вы уберете это или нет, сколько раз я должен повторять? – прервал ее Борис. КГ был раздосадован приглашением Гали Рейхельгауз, и теперь все: и еда, и лейтенант, и мадам Гаулейтер – казалось ему связанным с фактом появления в его жизни этой неприятной особы.

Он прошел в соседнюю квартиру и взглянул на закрытую дверь комнаты Марины. Но его ведь приглашали не в эту комнату. Его приглашали в комнату заседаний новоявленных парткома и профкома, названную почему-то столовой этим тупым и самодовольным лейтенантом Редько. Самого товарища Редько не видно, он будто растворился. Черт с ним, с лейтенантом, зачем он мне сдался? Без стука открыл дверь столовой. Вот так, резко и без размышлений.

Комната была занята длинным столом со стульями и парой шкафов, просто набита мебелью, проходов почти не оставалось. В дальнем конце стола сидела Галя Рейхельгауз. Увидев КГ, она тут же встала и заковыляла ему навстречу. Скользнув взглядом по наклейке на лбу Бориса и повернув по-птичьи голову, она спросила:

– Извините, товарищ Кулагин, прежде чем начать разговор, я хотела выяснить, известно ли вам, кто я такая?

– Вне всякого сомнения, мы знакомы. Лейтенант Редько назвал вас товарищем Рейхельгауз, а ваше имя, Галина, я знаю и так. Мы встречались в служебном помещении Евдокии Прокопьевны, ранее именуемом колясочной, и могу предположить, что вы некоторое время уже снимаете квартиру и живете в нашем доме, а сегодня, насколько я знаю, вы переехали в комнату к товарищ Толоконниковой – надеюсь, по обоюдному согласию, а не приняв это решение самостоятельно и в одностороннем порядке. Впрочем, «надеюсь» – это неправильное слово, «уверен» и «не сомневаюсь» – это в данном случае будет более правильным определением того, что сегодня произошло.

– Может, мы присядем, чтобы спокойно поговорить? – предложила Борису собеседница.

Они выдвинули стулья из-под стола, сели и внимательно посмотрели друг на друга.

Борису показалось, что ее рот приоткрылся, клыки удлинились, зрачки расширились и поглотили всю комнату. Неведомая сила втянула Бориса в черный, бездонный туннель, подступила дурнота. Одно мгновенье, только одно мгновение.

«Опять что-то несусветное мне мерещится, – подумал КГ. – Теряю контроль».

После некоторой образовавшейся паузы Галина неожиданно вскочила и поковыляла через всю комнату к дальнему подоконнику – что-то забыла взять из сумочки. Только вернулась – и опять вскочила, опять что-то ей нужно было обязательно взять, причем именно сейчас. Потом извинилась и попросила Бориса отвернуться: она забыла застегнуть верхние пуговички своей рубашки мужского покроя: не может же она говорить с посторонним человеком в таком виде, и пусть он ее простит и отвернется на несколько секунд. Завершив свои неуместные и, видимо, совершенно ненужные эволюции, она иронично взглянула на КГ, как бы говоря: «Ну что, приступим?»

Борис кивнул головой.

– Итак, товарищ Кулагин, надеюсь, вы понимаете, зачем мы пригласили вас и о чем у нас с вами пойдет речь? Хотя вы и молчите, я безусловно уверена, что вы понимаете причину нашей встречи.

Дело в том, что мы давние подруги с известной вам дамой, которая проживает в настоящее время в этой квартире, в соседней комнате. И моя подруга дала мне полномочия для встречи с вами и просила конкретно поговорить с вами вместо нее. Она хотела сама встретиться и поговорить и собиралась именно это и сделать. Но сегодня ей нездоровится. Вы производите впечатление интеллектуального и разумного человека и, надеюсь, вы сумеете правильно оценить ее сегодняшнее состояние и простите ее за то, что пришла не сама, а попросила меня сказать вам буквально несколько слов и выразила надежду, что вы без всяких обид согласитесь выслушать меня вместо нее. Не сомневаюсь в том, что я смогу сказать вам никак не меньше, чем она, более того – я, как сторонний наблюдатель, смогу сказать вам гораздо больше ее и буду в этих словах более беспристрастна, поскольку могу подойти к нашему разговору и судить о предмете нашей беседы без излишних эмоций, которые, как правило, только вредят делу. Надеюсь, вы согласитесь с такой оценкой сложившейся ситуации – по моему глубокому убеждению очень простой и не стоящей каких-то сложных размышлений.

«Я обвиняемый. И вот, пожалуйста, первое слушание моего дела, – подумал КГ. – Первое слушание, и вот они – первые мои судьи. Добровольные судьи, которые взялись меня судить. Никчемная машинисточка и хромая не только на обе ноги, но и на голову училка английского, возомнившие о себе бог знает что. Ну что же, взялись судить – так судите. Посмотрим, на что вы способны. Но кое-что я и сейчас могу им сказать».

– «По моему убеждению», «не стоящей каких-то сложных рассуждений» – какие пассажи, я впечатлен. Уверен, что меня ждет еще что-то сногсшибательное на английском – не так ли? – Бориса раздражало, что хромоножка так пристально смотрела на его губы.

«Еще одна, которой так нужна любовь. Но это было бы, пожалуй, уже слишком, «too much», как говорят англичане», – подумал он и продолжил:

– Почему не сказать проще? Очевидно, что товарищ Толоконникова отказала мне в личном разговоре, о котором я просил.

– Да, это так, – ответила Галина и еще раз посмотрела на губы Бориса. – Но, мне кажется, вы не хотите спокойно поговорить и совершенно необоснованно обостряете решение этого, по существу, очень несложного вопроса. А причина простая – вы, видимо, недостаточно понимаете существо этого дела. Именно поэтому я бы подчеркнула, что слово «отказала» в данном случае совершенно не подходит. Если бы было все не так и, наоборот, моя приятельница, к примеру, «дала согласие», это слово тоже не подошло бы к данному делу. «Отказать», «дать согласие» применимо к чему-то существенному или полезному. Но ведь есть много вещей, о которых с уверенностью можно сказать, что они несущественны или, к примеру, совершенно бесполезны. Именно так оно и есть в данном конкретном случае. И теперь, после вашего откровенного высказывания, я тоже могу говорить с вами совершенно откровенно.

Дело, стало быть, состоит в следующем. Вы обратились к моей хорошей подруге с просьбой встретиться и обменяться своими мнениями в устной или, возможен и такой вариант, в письменной форме. Могу предположить, что она знает, о чем могла бы пойти речь в данном разговоре. Я лично этого не знаю, да мне и не надо этого знать при выполнении поручения Марины. Не знаю также, почему она так уверена, что подобное объяснение не принесет пользы ни ей, ни вам, то есть окажется абсолютно бесполезным. Не имею ни малейшего представления о том, почему она так считает. У нас с ней разговор об этом был только вчера, даже не разговор – она случайно вспомнила об этом и сказала как бы вскользь. И еще сказала, что предмет вашего с ней разговора, который вы хотели затеять, – кстати, тоже совершенно случайно – абсолютно для вас не важен, совершеннейший для вас пустяк. Что вся эта затея – нелепая и бессмысленная. И что вы скоро сами поймете это, а может быть, уже осознали без всяких разъяснений с ее стороны, которые кажутся ей ненужными и лишенными какого-либо зерна здравого смысла.

И знаете, что я ей ответила? Ответила, что она, наверное, во всем без исключения права. Но тем не менее, раз вы испрашиваете, следует дать вам все-таки ответ, и это будет не так уж бесполезно, как это могло бы показаться с первого взгляда. И я вызвалась передать ее ответ. Марина почему-то колебалась, но потом все-таки согласилась.

КГ обратил внимание, что глаза Гали Рейхельгауз затуманились, она как бы машинально расстегнула верхние пуговички своей рубашки мужского покроя, которые она до этого так тщательно застегивала и которые, будучи расстегнутыми, открывали верхнюю часть ее довольно соблазнительной, подтянутой, можно даже сказать – забавно вздернутой вверх груди. «Brests» – «груди» по-английски», – почему-то подумал Борис.

– Надеюсь, я была для вас хоть в чем-то полезна, – сказала хроменькая девушка, зачем-то мимоходом, как бы случайно коснулась пальчиками наклейки на его лбу и взяла Бориса за руку. – Я-то знаю, как может быть мучительна неизвестность, даже если дело совсем пустячное. В данном случае эту неизвестность очень легко устранить, и сделать это надо немедленно. – С этими словами она мягко, но настойчиво положила пальцы Бориса себе под рубашку со стороны заманчивого треугольника светлой кожи, образованного расстегнутой планкой ее воротника. – Я не могу отказать вам в этом. Вы так настойчивы. И потом, во мне говорит голос сострадания. Ведь вы арестованы, я это знаю, я это вижу…

– Благодарю вас, товарищ Рейхельгауз, – медленно сказал КГ, так же медленно, словно загипнотизированный, поднялся и вынул руку из-под ее рубашки, посмотрел на довольно миловидное лицо девушки, на ее пышную рыжую косу, на стену дома напротив, ярко освещенную солнцем, добавил неуверенно:

– Вы мне всё очень хорошо и доходчиво объяснили, – и двинулся на подкашивающихся ногах к двери.

Галя встала и пошла вслед за ним, как бы не желая вот так запросто с ним расставаться, как бы не веря, что разговор уже закончен.

– Вы не ответили мне, кто я такая. Не ответили, потому что не знаете. Пока еще не знаете. Машехит, меня зовут Машехит. Мое второе и настоящее имя. Сейчас оно кажется вам каким-то нонсенсом. Либо даже шуткой. Рекомендую запомнить. Когда-нибудь придет момент, и оно, возможно, очень даже вам поможет. Сможет помочь – не в смысле сделать что-нибудь. Просто понять, хотя бы понять. А это тоже немало.

Она хотела еще что-то сказать, но в этот момент дверь отворилась. В дверях нарисовался лейтенант Редько. Почему-то поприветствовал КГ легким кивком, хотя они только что виделись, и произнес нараспев:

– А меня можете просто звать Давэром – Давер, зело важное имя, – мысленно, конечно, потому что мы не скоро увидимся. Скорей всего, у вас не будет больше возможности еще раз встретиться со мной. До поры до времени. Только не говорите никому об этом.

«Даверзелло. Странное имя, – подумал КГ. – Что-то похожее я уже слышал».

Лейтенант Редько ловко обошел Бориса, приблизился к девушке и галантно поцеловал ей руку.

«Как он вежлив и любезен с ней! – мелькнуло в голове КГ. – Совсем не так, как я. Но она вроде совсем не в обиде на меня. Наоборот, похоже, она хочет представить меня лейтенанту, будто он меня никогда не видел. Видел, видел. И сегодня, и тогда, две недели назад. Он прекрасно знает меня. А мне совсем не надо этого. Ишь, как они любезничают друг с другом! Прикидываются незаинтересованными и вообще добрейшими людьми. Но я не смогу ответить им добротой и любезностью. Они же сообщники, именно они всё так и подстроили, чтобы у меня не было возможности встретиться с Мариной Толоконниковой.

Но какова Марина! Придумала интригу на пустом месте. Она все придумала таким хитрым образом. Хитрым и опасным. Казалась мне немного таинственной. На самом деле, как оказалось, обычная простушка. Накрутила черт знает что, наши взаимоотношения с ней – зачем все преувеличивать, зачем делать из мухи слона? И в глазах этих людей кто они такие? Напускают на себя неизвестно что – представила все так, будто для меня как-то особенно важен разговор, которого я добивался. Вот тут она и ошиблась. Я отлично понимаю цену этого разговора. Ноль, просто ерунда, финтифлюшка, а не серьезный разговор. А что бы они, эти люди, сказали, если бы узнали вдруг, что у меня вполне могли оказаться в руках ее, Маринины, трусики? Или даже лифчик для коллекции? Это просто случай, что она осталась при своих аксессуарах нижнего – весьма посредственного, кстати, – белья. Для меня эта Марина просто маленькая провинциальная девчушка из низших слоев общества, жалкая секретарь-машинистка, которая и тогда не устояла перед моим напором, и сейчас тем более не устоит, если вообще это будет мне хоть сколько-нибудь надо. Тем более что мне даже неинтересно принимать в расчет то, что я узнал от мадам Гаулейтер о ее недостойном поведении. А это, между прочим, очень о многом говорит».

Не сказав ни слова в ответ на неожиданную ремарку лейтенанта Редько, Борис с небрежным поклоном покинул столовую и вышел в прихожую квартиры Марины Толоконниковой. За дверью раздался смешок Гали Рейхельгауз.

«Вам смешно, жалкие вы люди. А я посмеюсь над вами по-своему. Я-то без труда поставлю вас в тупик».

Борис огляделся по сторонам. Все тихо, обстановка показалась ему вполне благоприятной. Он постучал в дверь комнаты Марины – вначале чуть-чуть, потом громче. Почему она не открывает? Спит. Может, ей нездоровится или нарочно прячется? Никто не отзывается.

Борис нажал ручку, открыл дверь. Как же глупо, стыдно и нелепо! Заглянул в комнату – никого. Вещи разбросаны, двери шкафа – настежь.

Бросились в глаза два куска черной материи, прикрепленные к стене рядом друг с другом. На материи – и там, и там – приколоты фотографии. Одни глаза. И там, и там одни глаза. Бр-р-р! Жутковатые картинки получились.

Видимо, Марина ушла, пока Галина беседовала с ним. Ничего страшного. Он и так знал, что найти ее будет непросто. И зашел в комнату Марины назло ее хромоногой подружке и этому истуканистому лейтенанту.

Когда Борис закрывал дверь, Галина с лейтенантом выходили из столовой. Скорей всего, они заметили его маневры, но сделали вид, что заняты разговором и не обращают внимания на КГ, просто смотрят рассеянно, не замечают его, будто его здесь и нет совсем.

«Что за странные имена – Машехит и Давэрзелло? Что означают эти зашифрованные вторые имена?» Тут он вспомнил имя Марины – то, что она называла, – Шахат. Какое-то непонятное заигрывание с Талмудом. К чему бы это? И почему он должен серьезно относиться к этой ерунде? «Даверзелло – что-то знакомое, какой-то клоун, может быть иллюзионист, не помню точно, у Булгакова, наверное, – подумал он. – Может, Азазелло? Не люблю Булгакова. Всё так многозначительно, таинственно, а кончается просто голыми бабами на метлах и фокусником Ворландом – то ли Ворландом, то ли Вохландом, – бррр, гадость какая! Терпеть не могу разные фокусы, чародейство и доморощенные чудеса. Я – скорее атеист и ни во что такое не верю. Все равно, неприятна мне эта всяческая чертовщина. Чертовщина или, возможно, игра в чертовщину».

КГ почувствовал себя не в своей тарелке – все-таки они смотрят на него, они всё видели, – прижался к стенке и тихо выскользнул из квартиры этой «таинственной Шахат».

 

13

 

Все против меня. Как эта СИСТЕМА умудряется опутать человека тысячами невидимых нитей? Псевдо-Николай, конечно, скользкий и опасный человек. Но в данном случае он, видимо, прав. Я правильно решил – не буду иметь никаких контактов с прислужниками СИСТЕМЫ. Но если толковый адвокат… Пусть бы он и занимался. Нельзя же ждать у моря погоды! Что-то надо предпринимать.

Он позвонил Валенту Валентиновичу, тот предложил встретиться вечером:

– На улице Чайковского. Вот по этому адресу, пройдите через двор, три ступеньки вниз, там бани для своих. Вывески нет. У меня тренировка. В баскетбол играем. Так, для здоровья. Юротдел обкома – вы знаете, я долго там работал, а теперь в свободном плавании – и еще несколько человечков неплохих. Сам Ревеленко играет с нами. Не знаете? Носикова знаете? Тогда и Ревеленко должны знать. Ну, это неважно. А потом я в баньку заглядываю. Там неплохо. В общем, сами увидите. Комната отдыха, закуски, если хотите. Можно неплохо поговорить. Без помехи. Я часто встречаюсь там с нужными людьми. Устраивает? Хорошо, жду.

 

Борис добрался пешком от метро. Нашел массивный, мрачный дом, прошел в почти не освещенный двор. Вот она, эта дверь – три ступеньки вниз. Трудно что-либо разглядеть здесь при слабом свете крохотной лампочки, заливающей вход тонким слоем рыбьего жира. Борис нащупал кнопку звонка и позвонил. Дверь устроена так, что в нее вместо глазка врезано крошечное окошко. Окошко засветилось, в нем мелькнули два выпуклых глаза. Мелькнули на мгновение и исчезли. Борис еще раз позвонил. Вроде опять мелькнули глаза – или это ему показалось?

Борис в сердцах ударил кулаком по тяжелой двери:

– Да что же это такое, в конце концов! – закричал он. – Я друг товарища адвоката. Он пригласил меня на встречу. Встреча мне назначена, неужели непонятно?

– Не кричите вы так, люди спят уже, – тихо сказал кто-то сзади. – Товарищ адвокат болен, он никого не принимает.

Во дворе, в тени от угла здания, совсем рядом стоял крепкий, вихрастый парнишка в кепке и с сигаретой в руке. Широко расставленные ноги будто перегораживали проход во двор. Лица было почти не видно. «Кого-то он мне напоминает. Если это сын председателя, то как он сюда попал и вообще что здесь делает?»

– Итак, вы говорите, он болен? Вы сами-то кто такой и откуда вы это взяли? – Борис наступал на парня так, будто именно тот сам и виноват в том, что адвокат болен.

– Не кричите, вокруг люди спят. Или вам все равно? Да обернитесь вы – дверь уже открыли.

Парень затянулся, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил ее в темноту и неожиданно – словно растворился – бесследно исчез в глубине двора.

Дверь действительно была открыта. В прихожей стояла хорошенькая девушка с кукольным лицом, пухлыми губами и весьма зрелыми формами. Борис узнал эти прозрачные светлые глаза, мелькнувшие в окошке двери.

«Почему она все-таки впустила меня? Наверное, заметила наклейку над виском», – подумал Борис.

– Вы не могли бы открывать поживее в следующий раз? – спросил он с напускной строгостью, не отрывая, впрочем, заинтересованного взгляда от точеной фигурки девушки, которая будто специально поворачивалась то вправо, то влево, неспешно закрывая дверь.

– Товарищ адвокат приболел, – пропел в ответ нежный девичий голос.

«Сопрано или меццо-сопрано? – подумал он, протискиваясь мимо нее к следующей двери. – Что за глупость, при чем здесь сопрано, она же не певица. Почему же у нее тогда такие белые щеки и виски, будто у певицы на сцене?»

– Простудился или с сердцем что не так?

– Не знаю, может, и с сердцем. Хотя он еще довольно молодой. А у вас не бывает такого, что сердце вдруг забьется, заноет, когда встречаете привлекательную молодую особу, а голова так и кружится?

Не дожидаясь ответа, девушка обогнула КГ и провела его в обширное помещение непонятного назначения.

Потом неожиданно быстро побежала вперед. Отворялись и хлопали какие-то двери, проходы изгибались и поворачивали, узкие короткие коридорчики сменялись широкими и длинными, справа и слева глазу открывались какие-то помещения. Рассмотреть их и что-нибудь осознать из картинок, которые то и дело вспыхивали и мелькали слева и справа, было практически невозможно: девушка мчалась вперед, и КГ приходилось ускоряться и следить за тем, чтобы она не исчезла из поля зрения за очередным поворотом.

Коридоры кончились, и они оба, словно две ракеты, пронеслись по диагонали через большой зал, стены и пол которого были облицованы ядовито-желтым кафелем.

Одну сторону зала занимал длинный ряд столов, заставленных бутылками водки, стаканами и дешевой закуской. За столом сидели полуголые мужики среднего возраста. С ними – довольно молодые девушки, тоже наполовину раздетые, как правило – в банных простынях.

«Розовые и глуповатые, как юные хрюшки», – мысленно отметил Борис.

С другой стороны зала – небольшой бассейн, метра четыре на четыре примерно. В нем полоскались три пары, распаренные и тоже в розовых тонах.

«Неужели они будут делать это прямо здесь? Фу, как неэстетично!» – мелькнула мысль в голове КГ, мелькнула и тут же исчезла, потому что сам КГ уже бежал дальше, стараясь не упустить из виду мелькавшие впереди лазоревые клинья на розовой юбке его провожатой.

«Обитатели Лимба – это еще не чистилище и не ад. Погибшие души, которым точно закрыта дорога в рай. У Данте провожатым был его любимый поэт Вергилий, «мантуанский лебедь», как того называли. В этом Лимбе моим провожатым стал не лебедь – лебедушка. Наверное, она мне больше по душе, чем был бы, к примеру, тот же Вергилий. Больше по душе. Поспешу-ка за ней, негоже было бы затеряться в темных кругах этого подземного мира. Похоже на то, что мы наконец пришли. Вот он, адвокат, вхожий в двери великой СИСТЕМЫ».

Валент. Валент Валентинович. Породистое лицо, короткая стрижка, тронутые сединой виски. Даже когда он сидел за столиком, было видно, что это высокий, подтянутый, до сих пор спортивный человек, хотя по возрасту – далеко уже не юноша. Оголенный белокожий торс выглядывал из банной простыни. На столе – кофе, круассан, бутерброд с красной икрой.

Он сидел как раз напротив двери, в которую вошли КГ и его провожатая. Установленная над входом яркая лампа дневного света слепила глаза адвокату, и тот никак не мог рассмотреть вошедших.

– Мила, кто пришел?

– Это человек, о котором вам сегодня звонили. Он пришел вас навестить.

– Ах, это вы, – потерянно сказал Валент, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Девушка подлетела к адвокату, стала что-то шептать ему на ухо. Тот приподнялся, рассеянно слушал шелест помощницы, отпивал кофе, помешивал сахар в чашке и снова отпивал кофе, время от времени бросая ленивые взгляды на посетителя.

Пока они что-то обсуждали, Борис осмотрел помещение. Вытянутый зал с полом, выложенным светлыми каменными плитками, напоминал предприятие общепита. Стол Валента Валентиновича стоял особняком, адвокат был здесь как на сцене. В глубине зала, на заднем плане – прилавок со встроенным холодильником, при беглом взгляде за стеклами можно было разглядеть выпечку и салаты. К прилавку подходили посетители в верхней одежде. Они совершенно не обращали внимания на полураздетого адвоката, будто его здесь и не было. Будто он находился в совсем другом измерении. Что это за измерение – пространственное или временное? Или и то и другое? Посетители осматривали выложенные блюда и выпечку, что-то обсуждали с продавцом, покупали и уносили купленное, включая чай, кофе или соки, в смежный зал, где тоже стояли столики, там рассаживались и перекусывали. Видны были окна и дверь этого второго зала, выходящие на улицу.

Заметив взгляд Бориса, адвокат прервал неслышное щебетанье своей помощницы и произнес слабым голосом:

– Сюда можно войти с Чайковского, угол Чернышевского. Буфет «Колобок» знаете? Если вам удобнее, можно и отсюда заходить. По верху это получается довольно далеко. От Литейного до Чернышевского метров шестьсот, никак не меньше, а если низом – совсем рядом, такой эффект смещения пространства.

После некоторой паузы адвокат продолжил:

– Не могу вам все это толково объяснить – все-таки я не технарь. Так что в следующий раз, если захотите, можно и от метро «Чернышевская», это совсем рядом. Здесь еще и третий выход есть – через спортзал, прямо в Смольный. Получается вроде еще дальше, километра полтора, а для меня – совсем небольшой коридорчик.

Вот как удивительно устроен этот мир. Так что не вешайте носа. Садитесь. Что вам заказать? Кофе, бульон? Девушки за стойкой могут поднести. Как вас? Борис Илларионович? Очень хорошо. Очень, очень хорошо. Да, мне говорили о вас, от Николая Александровича звонили. Кто это – Нестор Арсентьевич? Давайте договоримся раз и навсегда. Вы пришли ко мне от Николая Александровича Романова. Надеюсь, это ясно? И этого вполне достаточно.

Пока адвокат говорил, Мила поправляла простыню на его плече и коленях, время от времени что-то шептала на ухо. Адвокат откидывался на спинку кресла и закрывал глаза. Борису надоело это притворство, и он обратился прямо к Миле:

– Неужели ему действительно так плохо? В это невозможно поверить. Такой сильный, можно сказать, цветущий человек. Только что провел тренировку, играл в баскетбол с выдающимися чиновниками из Смольного. Возможно, даже с участием самого товарища Ревеленко. Наверное, какое-то временное недомогание. Это бывает после большой нагрузки.

Борис внимательно посмотрел в лицо адвоката и сказал доверительно:

– Просто, наверное, вы, Валент Валентинович, занимаетесь баскетболом нерегулярно. Организм оказался не подготовленным в должной мере. А тут большой начальник, сам товарищ Ревеленко. Конечно, очень хотелось себя показать. Уверен, это скоро пройдет.

– Возможно, – ответил адвокат грустным голосом. – Но так плохо мне никогда еще не было. Сильная слабость, даже пот выступает. Липкий холодный пот.

– Неважные новости. Раз так, значит, вас действительно нельзя беспокоить. Здесь неудачное место. И холодно, а вы при этом совсем раздетый. Эта барышня, она, как я понял, ваша помощница. Она должна была бы позаботиться о вас. Да и со мной не очень-то она была приветлива, когда я пришел. Может быть, это обычное женское притворство?

Мила продолжала поправлять простыню на плече адвоката и время от времени поглаживала то его руку, то плечо, то ласково прикасалась к шее. Но, судя по ее взглядам, при этом она больше внимания обращала на КГ, чем на своего босса. КГ облокотился на спинку стула и подвинул его как бы невзначай, чтобы оказаться поближе к девушке.

– Да, что-то мне нехорошо, извините меня. И сейчас мне важней всего покой, покой и еще раз покой. Но не подумайте, мне здесь совсем неплохо. Сейчас допью кофе и пойду в раздевалку, там тепло и уютно.

Установилось общее молчание. Неожиданно адвокат добавил:

– Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось превратное представление. Скажу вам честно и без обиняков – у меня нет никаких нареканий к Миле. Она очень хорошая помощница. И помогает мне буквально во всем. Буквально во всем, – повторил он с усилием. – Она настоящий молодец.

Мила тем временем отошла куда-то и вернулась с подушкой. Положила ее адвокату под поясницу, потом принесла витамин С, бросила таблетку в стакан с водой. Наклонилась, поправила подушку, снова о чем-то защебетала.

«Зачем я пришел сюда?» – задал Борис вопрос сам себе, потом резко встал и принялся нервно расхаживать за спиной Милы. Сначала ему хотелось ухватить помощницу за розовую юбку и силой оттащить от адвоката. Но потом он решил, что нежданная болезнь, так внезапно свалившаяся на адвоката, пришлась как нельзя кстати. Его недавнее рвение наконец-то поработать с «настоящим», а не подпольным адвокатом, охватившее его, когда он решил прийти сюда, почему-то совершенно иссякло. Он даже подумал, что гораздо интереснее было бы сейчас замутить что-нибудь не очень важное, какой-нибудь совершеннейший пустяк или ерунду с аппетитной Милочкой, чем тоскливо беседовать с этим вялым, хотя, как он уверяет, и вполне спортивным в прошлом адвокатом. Но, как всегда в последнее время, вслух он сказал совсем другое, вернее, не сказал – буквально выпалил:

– Милая Мила! Вы не могли бы ненадолго оставить нас одних? Мне нужно обсудить с адвокатом кое-какие дела.

«Достаточно ли обидным тоном произнес я это все? – задумался Борис. – Надо было бы произнести именно так, чтобы у нее возникло какое-то неприятное чувство».

Мила мгновенно парировала, не поднимая головы и без тени волнения:

– Смотрю я сейчас на вашу отметину на лбу и думаю, к чему бы все это было? Надеюсь, это никак не означает, что вы слепой. Разве вы не видите – Валенту Валентинычу сейчас нехорошо! Он не может обсуждать с вами какие-то посторонние дела.

Возможно, она сказала это механически, повторяя когда-то придуманный и твердо выученный простой шаблон, но КГ принял это за насмешку. Показалось, будто его укусило злобное насекомое. «Фу-ты, проклятая», – пробормотал он беззвучно.

Адвокат приподнялся со спинки кресла, выглянул из-за спины Милы, в ответ на что КГ изобразил скорбную гримасу, будто только что проглотил горькую таблетку. Потом внезапно успокоился и произнес, обращаясь к Миле, совершенно равнодушным голосом:

– Ну знаете, моя милая… Я еще не совсем лишился рассудка из-за того, что у меня эта наклейка на лбу. И не стал бы ничего требовать от вас, если бы это было по какой-то причине невозможно. Так что, будьте любезны, оставьте нас вдвоем, раз уж я пришел.

Мила встала сбоку от кресла адвоката, выпрямилась и с бесстрастным лицом погладила руку Валента Валентиновича.

– При Миле вы можете говорить все, что хотите. Она моя помощница, и у меня нет от нее тайн.

КГ услышал в его голосе нотки мечтательности.

– Это дело, о котором я хотел переговорить с вами, касается не только меня. Это тайна, и не совсем моя тайна.

КГ встал и повернулся лицом к смежному залу, из которого в буфет подходили посетители. Весь вид его говорил о том, что обсуждать тут больше нечего. Но, пожалуйста, уважаемый адвокат может поразмышлять о теме его прихода и сам принять удобное для себя решение.

– Тайна? Чья же это может быть тайна? – спросил Валент Валентинович, внезапно ослабев и снова откинувшись на спинку кресла.

– Вы же сами назвали имя Николая Александровича. Это он прислал меня к вам. Значит, это ему для чего-то да важно.

– А-а-а! – внезапно оживился адвокат и протянул руку, показывая, чтобы КГ сел на стул. – Я-то думал, вы пришли по просьбе Николая Александровича навестить больного, и все размышлял, откуда тот узнал, что я болен. А вы, оказывается, пришли ко мне по делу. Что же вы сразу-то не сказали? Надо было сказать – и все. И без всякого стеснения. Я же дал согласие на нашу встречу, когда звонил Николай Александрович. Милочка, выйди, оставь нас вдвоем.

Да, вот еще что. Сходи-ка к моему малому. Я оставил его с девушками, ему делают тайский массаж.

Вы знаете, Борис Илларионович, что такое тайский массаж? – неожиданно обратился он к Борису. – Массаж, который делается не руками, а телом массажиста, в данном случае – массажистки.

Потом он снова повернулся к Миле:

– Пойди посмотри. Чтобы это не обернулось массажем всеми частями тела.

Адвокат опять принялся объяснять Борису:

– Вы знаете, он совсем еще малышка. Третий курс юрфака. Он у меня сейчас на практике.

В общем, ты проследи, Мила. В крайнем случае девушкам объясни, что можно, что нельзя.

– Хорошо, я прослежу, – кротко ответила Мила. – Извините меня за дерзость, Валент Валентиныч. Но мне кажется, поздно пить боржоми, – добавила она после некоторой паузы.

Адвокат на ее реплику не обратил ровно никакого внимания. Он заговорщицки пожал ее нежное восковое предплечье, будто давая знак, что прощается с ней ненадолго. Помощница не сказала больше ни слова и спокойно покинула помещение.

После ухода Милы адвокат словно ожил. Видимо, вначале его угнетала мысль, что его навещают как больного, и ему надо было всячески соответствовать цели визита посетителя. Теперь он словно пробудился от спячки, приподнялся, положил локти на стол и с интересом посмотрел на КГ.

– Вы внезапно стали выглядеть гораздо лучше. Видимо, ваша помощница очень плохо на вас влияет, – сказал Борис. Он наклонился к Валенту Валентиновичу и прошептал:

– Вы очень доверчивый человек и плохо разбираетесь в людях. Бьюсь об заклад, что она припала сейчас к замочной скважине и подслушивает.

КГ на цыпочках подкрался к двери и что есть силы ударил по ней подошвой. Дверь отскочила – за ней никого не оказалось. «Какая низость!» – подумал Борис, уязвленный отсутствием Милы за дверью еще больше, чем если бы она там действительно стояла.

– Вы ошибаетесь в ней, – сказал адвокат, но объяснять ничего не стал. – Что же касается вашего дела, – продолжил он подчеркнуто доброжелательно, – то оно, конечно, уже здорово нашумело в определенных кругах. Очень, очень сложное дело, запутанное дело, некоторые даже, возможно, считают его безнадежным. Но мне ведь звонил Николай Александрович, и я вам скажу от всего сердца, что почту себя самым счастливым человеком, если у меня хватит моих скромных сил на эту чрезвычайно сложную и почти бесперспективную работу. Здоровье у меня, как видите, уже не очень, и боюсь, что здоровья как раз мне и не хватит. Знания, умения, настойчивости, квалификации, круга знакомств – этого всего предостаточно, а вот здоровья может и не хватить. Однако я постараюсь сделать все возможное, что в моих силах, и, если потребуется, смогу привлечь еще кого-нибудь. Меня так заинтересовало ваше дело, что я ни за какие коврижки не отказался бы участвовать в нем. Ну а если это окажется не по силам из-за отказа моего, как видите, не самого крепкого здоровья – разве может быть более основательная причина для прекращения моего участия в этом деле? Но даже при таком запущенном здоровье я считаю, что мне стоит включиться в дело на полную силу, потому что временами я чувствую себя очень даже неплохо и меня тянет на необыкновенные свершения, которыми и так чрезвычайно богата моя прошлая жизнь. И однажды создав у окружающих имидж необыкновенного человека необыкновенных свершений, адвоката по специальным делам Истомина Валента Валентиновича, надо всегда и всячески этот светлый образ поддерживать. Скажите откровенно, разве вы со мной не согласны?

КГ ничего не понял из этой пространной речи. Он оглянулся по сторонам, ища кого-нибудь, кто мог бы разумно объяснить смысл происходящего. Но людей поблизости не было, а посетители буфета были далеко, и вряд ли они смогли бы хоть как-то помочь КГ в объяснении возникших коллизий. О чем говорил адвокат, в какой степени Николай Александрович – он же Нестор Арсентьевич – ознакомил того с процессом КГ?

– Что-то у меня в голове все смешалось, – произнес Борис нерешительно. – Не понимаю…

– Нет, это я вас не понял, не знаю уж, кто вы, товарищ или милостидарь, – удивленно перебил его адвокат. – Вы хотите сказать, я поторопился? Зачем же вы тогда пришли ко мне? Зачем уважаемый человек Николай Александрович Романов беспокоился о вас, звонил мне, вникал, так сказать? Разве не в русле обсуждений суда, который организован, чтобы рассмотреть ваши незаконные и антиобщественные деяния? Я решил, что мы говорим о вашем деле.

– Разумеется, речь идет именно об этом. То, что вам известно обо мне, – это меня нисколько не удивляет. Вас просил заняться моим делом Николай Александрович, он и рассказал вам обо мне. Ну не Николай Александрович, а Нестор Арсентьевич, это мне доподлинно известно, но если уж вы предпочитаете говорить о Николае Александровиче Романове, то так тому и быть: Николай Александрович пишем, Нестор Арсентьевич в уме. Как вам угодно.

Но откуда же вам известно содержание судебного процесса и откуда ваша убежденность, что мое дело так уж сложно и интересно с процессуальной точки зрения?

– Ах, вот вы о чем!

Адвокат понял причину заминки в разговоре и улыбнулся. Улыбка у него оказалась удивительно открытой и добродушной.

– Так бы сразу и сказали. На то я и адвокат. Бываю в разных судах, встречаюсь с судебными чиновниками разного уровня. Наслышан о вашем деле. Одно из самых выдающихся за последнее время. Очень сложное, и я даже сказал бы – заковыристое. О вашем деле много говорят, даже обсуждают. Лекторы юрфака приводят его студентам в качестве примера. И вот ведь как получается. Только что я обсуждал это дело с одним из самых могущественных судебных чиновников – и тут как раз звонит мне товарищ Романов и говорит, что это дело одного его очень хорошего знакомого. И вот вы здесь. Судьба, судьба. Боги играют людьми. Для провидения мы только крошечные пешки на его огромной шахматной доске.

– Вы бываете в этих судебных кругах? – с беспокойством спросил Борис.

– Конечно. А как же иначе? Естественно, я постоянно встречаюсь с коллегами по работе, товарищами по профессии.

«Но ведь вы, достопочтенный Валент Валентинович, работали когда-то в юротделе обкома. А теперь, как я понял, суды разных юрисдикций – никак уж не суды СИСТЕМЫ. Где вы теперь обретаетесь, никак же не в этих подземных катакомбах судебных канцелярий, разве нет?» – мысленно спросил он, но губы его не слушались. Вместо этого он произнес:

– Уважаемый Валент Валентинович, почему мы встречаемся здесь, в этом предбаннике, а не в вашем кабинете, допустим в Смольном?

– Дорогой Борис Илларионович! Интересно, как вы догадались? И, конечно, вы абсолютно правы: у меня действительно есть кабинет в Смольном, мне его сохранили, несмотря на то даже, что я теперь связан по работе с совсем другим ведомством. Тем не менее хочу вам дружески сказать – как же мало вы знаете о нашей современной жизни! Естественно, наиболее важные, можно сказать, судьбоносные встречи я провожу именно здесь. Здесь нам никто не помешает. А все, что происходит в моем кабинете, сразу же во всех деталях, можно сказать, досконально и незамедлительно становится известно специальным органам, а вслед за ними – всей заинтересованной общественности. Впрочем, если вас не устраивает этот демократический антураж, мы немедленно перейдем в мой кабинет. Это совсем недалеко.

Хорошо, хорошо. Вижу, вас все устраивает. Здоровое любопытство молодого человека. Понимаю, понимаю. Так на чем мы остановились?

Ах да! На том, что я встречаюсь с различными судебными чинами. С различными. И поверьте мне, извлекаю из этого огромную пользу для моей клиентуры. В том числе и для вас. Иногда я хожу к ним. Но чаще – наоборот. Именно они меня посещают. Потому что спорт, здоровый образ жизни. Баня – тоже неплохо. И после тренировки. И чтобы обсудить важные вопросы в непринужденной обстановке. В окружении юных и пленительных нимф самого покладистого и нежного нрава, которые покровительствуют, чтоб вы знали, не только искусствам, но и скромным жрецам правосудия. И из этих встреч я узнаю больше, чем если бы, к примеру, дни напролет проводил в суде на скучнейших заседаниях, не дающих ровно ничего ни уму, ни сердцу. Ни душевным порывам. Вот и сейчас у меня чудесный и очень дорогой моему сердцу сотоварищ по профессии. Мой, стало быть, гость.

КГ с удивлением крутил головой по сторонам. Они были вдвоем за столом, больше никого, где же этот такой необыкновенно дорогой гость? И тут он увидел, что за огромной монстерой, стоящей у окна в зале, в котором они сидели, был еще один маленький столик. Спрятавшись за газету, там сидел пожилой человечек с небольшим кругленьким лицом и в кругленьких же очочках. Видимо, старался не двигаться и не шуметь и по этой причине оставался так долго совершенно незамеченным. Теперь, будучи обнаруженным, он медленно поднялся, долго поправлял измятый пиджачок, с трудом стянутый единственной пуговицей на пухлом животике. Он был явно недоволен тем, что о нем вспомнили. Делал неуверенные жесты коротенькими ручками, как бы отмахиваясь от знакомств, приветствий, вопросов, вообще от любых контактов. Бормотал что-то невнятное о том, что не хочет мешать посетителям, просит не обращать на него внимания, а лучше всего – вообще забыть о его присутствии. Адвокат был неумолим и не дал бедному господину ни малейшего шанса в его попытках вновь укрыться за монстерой или ретироваться.

– Вы, Борис Илларионович, застали нас врасплох. Я думал, вы придете завтра или сегодня, но значительно позже. Поэтому я и просил Милу говорить всем посетителям, что я болен и никого не принимаю.

Валент Валентинович кивал головой, делал энергичные пассы в сторону кругленького товарища, приглашая его покинуть засаду за огромными листьями монстеры и присоединиться к их компании. Пожилой человек неуверенно переминался с ноги на ногу, озирался по сторонам, поправлял на носу очки, не знал, куда деть руки, но в конце концов подошел к столику адвоката, независимо откинув назад голову со светлой, сильно поредевшей шевелюрой и сохраняя при этом какое-то особое неброское достоинство.

– Ах, да что же это я так неловок? – воскликнул Валент Валентинович. – Совсем забыл вас представить. Товарищ начальник канцелярии. Именно того самого суда, который нас с вами интересует. Это Борис Илларионович, все время путаюсь – Кулагин или Кулаков? В суде мне говорили – Кулаков. Извините, ради бога. Хороший друг одного очень близкого мне человека. А это начальник канцелярии. Я уже говорил вам, Борис Илларионович, для меня большая честь, что столь уважаемый человек не погнушался и согласился на мою нижайшую просьбу посетить меня.

Мы начали нашу беседу у меня в кабинете, а потом перешли сюда, поближе, так сказать, к народу, к первоистокам нашей самой передовой в мире социалистической демократии. И потом, здесь действительно беседовать гораздо лучше, чем в официальной кабинетной обстановке.

Только немногие могут понять важность и ценность такого визита. Это могут понять только те, кто знает, насколько товарищ начальник канцелярии завален работой. А вот ведь какая скромность и человеческая доступность у этой незаурядной личности! Он здесь, и мы дружески беседуем. В том объеме, конечно, который мне позволяет внезапно свалившееся на меня недомогание.

Я ведь не ждал вас так рано. Мы вообще никого не ждали и очень хотели побыть наедине. А тут внезапно вы позвонили во входную дверь. Один раз, другой. В общем, вы были очень настойчивы, и тогда товарищ начальник канцелярии отодвинулся со своим креслом в дальний угол к другому столику. Вот как получилось. И я подумал вначале: «Как же неловко все это наложилось одно на другое!» А теперь я понял другое. Что у нас у всех появилась безотлагательная потребность обсудить втроем некоторые общие дела.

Товарищ начальник канцелярии, – Валент Валентинович подобострастно улыбнулся и указал рукой на свободное кресло рядом с собой, – прошу вас, уделите нам хоть немного вашего внимания.

– К сожалению, у меня хоть и осталось немного времени, но это всего лишь несколько минут. – Начальник канцелярии мягко вписал свой округлый задок и полные бедра в кресло, любезно улыбнулся, оправил полы своего пиджака и задумчиво посмотрел на часы. – Дела зовут, долг, так сказать, службы. Но я не откажусь от приятной возможности познакомиться с другом вашего друга, а значит, и моим другом.

Он внимательно осмотрел кусочек пластыря на лбу КГ и внезапно резко, отрывисто и очень громко захохотал. Потом еще долго смеялся, откашливался, вытирал нос и слезы, почему-то брызнувшие из его глаз, а потом, успокоившись, добавил примирительно:

– А значит, и моим другом.

Нельзя сказать, чтобы эта пантомима очень понравилась КГ, но при этом и явно не взволновала его. Он мог преспокойно наблюдать за дальнейшими событиями, не участвовать в них и даже никак не реагировать на все это действо по той простой причине, что на него теперь никто не обращал ни малейшего внимания.

Начальник канцелярии, раз уж его позвали, мгновенно овладел разговором. Нельзя было не признать его высокого искусства говорить округлыми фразами и последовательно, шаг за шагом, безупречно выстраивать свою аргументацию. Адвокат, который в самом начале сказался больным явно из желания отвадить КГ, теперь внимательно слушал высокого бюрократа и откровенно восхищался внезапными поворотами мысли выступавшего, а также движениями рук, придававшими особую притягательность и законченность его речевым оборотам.

КГ немного засиделся, он решил постоять, чтобы размять онемевшие ноги. Старшие увлеченно говорили друг с другом, для них КГ был просто статистом, в лучшем случае – зрителем, вряд ли даже слушателем. Начальник канцелярии старался не смотреть в его сторону, – случайно, а может, и умышленно, кто же этих высоких начальников разберет? – делал вид, что КГ вообще не существует. Не стоит и говорить о том, что он, конечно же, ни разу не обернулся к Борису – ни за подтверждением обсуждаемых вопросов, ни для того, чтобы узнать его мнение. Возможно, это и к лучшему, потому что КГ практически ничего не понял из того, что обсуждали адвокат и начальник судебной канцелярии.

Единственное, что он уловил из пламенной речи высокого чиновника, так это то, что есть какая-то законность, несравненно более высокая, чем социалистическая. «Не Божья ли это законность и справедливость? – подумал КГ и сам же себе ответил: – Вряд ли начальник судебной бюрократии без имени-отчества, возможно, и без фамилии, похоже даже – без роду-племени, вряд ли он имеет хоть какое-то представление о Божьем промысле, о Божьем Суде и законах Отца Небесного. Да и я, наверное, тоже. Так что нечего и рассуждать. Пока что так именно и получается».

КГ подумал о том, что адвокат был, пожалуй, невежлив со своей симпатичной помощницей. А еще он размышлял о том, что, наверное, он где-то видел этого человечка с вельможными манерами и в затертом костюмчике. Возможно, он стоял в первых рядах комиссии, на которой КГ присутствовал. Во всяком случае, он был удивительно похож на участников того собрания – и по манере держаться, и по тому незабываемому впечатлению полной убогости их внешнего вида, а может быть, даже и внутреннего мира.

Непонятно, зачем он пришел к этому адвокату. Адвокат работает не за так, не за красивые глазки. У него почасовая оплата. И, судя по всему, часы, отсчитывающие потери его кошелька, уже вовсю тикают.

Эти его грустные размышления прервались звоном разбитой посуды – но не в зале у буфета, а прямо за дверью, через которую они с Милой вошли в импровизированную демократическую приемную товарища Истомина.

– Что там могло случиться? Пойду посмотрю.

КГ медленно шел к входу, явно выказывая всем своим видом – он ждет, он хочет, чтобы его остановили. Но его не остановили.

За дверью была абсолютная темнота. Он держался за ручку двери, как за малый якорь, чтобы не потеряться в темноте. Кто-то дотронулся до его пальцев и нажал ручку, светящаяся щель двери исчезла. Помощница адвоката – это была она – коснулась лицом его щеки и шепнула:

– Ни слова, идите за мной. Я специально разбила чашку, чтобы вызвать вас. Неужели вам там интересней?

КГ растерялся и непроизвольно произнес:

– Я тоже все время думал о вас.

– Вот и хорошо. Да пойдемте же, не стойте как истукан.

Они пошли по какому-то почти темному коридору. Мила открыла тяжелую дверь, и они оказались в огромном, хорошо обставленном помещении – похоже на то, что это был рабочий кабинет адвоката Истомина. В окно заглядывала луна, и можно было разглядеть массивную деревянную мебель: книжные шкафы, кресла, громоздкий письменный стол, внушавший, по-видимому, священный трепет клиентам адвоката.

– Где мы? – спросил Борис.

– Мы уже в Смольном, – ответила Мила.

– Смольный же далеко. Товарищ Истомин сказал, что рядом здесь спортзал.

– Спортзал тоже в Смольном. Если идти по улице, Смольный получается далеко от «Колобка» и от бань, и от бассейна, а под землей проход совсем короткий, здесь все рядом. Не знаю, как это все устроено, но вам-то какая разница?

Садитесь. А живет товарищ Истомин на Васильевском. И ездит домой иногда на служебном автомобиле. Здесь тоже проход есть, совсем рядом. А я как раз здесь живу. Так что я могу решать вопросы Валента Валентиныча на всех, так сказать, площадках.

– Так что же, это такая же сеть ходов, как у СИСТЕМЫ?

– Очень похоже. Но другая.

У стены стоял небольшой диванчик с мягкими ручками, они с трудом втиснулись туда вдвоем. Мила внезапно оказалась настолько близко к нему, что все остальные мысли, кроме ощущения присутствия этой чудесной девушки, мгновенно улетучились.

– Вы меня удивляете. Когда вошли, просто глаз с меня не сводили. И я была уверена, что сразу выйдете. От них, от этих. От этих занудных деловых людей. Сами выйдете. А вы все не выходите и не выходите. Жду, жду. Как дура какая-то. Меня зовут Людмила. Но вы можете звать просто Милой. – Она говорила сбивчиво и торопливо, словно это были какие-то абсолютные пустяки и она не хотела ни минуты тратить на их объяснение. – А вы мне понравились с первого взгляда. Видите, в отличие от вас, я этого совсем не скрываю. Ну скажите же вы мне наконец: «Мила!» А еще лучше – «милая Мила».

– С превеликим удовольствием, Мила. А почему я сразу не вышел, это же так понятно. И очень легко объяснимо. Во-первых, надо было выслушать болтовню двух столпов советского права. И как это вдруг – сам же напросился и пришел, а потом взял и ушел – ни с того ни с сего? Кроме того, честно говоря, я не мог сам решиться. Я человек застенчивый, несмелый. Прямо взять и пойти к вам. Это как если бы я шел по улице, встретил незнакомую девушку и ни с того ни с сего стал бы ей расстегивать верхнюю пуговичку на кофточке. Неудобно как-то. И вы, Мила, совсем не похожи на такую, к которой можно сразу подойти и начать обнимать без всяких объяснений. А если бы вы были хоть чуточку похожи на такую, я первый же не заинтересовался бы вами.

– Все это полная ерунда, чушь. Хотя мне нравится, что вы говорите эту чушь. Но дело совсем в другом: на самом деле вы просто делали вид, а я вам просто не показалась. И сейчас я вам тоже совсем-совсем не нравлюсь.

– Вот уж неправда. Как вы можете не нравиться?

КГ хотелось уклониться от этого разговора, – с какой стати? Но Мила точно почувствовала его интонацию и сказала с издевкой:

– О, о! «Как вы можете не нравиться?»

Она улыбнулась, откинула назад голову, посмотрела на КГ оценивающе, с иронией, как бы чуть-чуть сверху. На мгновение Борис почувствовал превосходство этой девушки над собой, почувствовал, что ее непосредственность и искренность дают ей какой-то моральный перевес. Ему неприятно было это осознавать. Даже можно сказать – задело. И он промолчал, ничего не ответил. Глаза привыкли к темноте, и он решил хорошенько рассмотреть кабинет.

Бориса заинтересовала большая картина. На ней был представлен, видимо, судебный процесс. Дело происходило где-то очень высоко, может быть даже в небесах, потому что внизу был виден какой-то город, и дома в этом городе казались совсем-совсем маленькими, а вокруг плыли облака. В первую очередь привлекал внимание маленький несчастный человек, видимо обвиняемый, который стоял на коленях спиной к зрителю.

«Похож на меня, – подумал Борис. – Почему-то голые пятки и такие беззащитные спина и затылок, как на картине у Рембрандта «Возвращение блудного сына». Пора, видно, возвращаться мне к Отцу Отцов, к истокам. Можно было бы сказать – и к Отцу Небесному, в переносном смысле конечно».

В левой части картины стоял кто-то, явно пытавшийся защитить или оправдать обвиняемого. Одет без изысков, очень доброе лицо, он явно объяснял еще кому-то третьему, за что надо непременно пощадить обвиняемого. Этот защитник ничем не походил на адвоката Истомина. Защитник явно понравился Борису. «С кем же его можно сравнить?» – думал он. Но никого похожего на этого, безусловно, очень доброго человека он вспомнить не смог.

Оба персонажа, обвиняемый и защитник, смотрели вглубь картины, где стояли огромные весы. На разных чашах весов были сложены добрые и злые дела обвиняемого, и пока оставалось неизвестным, что перевесит, а за весами, в глубине картины, видимо, находился судья. От него все зависело. Судья был огромного роста, в одежде военного образца. На картине помещалась только нижняя часть туловища этого важного персонажа, сидящего на роскошном троне, ноги в брюках с лампасами, начищенные до блеска ботинки и часть руки с указующим перстом. По всему чувствовалось, что вот-вот этот титан правосудия примет наконец свое историческое правосудное решение, какое – неизвестно пока: либо покарает преступника, либо сжалится над ним и оправдает.

– Этот обвиняемый очень похож на меня. А вот защитник на кого похож – этого я не знаю.

– Он и не защитник вовсе – художник, который написал картину. Его зовут Людвиг. А фамилия какая-то немецкая. Язык сломаешь – такая у него фамилия. Он для этого их суда часто пишет по заказу. А что делать? Жить-то надо, детей кормить – тоже.

– А судья – он, видать, верховный, он и меня будет судить в конце концов. Огромный-преогромный. Он сейчас встанет и примет решение.

– Вы все удивляетесь и удивляетесь. Какой вы, однако, наивный! Да я хорошо знаю этого судью! Он часто прибегает сюда, что-нибудь просит или выведывает. И никакой он не огромный. Маленький, ничтожный, кривоногий. И еще суетливый. Каждый раз пытается меня лапать. Не на ту напал! А писали картину давно, он был еще совсем молодой. И дал указание, чтобы его представили эдаким титаном.

Мила взяла Бориса за руку и стала перебирать его пальцы. Это получилось у нее как-то особенно ласково.

– Чтобы его представили не только титаном, но и грозным титаном. Самомнение, суета, попытка надуться как пузырь. А ничего собой не представляет. Дуется, дуется, пока не лопнет. Все они такие. И начальник канцелярии, вы его видели, и следователи. Да и мой патрон – ничем не отличается. Вы не думайте, что я лучше. Я такая же. Суетливая, тщеславная. Вот, к примеру, вижу, что я вам совсем не нравлюсь, что вы думаете, я довольна этим? Недовольна.

Борис обнял девушку за талию и потянул к себе. Мила приблизилась к Борису и положила голову ему на плечо. Она оставалась грустной, весь ее вид будто говорил КГ: «Смотрите, смотрите, безжалостный вы человек, смотрите, какая я грустная, и пусть вы обнимаете меня за талию, все равно это ничего, ровно ничего для вас не значит. И сколько бы вы ни притворялись, вы меня все равно не обманете этим и не развеселите».

КГ, продолжая рассматривать картину, спросил после некоторой паузы:

– Но он же сидит на троне. Значит, этот судья теперь в самых высших чинах, пусть и маленького росточка.

– Это не трон, обычная показуха. Кресло с помойки нашли, посадили на него этого, нарисовали как трон, вот и вся недолга. – Мила принялась перебирать пальцами волосы на затылке Бориса. – И никакой он не высший судья. Даже вообще не судья. Всю жизнь был жалким дознавателем. Вот только-только до следователя дорос.

– Дознаватель, следователь, тьфу… А где же высшие чины? Все прячутся, боятся встретиться со мной, потому что не смогут ответить мне ни на один вопрос.

– Как здесь тесно, – сказала Мила, приподняла повыше подол юбки с лазоревыми клиньями и тут же села на колени Бориса; обвила его шею руками и, откинувшись назад, долго смотрела на него. – И вам не стыдно, Борис Илларионович? В ваших объятиях сидит молодая красивая девушка, сделанная из плоти и крови, из настоящего, стопроцентного теста, а вы всё бу-бу-бу, бу-бу-бу. Неужели вы постоянно думаете о своем деле? Неужели вам не скучно с самим собой?

– Нет, вовсе нет. Скорее даже я слишком мало думаю о своем деле. Поэтому все идет абы как.

– Нет, нет, нет и еще раз нет. Ваша проблема вовсе не в этом. Поясню на примере. Вот сейчас вы очень хотите меня поцеловать. Но вы этого не сделаете. Как это так, думаете вы, чтобы я первым взял и поцеловал ее? Нет, я этого не сделаю. Вы всегда так думаете. Потому что вы так устроены. А устроены вы так, потому что в первую очередь вы очень упрямы. И в вашем деле вы ведете себя в точности так же. Я это точно знаю. Точно. Все так и есть.

– Кто… кто… это вам сказал? – дрожащим голосом спросил Борис. Он уже не понимал, о чем они говорят. Он чувствовал только тепло рук Милы, прикосновение ее груди и нежный запах ромашки, идущий от густых, туго скрученных волос.

– Не спрашивай меня, не спрашивай. Много будешь знать – скоро состаришься, милый, – шепнула она ему на ухо. – Лучше исправь свою ошибку. Пора исправляться. Ты всё сопротивляешься. Мне тоже сопротивляешься. Поздно. Не сопротивляйся. А с судом ты еще можешь выскользнуть. Так или иначе, придется сознаться. При первом удобном случае сознайся, не будь таким тупым упрямцем. Даже если сознаешься, все равно без помощи со стороны не выскользнуть. Но теперь у тебя все в порядке. Потому что у тебя есть я.

Борис гладил ее плечи, запускал пальцы в волосы:

– Ты здесь все знаешь, все ходы и выходы, все выкрутасы и обманки правосудия, милая моя Мила.

«Вербую помощниц – Марина Толоконникова, Нюра, теперь эта юная нимфа из адвокатских кругов – почему ее так тянет ко мне? Ишь расселась у меня на коленях, словно у себя дома».

– А если не сознаюсь, если не приму вину на себя, ты не поможешь мне?

– Нет, нет, упрямый мой человек. Нет и еще раз нет. Не сознаешься – я не смогу тебе помочь. – Она крепко сжала пальцами волосы на затылке Бориса. – Но тебе ведь и не нужна моя помощь, не так ли?

Понюхала его волосы, закрыла глаза и вздохнула. Потом, словно пробудившись, спросила:

– У тебя есть девушка, которую ты любишь?

– Нет.

– Неправда! – закричала она. – Зачем ты меня обманываешь? Я всегда чувствую, если мне говорят неправду!

Борис достал из кармана фотографию Клары. Посмотрел на нее. Клара на техникумовской вечеринке танцует шейк. Волосы разлетелись наподобие черных лучей звезды, широкая в складку юбка взметнулась вверх, открыв стройные ножки и черные трусики. Клара улыбалась и смотрела куда-то в сторону. «Неплохо ты здесь получилась, Кларочка», – подумал Борис.

– Дай, дай посмотреть, – попросила Мила. Свернулась калачиком на коленях у Бориса и стала разглядывать фотографию. – Ярко размалевана, довольно вульгарная. Улыбка, правда, впечатляет. Ноги тощие, а груди вообще почти нет. Нагловатая особа. Может, правда, она как-то особенно нежна, когда бывает с тобой. Или ласковая, к примеру. А вот поедет она за тобой в Сибирь, как жены декабристов? Или если тебя осудят на Колыму золото мыть? А если ей скажут, что тебе присудили высшую меру, но умереть может другой человек, если найдется такой желающий?

– У нас пока не было таких ситуаций.

– А сам ты бы пожертвовал чем-нибудь для нее?

– Нет, о ней не скажешь, что она какая-то особенно ласковая или нежная. Девушка как девушка.

– В общем, ты для нее ничем жертвовать не станешь. И она для тебя тоже. Вот и получается, что она вовсе никакая твоя не возлюбленная. И ровно ничего для тебя не значит.

– Считай как хочешь, думай что хочешь. Я сказал как есть. Сейчас это именно так.

– Ну пускай сейчас и так. Но ты не будешь по ней переживать, если кто-то ее тебе заменит. Если у тебя вместо нее вдруг появится какая-то другая.

Борис засмеялся и сказал:

– В жизни все может случиться. И о прошлом не стоит жалеть. Но у нее есть одно преимущество перед тобой – она ничего не знает о моем деле. Почти ничего. А если даже и узнает, никогда не станет говорить, чтобы я пошел и сознался в том, чего не совершал.

– Ха-ха, не смеши меня! Разве это преимущество? Никакое это не преимущество. Поэтому я надежды не теряю. Во-первых, тебе блондинки нравятся больше брюнеток.

– С чего ты взяла?

– Брюнетов всегда тянет к блондинкам. Закон природы. Потом, она маленького роста. Тебе нравятся повыше. Ну не дылды – как раз вроде меня. Потом, я фигуристая. Есть на что посмотреть. Я же вижу, что нравлюсь тебе. Кроме того, у меня есть милые недостатки. Один я тебе покажу, а еще другой – потом, когда-нибудь в другой раз.

– Какой первый?

– Смотри внимательно – мушка на шее, правда, милая?

– Какая чудная, заманчивая родинка! – Борис чуть-чуть коснулся губами ее шеи. – А что еще?

Мила расстегнула верхние пуговицы кофточки.

– Вот она, милая родинка на груди, смотри.

Борис зарылся лицом между двух нежных холмов.

– О-о-о! О, ты меня поцеловал!

Мила встала коленями на диванчик, прижала к себе его голову и принялась целовать лицо, щеки, затылок. КГ вконец растерялся, она не давала ему передышки – целовала, кусала, кричала в восторге между поцелуями:

– Я знала, знала! Я тебе понравилась. Ты берешь меня взамен! Все они, те, кто был у тебя, – они теперь в прошлом.

Она попыталась взобраться с коленями на его колени, одна нога соскользнула, и Мила стала падать на пол. Борис хотел ее удержать, но девушка не расцепляла объятий и потянула его за собой.

– Мой, только мой и больше ничей, – услышал Борис ее глубокий грудной голос. – Вот теперь ты мой.

 

Когда Борис вернулся в зал, где он оставил Валента Валентиноаича и начальника канцелярии, буфет уже закрыли. Никого из посетителей не было. Во втором зале, через который просматривался выход на улицу, – тоже никого, свет выключен.

Валент Валентинович сидел на своем месте ровно в той же позе, в которой Борис его оставил. Только он был не раздет, как тогда, и не в банной простыне. Напротив – полностью одет, в пиджаке, брюках и симпатичной банлонке, которая очень была ему к лицу и придавала особенно спортивный и мужественный вид. Адвокат пил кофе и задумчиво смотрел куда-то вдаль. На месте, где раньше сидел начальник канцелярии, теперь располагался кто-то, очень похожий на Истомина, можно сказать, второй Истомин, только моложе и габаритами скромнее.

«Очень похож. Сын, наверное», – подумал Борис.

«Маленький» Истомин тоже пил кофе и доедал штрудель.

– Явились, не запылились, – спокойно сказал Валент Валентинович. – Пора уходить. Нехорошо получилось. Мы уже говорим, говорим, все переговорили. А вас нет. Говорить больше невмоготу. Начальник канцелярии – человек вежливый, он ничего не сказал. Молчим, ждем, когда вы явитесь. Дело было почти на мази. Ведь на этой стадии все бумаги по вашему делу у него. Наконец он встает – и так уже пересидел лишний час у меня, – прощается. Явно жалеет меня. Какой он все-таки любезный – придумал предлог и еще раз что-то спросил у меня, чтобы хоть немного задержаться у двери, и в конце концов уходит.

Разумеется, я был счастлив, когда он ушел. Сгорел со стыда, у меня уже перехватывало дыхание, не хватало воздуха. Опять стало дурно. Хорошо, что пришел малыш, поддержал меня. Попьем кофе, пойдем домой.

Что теперь с вами делать? То, что вы провели время с Милой, она, конечно, маленькая дрянь, но, ей-богу, я не против. Она чувствует тех, у кого судебные дела идут из рук вон и могут завершиться плохо. И чем хуже дела осужденного, тем больше она его жалеет.

А нам с вами придется начинать все сначала. Я, конечно, вас не брошу. Раз обещал товарищу Романову, значит, буду делать все необходимое. Начнем готовить ходатайство. Приходите в следующий раз, обсудим. Сейчас у меня нет уже для этого сил. Но у нас с вами есть зацепка.

В этот момент в дверях беззвучно появилась Мила. Она встала за спиной второго Истомина и положила руки ему на плечи.

– Я знаю, что начальник следственного отдела приглашал вас к себе, – продолжал Истомин-старший как ни в чем не бывало. – Он хотел бы, чтобы вы у него работали. Это редкая удача. Подумайте, не спешите отказываться. Нет, нет, сейчас ничего обсуждать не станем. Это шанс для вас. Напишите покаянное письмо, согласитесь с обвинением. Вас примут к Соколу на испытательный срок. Приговор, конечно, будет. Ну накажут. Посидите пару раз в перчатках с музыкальным инспектором. Работников СИСТЕМЫ иногда так наказывают. На этом все может и закончиться. Хотя я лично ничего вам гарантировать не могу. Ну это ваше решение, упрямый вы человек. Все. Пусть Мила вас проводит.

Мила ласково погладила худенькую шейку младшего Истомина и без слов двинулась к двери. Девушка проводила Бориса до выхода во двор дома на Чайковского, сунула ему в руку ключ и поцеловала в спину.

– Жду тебя, милый, приходи ко мне в любое время, когда захочешь, – услышал Борис, перед тем как Мила захлопнула тяжелую дверь и крутанула ручку ригельного замка.

«Теряю квалификацию. Опять ухожу от дамы сердца без трофея, в который уже раз не могу оставить себе на память чудесные женские трусики. Правда, Милу вряд ли можно считать моей добычей, скорее я ее добыча, может, даже и жертва.

Тем не менее совершенно неожиданно для самого себя я получил ключ от входа в СИСТЕМУ, – подумал Борис. – Это и доступ к юному телу помощницы адвоката, и, возможно, должность младшего клерка на побегушках у гордого Сокола Архистраховича. Могу стать прямым конкурентом племянника члена бюро обкома, товарища Носикова. Если захочу. С Милой надо бы продолжить знакомство. Совместить, так сказать, приятное с полезным. Теряю нюх и сноровку. Опять без трофея, надо было все-таки как-то изловчиться, как-то ее трусики для коллекции… Ну да еще не вечер. А вот самому головой в петлю… В петлю или западню? Нет уж, звиняйте, Ляксандр Архистрахович. Как говорил Александр Сергеевич намбер ту, «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

 

Во дворе, в тени от угла здания, стоял все тот же крепкий парнишка в кепке и с сигаретой в руке. Широко расставленные ноги, казалось, перегораживали проход во двор. Он затянулся, щелчком пальцев отправил сигарету в темноту и опять словно растворился в глубине двора. Снова он, что ему здесь делать? Может, просто показалось?

 

14

 

Прошло уже несколько месяцев с момента мнимого, а может, и самого что ни на есть настоящего ареста КГ. Настоящего, мнимого? – во всяком случае Борис все время мыслями обращался к его делу, к тому несомненному факту, что им заинтересовалась и занялась СИСТЕМА. И об этом говорило множество фактов и фактиков.

Он уставал на работе больше обычного, хотя занимался делами спустя рукава, но мысли его в гораздо большей степени были теперь сосредоточены на судебном процессе и разнообразных видах суеты вокруг этой проблемы. Часто задерживался в кабинете сверх урочного времени и вечером выходил в вестибюль, когда там уже никого не было. Опасливо миновал дверь приснопамятной кладовки. Каждый раз замедлял шаг и прислушивался, что там за дверью. Иногда ему казалось, что оттуда проникают и доносятся до него отдаленные стоны и слабые звуки музыки. Подолгу прислушивался, не ошибся ли он, но открыть дверь и посмотреть, что там происходит, так ни разу и не решился.

Однажды днем он попросил кладовщиков показать эту комнату – ему-де необходимо посмотреть, как они выполнили его распоряжение и навели ли они там должный порядок. Кладовщики подошли всей группой, один из них отворил дверь: в кладовой было темно. Зажгли свет – никого. Картонные коробки, клей, степлеры. На крупный предмет, напоминающий пианино, был аккуратно надет чехол. И тишина.

Кладовщики ушли. Борис задержался, решил постоять у двери. Через некоторое время ему показалось, что там опять началось какое-то движение. Во всяком случае, ему почудилось, что оттуда вновь стали доноситься стоны, всхлипы и аккорды тихой музыки.

Борис торопливо ушел в свой кабинет. Решил, что ничего особенного в кладовке не может происходить и лучше бы ему вообще забыть об этой комнате. Тем более что для его производственной деятельности она ровно никакого значения не имела.

Однажды утром он появился на работе раньше обычного. Секретарь и руководство отдела еще не пришли, приемная была пуста. К огромному удивлению КГ, дверь его кабинета оказалась не запертой на ключ – забыл закрыть вчера вечером, что ли? Еще больше он удивился, когда вошел в кабинет. На стульях, кушетке, картонных коробках с документацией, на подоконнике и даже на нижней пустой полке книжного шкафа сидели девчушки десяти-двенадцати лет. Почти раздетые. Но в пределах приличий. Похоже, что на них были только черные переднички школьного фасона.

«Очень похожи на тех, что я встречал в коридорах дома на Манежном», – подумал Борис.

За его письменным столом сидела высокая худая веснушчатая девочка с длинными редкими черными волосами, аккуратно расчесанными на прямой пробор. На носу у нее были его, КГ, очки в толстой пластиковой оправе, которые он использовал только в своем кабинете для работы с документами. Девочка строго посмотрела на Бориса и спросила, чуть откинув назад голову и оттопырив нижнюю губу:

– Так-так, обвиняемый Кулаков. Что вы имеете сказать высокому суду в свое оправдание?

– Да-да, – хором вторили ей остальные, – что вы скажете в свое оправдание?

Борис оторопел от такой наглости, челюсть у него отвисла, и он не нашел, что ответить.

Девочки держали драматическую паузу, изо всех сил сжимали тонкие губы, но не смогли долго вытерпеть – прыснули, вскочили, стали прыгать, подгибая под себя в воздухе тощие ноги и нелепо выбрасывая руки, хохотали, визжали, хватали Бориса за полы пиджака, за брюки, хохотали до упаду. В воздухе мелькали их голенькие ручки и ножки. Крутились, вертелись… «Совсем еще девочки, – подумал Борис, – пожалуй, им простительно. Хотя и довольно распущенные. Такие малышки, а понимают уже свою женскую привлекательность». Ему тоже захотелось посмеяться и подурачиться. Он даже начал прыгать вместе с ними, но вовремя себя одернул. «Хватит!» – жестко сказал он сам себе – и решил ни за что не поддаваться.

– Остановитесь, остановитесь! – с напускной строгостью закричал он. – Это же режимный объект! – «Разве они понимают, что такое режимный объект?» – Немедленно покиньте помещение! Это мой кабинет. Как вы сюда попали? Придет охрана, и нам всем попадет – и вам, и мне. Вы этого хотите? Ведите себя прилично.

Как ни странно, эти его последние слова произвели на девчонок впечатление. Они быстро расселись по прежним местам – так, как они сидели в момент прихода КГ. Веснушчатая села в свободное кресло впереди стола, положила очки Бориса на суконное покрытие и царственным жестом показала КГ, что ему тоже следует занять свое обычное место.

Достали небольшие матерчатые сумочки с изображением красного креста, вынули оттуда помаду, краску для ресниц и тональную пудру. Старательно накрасили себе ярко-красным губы, нанесли краску на ресницы, затонировали щеки, осмотрели себя в маленькие зеркальца. Потом сложили все эти причиндалы в сумочки, снова нацепили маски неприступности, встали и, постукивая сандаликами, дружно направились к выходу из кабинета, независимо покачивая оголенными – или опять показалось? – попками. Каждая из них, доходя до двери, останавливалась, оборачивалась к Борису и махала на прощанье рукой, сопровождая это действо задорным возгласом: «Чао-какао!»

Борис оторопело смотрел на этот парад-алле. Когда веснушчатая последней покинула кабинет, КГ бросился вслед юным посетительницам, пытаясь понять, куда они направляются. Шеренга напомаженных девчонок шагом манекенщиц покинула приемную, вышла в коридор и прямиком… Борис онемел: одна за другой они скрылись в таинственной кладовке. Дверь захлопнулась. Изнутри кто-то крутанул замок.

КГ подбежал к двери. Слышались дружные постукивания удаляющихся шагов. Куда они уходили? – это же просто совсем маленькая кладовка. Легкие шлепки кожаных сандаликов по полу становились все слабее. Вскоре звуки шагов исчезли. Тишина.

Борис не решился открыть комнату, хотя ключи у него были, и в задумчивости вернулся в кабинет. Откуда они приходили? Зачем? Что они хотели этим сказать? Куда ушли? В его жизни теперь происходило много непонятного. Вообще-то очень мило получилось, хотя, откровенно говоря, эти девочки изрядно напугали его. Лучше было бы забыть об этом.

 

Зимнее утро. За окном в синеватой мгле бесшумно падал снег. КГ сидел в своем кабинете. Он еще ничем сегодня не занимался, но почему-то чувствовал полное изнеможение. Ничего не хотел видеть, ни с кем не хотел говорить. И чтобы его тоже никто не видел.

Связался по переговорному с секретарем и сообщил, что он теперь очень занят, у него серьезное дело и «пожалуйста! – никого не впускайте». Положил локти на стол и опустил голову между рук. Чувствовал себя совершенно опустошенным.

В последнее время он не мог избавиться от мыслей, что где-то вершится его судьба, возможно даже – жизнь и свобода, а он ничего, ровным счетом ничего об этом не знает. Истомин – кто он, друг или вассал Романкова? – так и не подал ходатайства. Надежды на него мало. Можно сказать, никакой.

КГ несколько раз возвращался к мысли о том, что надо самому написать ходатайство. Написать и зарегистрировать его в канцелярии суда. Правда, неизвестно, в чем его обвиняют. Тем не менее ему было совершенно ясно, что надо делать. Следует описать шаг за шагом все, что происходило в его жизни. Но это не совсем автобиография. Для каждого своего поступка он даст пояснение, почему в данном случае он поступил именно так, а не иначе, как он объяснял это тогда и как он оценивает этот поступок теперь, с высоты сегодняшнего понимания подобных ситуаций.

Такое ходатайство имело бы несомненное преимущество перед тем, что мог бы сделать его адвокат. Может, еще и сделает, но ведь не сделал, кормит завтраками и извинениями – де, его адвокат еще очень далек от идеала. Это правда, чистая правда. Но что же делать? Как сказал бы Иосиф Виссарионович, «у меня нет для вас других адвокатов».

 

Что на самом деле может предпринять адвокат? Непонятно. Он ведь ничего не знает – ни о КГ, ни о его деле. Ни разу за все их встречи, которые происходили за этот период, Валент Валентинович не задал ему ни одного вопроса. А ведь вопросов должно быть очень и очень много. Общеизвестно – для того, чтобы разобраться в каком-то сложном деле, надо для начала уметь правильно сформулировать вопросы. Даже он сам, КГ, хотя он и не юрист и никогда раньше ни с чем подобным не сталкивался, смог бы задать немало очень важных вопросов, необходимых для правильного понимания существа его дела. А этот – ни гу-гу.

КГ вообще не имел представления, занимается ли хоть чем-нибудь его высокооплачиваемый адвокат. Уже больше месяца они не виделись, адвокат не звонил, к себе не вызывал – может, и не надо? Потому что в предыдущие встречи у Бориса не сложилось впечатления, в состоянии ли вообще этот деятель хоть чего-то добиться для него.

Как проходили его консультации с Истоминым? Чаще всего они теперь встречались в кабинете адвоката. Как правило, Валент Валентинович молчал, многозначительно упершись взглядом в чашку кофе. А иногда – на ковер перед письменным столом, где в прошлый раз так, в общем-то, неплохо КГ порезвился с его помощницей. Иногда читал наставления типа «надо серьезно относиться ко всем сведениям, приходящим из суда», «не стоит пренебрегать ни одной мелочью – все имеет значение», «поменьше следует высказывать собственное мнение, а побольше прислушиваться к тому, что другие говорят». В особенности к мнению адвоката Истомина.

Ведь он не просто опытный – суперопытный. И выиграл уже не один суд, начисто переиграв сторону обвинения. Вот в этих ящиках стола лежат отчеты об этих процессах и неоспоримые свидетельства его супервысокой квалификации. Как жаль, что из соображений секретности он не может показать их КГ. Но пусть его дорогой клиент не сомневается: весь его огромный опыт, приобретенный в ходе этих судов, пойдет на пользу делу, которое он ведет в интересах Бориса Илларионовича.

На первый взгляд, это совсем другие судебные дела и они гораздо проще дела КГ, но зато поначалу они казались совсем безнадежными. А его, Борис-Илларионовичево, дело никак не назовешь безнадежным. И он, адвокат Истомин, конечно же, уже начал работать. Первое ходатайство уже почти готово. Трудно переоценить значение именно самого первого ходатайства. Оно должно произвести незабываемое впечатление, которое повлияет потом на ход всего дела. Но чтобы товарищ Кулагин не заблуждался – он, как близкий друг и адвокат, должен предупредить. Бывает и так, что первые несколько жалоб суд вообще не рассматривает.

Дальше шли прескучные разговоры о прохождении дел через подобные суды – примерно такие же, в общем, очень похожие на тот, что состоялся когда-то с Нестором Арсентьевичем, профессором криминальных, а может, в какой-то степени и юридических наук. Прескучные и бесполезные. И КГ твердо решил ни копейки не платить адвокату за эти разговоры при окончательном расчете.

Истомин пересказывал то, о чем Борис уже не раз слышал. О том, что администрация суда не допускает защиту. Может терпеть, смотреть сквозь пальцы, но ни к документам, ни на заседания, ни на допросы не допускает. Поэтому признанных судом адвокатов вообще не существует. И все адвокаты унижены даже больше, чем сами обвиняемые, и являются по существу подпольными адвокатами.

Если КГ в следующий раз попадет в канцелярию, пусть он осмотрит адвокатскую комнату, выделенную для них судебной администрацией. Валент Валентинович уверен, что Борис Илларионович будет просто напуган, когда увидит эту комнату. Во всяком случае, это будет для него весьма поучительным и печальным зрелищем.

Адвокатская комната расположена ниже пола канцелярии. Окон для освещения у нее нет, потому что потолок комнаты оказывается ниже уровня земли. Лампочек у завхоза суда не хватает, поэтому посетители помещения всегда находятся в полутьме.

Ее высота – не более полутора метров, скорее всего метр – метр двадцать. Даже те, кто нашел там стулья или скамейки и устроился посидеть, все равно упираются головой в потолок. Чтобы немного облегчить положение адвокатов, у каждого сиденья вырыта в земле яма для ног. Как правило, в них накапливаются вода и нечистоты, и, чтобы вытерпеть это сидение, многие адвокаты приходят туда в резиновых сапогах. В общем, если опустить ноги в эти ямы, тогда уже голова почти не упирается в потолок. Но все равно, когда посетители идут по коридору канцелярии, доски пола прогибаются, ударяют по головам сидящих под ними адвокатов и засыпают их мусором, пылью и сухой известью.

Некоторые приносят с собой небольшие подушечки, чтобы защитить голову. Вообще-то судебная администрация позаботилась об этом. Адвокатам выдают специальные судебные подушки, чтобы предохранить головы от ударов дощатого пола-потолка. Но они, как правило, очень грязные и в них водятся блохи. Так что адвокаты, как вы понимаете, предпочитают использовать собственные подушечки.

В потолке комнаты, чтобы Борис Илларионович представил себе, как это все содержится, образовалась довольно большая дыра. Не такая большая, чтобы туда мог провалиться человек, посетитель, идущий по коридору канцелярии, или, к примеру, служащий. Но одна нога вообще-то вполне может провалиться. Такое иногда случается. И тогда кому-нибудь наверняка достанется подошвой по голове, если какой-то адвокат зазевается и сядет как раз под этой дырой. Можно, правда, воспользоваться этим отверстием в полу-потолке для своего блага – выпрямиться, аккуратно ввести голову в дыру, и тогда она, голова, оказывается в коридоре – там и воздух чище, и осмотреться можно. Надо только успеть нырнуть обратно, если в коридоре появится посетитель: он ведь не станет разбираться, если вдруг на его пути окажется чья-то голова, вылезшая буквально из пола.

Адвокаты безуспешно борются с таким позорным состоянием, обращаются к руководству и администрации суда. Все бесполезно. А самим потратить деньги на ремонт и привести это помещение в должное состояние – это категорически запрещается.

Но ему, Кулагину, повезло. Адвокат Истомин не из тех, кто бывает в этой комнате. Ему нет никакого дела до той компании, что постоянно ютится в разных ожиданиях в этой комнате. У него огромные связи, и ему нет нужды вообще ходить в суд, околачиваться у дверей следователей и чиновников, ловить нужных людей в коридорах, добиваться мнимых, кажущихся успехов. Совсем нет – КГ сам видел это, – чиновники весьма высокого ранга сами приходят к нему – и в кабинет, и для приятных бесед в буфет «Колобок», в баню, спортзал. Сами приходят, сами и обсуждают.

Потому что, с одной стороны, они люди ответственные и профессиональные. Уж что-что, а постепенно готовить людей, шаг за шагом подводя их к порогам все более высокой ответственности, у нас в стране умеют. А с другой стороны, они каждый день сталкиваются с препятствиями, которые приводят их в полное отчаяние, потому что эти препятствия вообще непреодолимы по самой их природе. И тогда они приходят к нам, тем немногим адвокатам, которые действительно в состоянии им помочь.

У них нелегкая служба. Уровни, ступени, комиссии, ранги суда бесконечны. Об их количестве не знают даже посвященные. Все это тайна, к которой никого не допускают. Даже весьма высокие судебные инстанции разбираются только в том, в чем им положено разбираться на их уровне. Откуда приходят дела, поручения и бумаги и куда они потом уходят – никто из них даже представления не имеет. Таким образом, чиновник, прекрасно изучивший свой участок дела, ничего не знает о деле целиком. А защитник, который встречается с представителями различных инстанций, как ни странно, информирован гораздо лучше и всегда может дать чиновнику ценный совет. Поэтому чиновники обычно обеспокоены и раздражены без всякой видимой причины, а выливается это на головы ни в чем, как правило, не повинных обвиняемых, причем в самой обидной форме.

Если вы хорошенько это все взвесите и подумаете, то поймете, почему это так происходит и чиновники вовсе не виноваты в подобном положении дел.

Но больше всего от раздражительности чиновников страдают адвокаты. Говорят, что группа пожилых чиновников организовала тайный кружок по типу тайного ордена каменщиков-масонов. Секту скидывателей. Может, это верно, а может, и нет. Они решили мстить адвокатам.

Дело в том, что адвокаты постоянно готовят ходатайства, справки, пояснения, объяснения, дополнения, дополнения к дополнениям, ссылки на разнообразные законы и подзаконные акты. При этом они так усложняют дело, что разобраться в нем уже практически невозможно.

И вот скидыватели решили не пускать адвокатов на этажи, где расположены их кабинеты. Пусть находятся в канцелярии или в своей специально выделенной им комнате и никогда не поднимаются из подвала. Прямо на лестничной площадке, на которую попадают те, кто поднимается из подвала, они устроили деревянный щит. Дернул за веревочку – и тот, кто ступил на него, падает снова в подвал. Обойдет по коридору, дойдет до лестницы, поднимется по ней наверх, только ступит на щит – опять вниз.

Адвокаты стали советоваться, что делать. Жаловаться нельзя: они не имеют права бывать в помещениях суда. Но каждый день, когда они не смогли попасть в суд, оказывается для них потерян. И тогда они решили измором взять старичков.

Несколько человек встало под щитом. Они ловили тех, кого сектанты скидывали. Ловили – с тем, чтобы сбрасываемые адвокаты не разбились. И те снова бежали по коридору к лестнице. Их было много, этих адвокатов, и на щите каждые две-три секунды появлялся новый претендент прорваться все-таки наверх. Так продолжалось некоторое время. Пока сектантам не надоело это занятие, они устали и не знали уже, что с этим делать. Где это видано, чтобы опытные судебные чиновники дали бы слабину и задний ход под напором каких-то подпольных адвокатов? С одной стороны – надоело, с другой – уходить просто так было зазорно. К их счастью, перетерлась веревка, за которую они дергали, и пришлось щит снова установить намертво. Так и закончилась эта затея, правда это или нет – неизвестно, но, похоже, что правда. Адвокаты поднялись наверх. Никто из них и не вздумал возмущаться. Потому что одно из главных правил адвоката – чиновников нельзя злить.

Самый последний, ничтожный, ничего не понимающий адвокат знает, что нельзя пытаться что-нибудь улучшить, что-то изменить в системе. А с другой стороны, практически каждый обвиняемый, сталкивающийся со сложным судебным делопроизводством, сразу начинает думать, что все здесь нужно изменить и что именно он как раз тот, кто сможет навести здесь наконец порядок. Многие тратят на это время и силы вместо того, чтобы приложить их к чему-то совсем другому с гораздо большей практической пользой.

СИСТЕМА за тысячи – не удивляйтесь, за тысячи, а может, и десятки тысяч – лет своего существования, несмотря на внешнюю неуклюжесть, идеально сбалансирована. Каждый человек видит только одну ее часть – ту, которую ему положено видеть. И ему кажется, что есть какие-то мелочи, которые можно подправить. Какое нелепое заблуждение! Грандиозный механизм постоянно находится в динамическом равновесии. И, если ты что-то нарушишь, организм СИСТЕМЫ сам восстановит небольшое нарушение за счет чего-то другого. А ты выбьешь себе почву из-под ног и полетишь в тартарары. А механизм выровняется, укрепится в своем статусе, разве что станет еще более недоступным, замкнутым, еще более строгим, грозным, неприступным и бдительным ко всяческим проискам.

Есть еще одно важное обстоятельство. Нельзя привлекать к себе внимание и провоцировать мстительных, зловредных и вечно раздраженных чиновников. Не пытайтесь понять работу этого организма, примиритесь с существующим порядком вещей. Как сказал наш общий друг философ Игорь Семенович Канн: «Все сущее разумно». СИСТЕМА – один из важнейших компонентов окружающего нас мира. И единственный правильный вывод, который мы можем сделать из всего этого, – примириться с существующим порядком вещей. Как сказал «наше всё»: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел».

Держитесь спокойно, как бы вам ни претило все, что происходит в этом фантастическом механизме. И, если не хотите навредить делу, доверьте все своему адвокату. Не мешайте ему делать свою сложную, архисложную работу. Иногда диву даешься – всей жизни не хватит, чтобы овладеть этими знаниями, которые позволяют добиваться хоть малейших успехов.

Ему, адвокату Истомину, человеку с огромным опытом, хоть и сравнительно молодому, не нравится упрекать кого-то за ошибки, не хочется обижать своего молодого и очень симпатичного клиента, но тем не менее товарищ Кулагин совершил очень большую оплошность при встрече с начальником канцелярии, одним из самых влиятельных чиновников. Сейчас тот пропускает мимо ушей даже легкое упоминание о Борисе Илларионовиче, будто обвиняемого вовсе и не существует в природе. И теперь придется товарища начальника канцелярии вычеркнуть из списка тех, с кем можно работать по этому делу. Но все может измениться в одну секунду. Эти чиновники – чистые дети. Маленький повод, удачная шутка – и их отношение может измениться на сто восемьдесят градусов.

Адвокаты иногда испытывают буквально приступы тяжелейших сомнений. Нас временами просто штормит. Одолевают всяческие мысли. Временами кажется, что выигрывались лишь те процессы, положительный исход которых был предопределен с самого начала. Можно потерять уверенность в себе и от другого. Бывает, что дело развивалось вполне благополучно и ничего не предвещало бурю, и вдруг крак! – все сломалось. И тебя одолевают сомнения: а не случилось ли так, что ты сам сорвал это дело своим активным и, видимо, неправильным вмешательством?

А что делать, если дело шло давно и хорошо и вдруг его у тебя отнимают? Ничего хуже этого для адвоката невозможно себе представить. Процесс переходит в новую стадию. Обвиняемого отнимают от адвоката, а его самого отстраняют. Ты идешь к влиятельным чиновникам, а они ничего сделать не могут. Самые лучшие и самые доверительные отношения – ничего не помогает. Дело переходит в высшие сферы, и что там с этим делом происходит – никто ничего выяснить не может.

В один прекрасный момент почтальон приходит сюда и приносит все-все твои документы по делу. Ты работал, не щадил сил, все тщательно взвешивал, надеялся на положительный исход дела. И вот они здесь, твои овеществленные труды. Никому уже не нужны. Теперь использовать их во второй раз – это строго запрещается. Никому не нужные, пустые, бесполезные бумажонки. Причем это ровно ничего не означает, не означает, что суд проигран. Может, и нет. Просто ты сам больше ничего об этом не узнаешь.

К счастью, в деле КГ о таком повороте процесса пока нет даже и речи. В настоящее время нам открыты все пути и дороги, и у нас с вами самые широкие возможности и полномочия. И вы, Борис Илларионович, можете быть уверены, что все эти возможности, все до единой, будут самым тщательным образом обдуманы и использованы. Даже не сомневайтесь в этом.

Ходатайства, правда, мы с вами еще не подали. Но это, может быть, и к лучшему. «Поспешишь – людей насмешишь». Есть вещи и поважнее ходатайства. Проведены предварительные переговоры с очень и очень многими важными чиновниками. Буду откровенен с вами. Велись они не всегда чтобы очень успешно. Есть результаты вполне ободряющие, хотя делать из них положительное заключение было бы преждевременным. Некоторые выражают готовность содействовать, помогать, замолвить слово, информировать. А другие, хоть и были менее доброжелательны, но тоже вроде не отказали нам в помощи. Во всяком случае, пока ничего не потеряно. И если бы удалось вернуть расположение начальника канцелярии, то вообще все было бы очень хорошо. Но я уже сделал дополнительные шаги в этом направлении, и когда-нибудь они дадут свои результаты, я лично ни на минуту в этом не сомневаюсь. То есть дорога нам расчищена. Не стану рассказывать вам подробности. Потому что это может пробудить у вас надежды. А может и наоборот – сильно напугать. И то и другое равно преждевременно.

И, конечно, его смущает, что КГ до сих пор никак не отреагировал на столь лестное предложение, пришедшее из следственного отдела. Не отреагировал и даже больше того – не хочет являться на допрос. Можно ведь и не давать ответ «да» или «нет». Но выслушать поподробнее предложение… Возможно, это даст информацию о ходе всего дела. Во всяком случае, не стоит проявлять строптивость и злить следствие. Ему, адвокату Истомину, известно из достоверных источников, что в следственном отделе по-прежнему относятся доброжелательно к самому КГ, а также высоко оценивают его деловые качества. Неплохо было бы это выяснить во всех деталях. Возможно, это связано с тем, что само дело, которое они открыли в отношении товарища Кулакова, забуксовало и оказалось бесперспективным. Хотя вряд ли – они не открывают бесперспективных дел. А может, и наоборот, они хорошо видят опасности, которые грозят товарищу Кулагину, и хотят дать ему еще один шанс. Возможно, не без влияния одной вашей с ними общей знакомой.

Но он, адвокат Истомин, ни в коем случае не настаивает на походе в следственный отдел. Если товарищ Кулагин считает бесперспективными такого рода мероприятия, то он может сам принять решение по этому поводу. В любом случае, это не влияет на работу адвоката. Ну не хочет он работать с СИСТЕМОЙ, это его право. Просто, как человек опытный, он посоветовал бы не спешить с окончательным ответом товарищу Соколу и постараться еще раз хорошенько осмотреться и все получше понять.

Да, вот уж действительно этот адвокат был очень способным человеком, ничего не скажешь. Абсолютно неистощим на подобные словоизвержения. Истомин напоминал Борису уютный, булькающий, домашний грязевой вулкан. Театр одного актера. С огромным репертуаром. С одной стороны, что-то подобное повторялось при каждой их встрече. С другой – спектакль был каждый раз разный.

Всякий раз при встрече с адвокатом КГ обнаруживал, что работа над ходатайством все время идет вперед, ни на минуту не прерывалась… «Но пока, мой друг, – говорил ему Валент Валентинович, – еще не все готово». В следующий раз его встречали восторженные возгласы: «Как все-таки хорошо, что мы еще не подали ходатайство!» Оказалось, что последние две недели были крайне неудачны с точки зрения подачи ходатайства. Это могло иметь не только нежелательные, а просто катастрофические последствия. «Нас спасло само небо. Мы все-таки не передавали документов. Это было потрясающее везение. Но кто мог это предвидеть? Но у нас налицо успехи. Невозможно этого не признавать». Правда, в чем состоят эти самые успехи, никогда почему-то не сообщалось.

Многие из затеянных Истоминым встреч и переговоров идут крайне успешно. Правда, не все. Терпение, терпение и еще раз терпение. «Без труда не выудишь и рыбку из пруда».

Борис пытался следить за мыслью адвоката. Но в конце концов терял нить повествования. Иногда он пытался говорить, что понимает, какие трудности встречаются на пути адвоката. Тем не менее ему кажется, что их дела продвигаются крайне медленно.

Нет, нет и еще раз нет! – отвечал адвокат с возмущением. Их дела продвигаются не так уж медленно. Гораздо быстрее, кстати, чем у многих других обвиняемых, где у руля стоят не столь опытные адвокаты, как его адвокат, Истомин Валент Валентинович. Могли бы, конечно, дела идти и гораздо быстрей. Но ведь вы сами, батенька, упустили время. Не надо было быть «висиухом», надо было приходить к нему сразу, лучше всего – на следующий день после визита охранников. А лучше бы – за пару дней до этого. Но вот он, Борис Илларионович, в этом вопросе явно оплошал, а это будет и впредь создавать довольно серьезные затруднения. Но нельзя его осуждать. У товарища Кулагина не было раньше опыта подобных дел, поэтому пусть он не подумает, что адвокат его в чем-то винит. Об этом не может быть и речи. Просто ему объясняют суть различных обстоятельств, препятствующих быстрому продвижению его дела. И так далее. И тому подобное.

КГ подумал о том, что ему совершенно непонятны цели его адвоката. Чего тот добивается? Говорит ли он правду или постоянно обманывает его?

Ясно, что хочет выставить себя с самой лучшей стороны. А ведь он сам рассказал, что никогда не вел такое большое дело – такое трудное и необычное, что с самого начала оно привлекало к себе пристальное внимание судебных властей различного уровня. Истомин постоянно подчеркивал свои личные связи с чиновниками. А использовались ли эти связи исключительно на пользу КГ? Низшие чины, низшее сословие, простые исполнители – адвокат напирал на это. А что им надо, этим низшим? Выслужиться любой ценой. Адвокат вполне мог оказывать им услуги за определенное вознаграждение. Часть вознаграждения относил Романкову. Все симптомы за это. Первое ходатайство не подано и даже не составлено. Прошло несколько месяцев, а дело, как уверяет адвокат, остается в низших инстанциях. Какова их задача? В чем цель этой преступной группы, состоящей из его адвоката и судебных чиновников, вместе с которыми он обтяпывает свои дела? Усыпить его, Бориса, бдительность, обезоружить его и внезапно обрушить на него известие, что следствие завершилось неблагоприятно для обвиняемого и дело передано высшим судьям для подготовки приговора. А то и вообще объявить ему позорный и абсолютно несправедливый приговор. И никто уже больше не будет с этим разбираться.

Единственной отрадой для Бориса во время этих занудных и бесперспективных встреч с адвокатом была, конечно, Мила.

Как только Борис появлялся у ее босса, она тут же организовывала чай или кофе для Валента Валентиновича. Приносила все это в кабинет и долго стояла, наблюдала, как Истомин кладет сахар, мешает ложечкой, медленно пьет, стараясь не обжечь губы. Вставала за спиной КГ, прижималась бедром к его руке, давала Борису возможность пожать ее нежную руку, незаметно гладила его голову и шею.

– Ты отчего не уходишь, Мила? – спрашивал адвокат.

– Жду, чтобы убрать посуду, Валент Валентиныч.

Адвокат вытирал салфеткой рот и с новой силой начинал возводить свои квазиюридические конструкции, напоминающие заговаривание больного знахаркой.

Иногда Борису удавалось на минуту-две остаться с Милой наедине. Девушка целовала его, лихорадочно, в спешке расспрашивала, как его дела.

– Что ты решил делать с предложением устроиться на работу в следственный отдел? Может, тебе не ерепениться, согласиться?

– Чтобы правдами и неправдами загонять в постели следователей угодных им женщин? Неужели ты думаешь, что это самое подходящее для меня занятие? Стать последним мальчишкой на побегушках только лишь для того, чтобы сохранить свободу и жизнь. И такую вот гнусность ты смеешь называть свободой? И считаешь достойной для меня жизнью? Нет, заруби на своем хорошеньком носике, Мила, никогда этому не бывать.

 

На адвоката Истомина нет никакой надежды.

КГ не может позволить себе пустить дело на самотек. Даже и сейчас, когда он находился в состоянии бесконечной усталости и уныния, его мысли были обращены только на то, что его судьба сейчас почему-то решается совершенно незнакомыми людьми в бесконечных пыльных коридорах и кабинетах СИСТЕМЫ, причем безо всякого его участия.

Он был убежден, что это абсолютно недопустимо. Раньше он относился к этому делу с полным и безоговорочным презрением. Теперь эти чувства ушли на задний план. Конечно, он мог бы махнуть на все рукой – будь что будет, – если бы он был один. Но у него есть мать и сестра. Если с ним что-нибудь случится, кто их защитит? Их беспомощным положением, несомненно, воспользуются и Хамзат с его опасным и опытным дядей, и Нестор Арсентьевич, возможно вся эта операция с его делом – именно его изобретение, и следователь Плоский, и, не исключено, что в этом может поучаствовать даже ничтожный Якобсон, который постоянно что-то вынюхивает. Борис – единственный оплот семьи, он как утес, далеко выдвинутый в море и принимающий на себя все удары неумолимых и временами безжалостных штормовых волн.

Его служба теперь тоже зависела от хода судебного дела. Многие сослуживцы неизвестно откуда знали об этом. Эти нежданные гости. Новые связи, которыми он мгновенно оброс, – охранники, следователь Плоский, оба Сокола, которые вились вокруг него, чеченцы, Соловейчик, которая продолжала ему звонить и требовала гонорар за ее работу. Нестор Арсентьевич… Понятно теперь, в чем его выгода. Новоиспеченный Николай Александрович Романов крышевал адвоката Истомина и снимал за это хорошую пенку со всех дел, которые тот вел для своих клиентов. Нюра, ее муж, племянник члена бюро обкома, Эсмеральда, Мила, «органист», смешные сегодняшние девчушки – все смешалось в этом новом для него мире, в котором уже для его старого мира места осталось совсем-совсем немного. Отношения с Мариной Толоконниковой и, как ни странно, с ее хромоножкой-подругой – тоже, кстати, девушка, не лишенная обаяния, – колебались в зависимости от характера сведений, отрывочно поступающих с театра судебных действий, если можно так выразиться.

Одним словом, у него уже не было выбора, принимать ли факт своего участия в судебном деле или просто отмахнуться от него и забыть. Он попал в самый центр событий, и каждому здравомыслящему человеку было ясно, что следует занять активную позицию и защищаться.

Вот то, что он устал, – это плохо. Но и расстраиваться, опускать руки тоже пока не было никаких оснований. Он ведь сумел за короткий срок добиться высокого положения в «Базальте», которое подтверждается благорасположением к нему добродушнейшего Полупанова. А эти постоянные наскоки и подковырки товарища Якобсона, они тоже свидетельствуют о том же самом – просто того гложет зависть, и он никак не может смириться с деловым авторитетом КГ в кругах научно-технической общественности «Базальта».

Все в порядке. Теперь эти его таланты необходимо применить к ведению своего дела. Несомненно, он добьется успеха и все благополучно завершится. Его судебный процесс – это просто большой проект. Он с успехом вел и сейчас ведет большие и даже огромные дела на своем предприятии.

Очевидно, что в этих судебных делах есть много подводных камней и скрытых опасностей. И все эти трудности надо будет заранее предусмотреть и обойти, найти в этом опасном плавании единственный путь, который позволит ему пройти много-много раз мимо разнообразных больших и малых Сцилл и Харибд.

У КГ есть особые способности и умение скоординировать действия многих участников тех или иных дел, умение простимулировать их, найти рычаги, чтобы заставить всех двигаться в одном, нужном ему направлении.

В общем, все опасности надо предотвратить. А для этого следует принять два важных решения.

Первое – отказаться от услуг адвоката, и как можно скорее. КГ не мог больше терпеть эту дикую ситуацию, при которой все его усилия разбивались о различные препятствия, которые, возможно, этот адвокат сам и подстраивал. Второе – избавиться от чувства вины, которое ему постоянно внушали все участники процесса, в том числе – адвокат и его помощница Мила, и, наоборот, сосредоточиться на своей правоте.

Отказаться от адвоката – как же это будет обидно для него! Говорят, что не было таких прецедентов. Но Борис стряхнет с себя эту зависимость и возьмет защиту в собственные руки. Напишет ходатайство. И проявит максимальную настойчивость. Он не будет давать им передышки – ходатайство за ходатайством. Он не станет просиживать в коридорах, он будет требовать немедленного ответа – и сам, и через множество различных людей и особенно женщин, которые уже сейчас готовы ему помогать. Эти чиновники и весь суд целиком столкнутся наконец с обвиняемым, который умеет за себя постоять. Нечего вам просиживать штаны в кабинетах и смотреть через двери на несчастных посетителей. Работайте, отвечайте по существу, а если вам нечем крыть – признайтесь и закройте наконец мое дело.

В общем, он был абсолютно уверен, что сумеет протолкнуть свое судебное дело, все организовать и все разумно предусмотреть. Но с ходатайством все оказалось куда как более сложным. Несколько раз он садился, чтобы набросать это чертово ходатайство и передать для исполнения этому неуклюже-умному адвокату Истомину. Но мысли никак не удавалось собрать. То посетители, то врывается Ивар Борисович и рассказывает последний анекдот.

Написать ходатайство было необходимо. Сколько это займет времени? Неважно. Он будет писать на службе, дома, в общественном транспорте, по ночам. Какая же это кропотливая работа! Не зная ни обвинений, ни обстоятельств дела, не видя никаких документов…

Придется вспомнить всю свою жизнь, во всех мелочах и нюансах. И все это подробнейшим образом описать, обосновать. Эта работа кажется бесконечной. Никакой адвокат сделать это не в состоянии. И не только в силу присущей ему лени, лживости и низости характера. Написать ходатайство и добиться собственной реабилитации сможет только он сам. И это единственный путь к свободе.

Но нельзя останавливаться на полдороге. И это истина, о которой надо помнить всегда и везде, каким бы делом ты ни занимался. Вспомнить все мельчайшие поступки, внимательно, скрупулезно рассмотреть их со всех возможных сторон. Да, грустная работа. Заниматься этим подобает на пенсии, долгими зимними вечерами, когда все дела уже сделаны. Но ему, молодому человеку, карьера которого как раз на самом подъеме, и ему завидует даже замначальника отдела товарищ Якобсон! И ведь он – настоящая и действительная угроза карьере товарища Якобсона, которому еще надо доказывать в отделе свою состоятельность. В то время как он, КГ, свою профессиональную состоятельность уже вполне доказал. Ему, совсем молодому человеку, так хочется наслаждаться жизнью короткими зимними днями и длинными зимними ночами, а ему придется все это время употребить на создание занудных и, возможно, никому не нужных бумаг.

КГ пожалел себя и непроизвольно взглянул на часы. Одиннадцать. Два часа драгоценного рабочего времени он потратил на размышления. Но это время прошло недаром. Он принял решение написать ходатайство. Не сейчас. Позже. Но это неважно. Это решение принесет ему со временем несомненную пользу.

 

Можно с уверенностью сказать только одно: он полностью увяз в этих судебных проблемах. Клетка.

А если бы не это его дело? Если отмотать его жизнь на несколько месяцев назад? Та, прошлая жизнь, насколько он был в ней свободен?

Предположим, придет охрана и запрет его в кабинете. Он будет заниматься работой. Ему станут приносить еду. Он будет спать на диванчике. Иногда приведут Клару. Уверен, Клара будет не против. Да, он любит менять одежду, нужны выглаженные брюки и рубашки. Это все обеспечат. Получится почти полная копия его прошлой жизни. Всегда он жил в клетке и всегда вполне был доволен этой клеткой.

Предположим, он запротестовал. После долгой борьбы ему открыли дверь в приемную, а дальше – ни-ни. Он сможет по собственной инициативе увидеть секретаря, даже поиграть с ней в любовь по-офицерски на широченном столе приемной. Сможет видеть Полупанова и Якобсона. И даже Рецептова с Реликтовым, если они заглянут в приемную, – какое счастье! А что, собственно, изменится? Очень мало, почти ничего. Тоже клетка. А старая клетка – внутри новой клетки.

Хорошо. Откроют дверь в вестибюль. На лестницу. На выход до проходной. Почти ничего нового. Клетки, клетки, клетки. Никогда в его жизни не было свободы. Захочет поехать за рубеж – нельзя. В другие города СССР – надо командировочное удостоверение. Без этого нигде в гостиницу не устроишься. Да и с командировкой тоже не устроишься – мест нет. Пантомима Марселя Марсо. Бьешься, бьешься, вырвешься из одной клетки – попадешь в следующую, немного большего размера. И так до бесконечности. Нигде нет свободы. Верующие говорят, что Господь сделал человека по образу и подобию своему. Свобода, что это такое? Достижима ли она? Как-нибудь надо подумать об этом.

Борис случайно нажал кнопку звонка.

 

Вошел кругленький разбитной человечек с бегающими глазками. Представитель смежников. В лазоревом костюме, галстуке того же цвета и в до блеска начищенных светло-синих ботинках.

Когда-то КГ встречался с ним, его звали, кажется, Василь Василичем. Тогда с телеметрией для аппаратуры его предприятия были какие-то проблемы. Давно это все уже урегулировали. Зачем он пришел?

Василь Василич выразил сожаление, что отрывает КГ от важных дел. Но это буквально всего несколько минут. Потому что товарища Кулагина ждут в приемной несколько девочек-школьниц. Наверное, это связано с шефской помощью, которую НПО «Базальт» оказывает пионерскому и комсомольскому движению.

КГ удивился, узнав от Василь Василича, что приема у него дожидаются какие-то школьницы, и выразил свое сожаление по поводу того, что заставил уважаемого партнера и смежника так долго ждать, пока он, Кулагин, освободится. Слова сожаления прозвучали довольно невыразительно, были сказаны явно для галочки, к счастью, суетливый посетитель этого не заметил.

Он вытащил из портфеля какие-то схемы и протоколы, разложил их перед КГ и стал торопливо объяснять, что было раньше, в чем были проблемы, какие ошибки были тому виной и что стало теперь. Напомнил, как они вместе в прошлый раз исправили эти ошибки.

– Я дотронулся рукой до этого реле! Вот этим вот пальцем! Представляете, у меня был ожог! – возбужденно выкрикивал он. – Да, мы все исправили, и теперь все прекрасно работает. Но теперь у нас есть другая контора, которая может разработать и поставить телеметрию. Причем на гораздо более выгодных для нас условиях. И я должен вместе с вами рассмотреть ваши условия, чтобы принять выверенное решение относительно нашего дальнейшего сотрудничества, которое я, поймите меня правильно, совершенно не ставлю под сомнение. Но тем не менее я считаю, что мы должны внимательнейшим образом исследовать все обстоятельства этого дела.

Василь Василич долго продолжал в том же духе. КГ внимательно следил за ходом его рассуждений. Мысль о том, что следует сделать все возможное, чтобы продолжить важные для «Базальта» отношения со смежниками, вначале совершенно захватила его. Но это было совсем недолго. Вскоре он совсем перестал следить за ходом рассуждений Василь Василича и только согласно кивал головой в ответ на громкие восклицания лазоревого человечка с хитрыми бегающими глазками. Наконец тот умолк и уставился на КГ, чтобы выслушать его мнение. Вначале Борис подумал, что Василь Василич замолчал, поняв, что ему, КГ, абсолютно неинтересны все эти разглагольствования. Однако напряженный взгляд кругленького человечка говорил о том, что он готов к любым возражениям, а следовательно, деловой разговор вовсе не закончился и, к сожалению, его придется как-то продолжить.

«Так, надо каким-то образом имитировать поддержку разговора».

КГ взял карандаш и стал им водить по схеме. Василь Василич решил, что КГ с чем-то не согласен. Он закрыл бумаги рукой и, придвинув лицо к Борису, принялся в общих чертах вновь объяснять суть проблемы.

– Непростой это вопрос, я бы не спешил с принятием решения, – только и смог произнести Борис и без сил откинулся на спинку своего кресла.

От сквозняка или по каким-то другим причинам дверь его кабинета отворилась, и Борис увидел в приемной девочек, ожидающих, когда он освободится. Девочки не были полураздеты, как в прошлый раз. На них были школьные коричневые платья и черные с воланами и пояском переднички. Но тем не менее он их сразу узнал: это были те же самые девчонки. О ужас! Они сейчас ворвутся в кабинет и в присутствии должного лица из другой организации прямо здесь устроят свои бесчинства, начнут крутить руками и ногами, а то еще, глядишь, и попами. Нет, мне этот канкан совсем не нужен.

КГ напряженно смотрел в полуоткрытую дверь, и вдруг в глубине приемной мелькнула спасительная фигура Ивара Борисовича.

«Милый, дорогой Ивар Борисович, ты лучший, ты самый способный, отдаю тебе пальму первенства, услышь меня, спаси и помоги», – мысленно обращался Борис к замначальника отдела.

Василь Василич проследил за направлением взгляда КГ и тоже увидел Якобсона. Мгновенная реакция посетителя не могла не обрадовать Бориса: «Как же все-таки кстати появился Ивар Борисович!»

Василь Василич вскочил и бросился в приемную, чтобы перехватить замначальника отдела. КГ хотелось, чтобы кругленький посетитель мог быстрее шевелить своими коротенькими ножками, потому что товарищ Якобсон вот-вот скроется в своем кабинете. И тогда все пропало! Но страх его был совершенно напрасным. Товарищ из смежной организации встретился с замначальника, к которому он так стремился, они пожали друг другу руки и подошли к столу КГ. Василь Василич захлебывался объяснениями, торопливо излагал, что почему-то КГ не хочет идти ему навстречу, и кивнул в сторону Бориса.

Ивар Борисович вопросительно посмотрел на КГ, но тот опустил голову и склонился над документами, как бы изучая проблему. Василь Василич принялся уговаривать Якобсона, размахивал руками, показывал куда-то пальцем – надеялся сделать того своим сторонником в этом необычном споре, где один что-то доказывает, а второй вообще уклоняется от какого-либо обсуждения.

Оба они, Василь Василич и замначальника отдела, нагнулись над сидящим КГ, заполнили собой весь кабинет, дышать было нечем. Два посторонних человека решают его судьбу. Успеют или нет? Вдруг сюда ворвутся смешные, разбитные девчонки, сидящие сейчас в приемной? Это будет катастрофой.

В этот момент КГ показалось, что вот он уже написал и даже напечатал ту самую бумагу, которая его окончательно и безоговорочно оправдывает. И не только в судебном деле, но и во всех жизненных проблемах. Бумагу, которая делает его окончательным победителем во всех возможных спорах. Он поднимается, берет эту бумагу и подает ее Ивару Борисовичу. Тот с огромным вниманием слушает Василь Василича, машинально берет бумагу, бросает на нее мгновенный взгляд и говорит после этого:

– Огромное спасибо, Борис Илларионович. Не беспокойтесь, я все это преотлично знаю.

Сказал, перевернул лист и спокойно положил бумагу на стол машинописным текстом вниз. Что, естественно, очень не понравилось Борису, а Якобсона, наоборот, почему-то внезапно развеселило. Он явно привел Василь Василича в смущение каким-то остроумным и немного вольным замечанием, во время разговора часто улыбался и похохатывал и в конце концов предложил посетителю пройти в его кабинет, чтобы там принять окончательное решение.

– Дело довольно запутанное, – произнес он, обращаясь к Василь Василичу. – Нам необходимо спокойно все пообсуждать и взвесить, чтобы принять выверенное решение, которое устроит обе стороны. Думаю, что товарищ Кулагин будет очень рад, если мы освободим его от этой тяжкой обязанности и избавим от своего присутствия. Он сегодня явно перегружен работой. В приемной до сих пор много его посетителей, и они довольно давно ждут приема.

«Выдержка, выдержка и еще раз выдержка», – сказал КГ сам себе.

Он отвернулся от Якобсона и постарался улыбнуться только лазоревому господинчику. Стоял набычившись у своего стола, опираясь руками на его зеленое сукно.

Оба товарища, продолжая говорить, собрали со стола бумаги. Якобсон подошел к шкафу, спросил у КГ, где находятся документы по этому делу, долго рылся на его книжной полке, словно у себя дома, нашел наконец и взял всю папку, хотя там хранились документы и по другим делам, и ничтоже сумняшеся удалился из кабинета вместе с Василь Василичем, очень довольным неожиданным поворотом дела. В дверях тот обернулся и сказал, что не прощается. Вернется и расскажет о результатах переговоров.

Как этот замначальника умел присваивать себе все, от чего КГ в силу различных обстоятельств вынужден был отказаться! «Пожалуй, мне сейчас не под силу бороться с ним. Но когда-нибудь мои личные проблемы найдут благоприятное разрешение, вот тогда я ему и отплачу, пусть он не сомневается».

КГ остался один.

Он вовсе не собирался приглашать к себе этих девчонок, которые зачем-то ожидают его в приемной. Подошел к окну, сел на подоконник и выглянул на улицу. Те же привычные желтые стены, снег идет и идет, полумрак, запотевшие стекла. Внизу кто-то кладет заплаты на асфальт мостовой – что может быть абсурднее ремонта асфальта зимой?

Сидел неподвижно, долго не мог понять, что же его так беспокоит. Испуганно оборачивался через плечо, когда в приемной слышался какой-то шум. Он решил взять защиту в собственные руки, и теперь ему было понятно, какую ответственность он на себя собирается взвалить. Теперь он будет полностью поглощен судебными делами. Но, прежде чем он сможет достичь хоть какого-то результата, ему придется столкнуться с совершенно новыми проблемами. Сегодняшняя встреча с представителем смежников в присутствии замначальника была достаточно убедительным свидетельством этого. Он сидел растерянный, испуганный, не мог связать двух слов, не сумел поставить на место товарища Якобсона, этого выскочку, и помешать тому столь бесцеремонно хозяйничать в его собственном кабинете. И все из-за чего? Только лишь из-за того, что именно сегодня он принял решение самому вести свое дело и отказаться от услуг адвоката. Это только начало. Что же будет дальше? Не придется ли ему, сосредоточившись на ведении дела, отказаться от всякой другой работы? И как ему выполнить все задуманное, оставаясь здесь, на фирме? Отпуск? А хватит ли отпуска, чтобы свалить эту огромную проблему? Нет конечно. Сколько препятствий! Куда катится его жизнь, еще недавно казавшаяся столь налаженной? Ведь это не чужая, его собственная жизнь, на которую ему дается лишь одна-единственная попытка. «И прожить ее надо так, чтобы не было потом мучительно больно и обидно…»

Неужели в таком состоянии он должен работать для «Базальта»? Принимать посетителей, вести переговоры, готовить документацию, проводить испытания, давать поручения персоналу? Это мучение какое-то! Просто пытка. А в это время в подвале на Манежном ничтожные судебные клерки сидят над актами его судебного дела. Не с подачи ли особо «светлых голов» судебной канцелярии его подвергают этой пытке? И разве в НПО, оценивая его работу, кто-нибудь станет входить в его обстоятельства и учитывать его особое положение? И если, к примеру, товарищ Якобсон узнает об этом его судебном деле, не использует ли он это свое знание против интересов КГ, забыв о том, что есть на свете чувство товарищества, товарищеского локтя и даже обычные соображения порядочности.

Не хотелось возвращаться к письменному столу. Взялся за старинную латунную ручку, сохранившуюся еще с тридцатых годов, когда товарищ Бекаури организовывал здесь шарашку под названием «ОсТехБюро по военным изобретениям». Нажал на эту ручку и с трудом открыл тяжелое окно. В комнату ворвались туман улицы, запахи горячего асфальта и автомобильных выхлопных газов. Залетело несколько сиротливых снежинок.

– Ужасная погода, – послышался за спиной голос лазурного человечка.

КГ молча кивнул головой и посмотрел с опаской на его портфель – неужели сейчас придется обсуждать эти ерундовские документы? Василь Василич похлопал рукой по портфелю, но не стал его открывать.

– Все в порядке, нужное мне заключение здесь. Ваш замначальника – настоящий деловой человек, но палец ему в рот…

Кругленький человечек засмеялся и энергично пожал руку КГ:

– На вас, наверное, плохо действуют снег и туман, выглядите вы неважно. Или это результат вот этого? – И он указал на пластырь над виском Бориса. – Ударились, что ли?

– Вы правы, головная боль, домашние проблемы.

Василь Василич всегда спешил, не умел дослушать до конца, что скажет собеседник.

– Верно, верно, – тараторил он. – В каждой избушке свои погремушки. У меня есть для вас информация. Совсем другого толка. Может, вам и не до этого. Я уже дважды приезжал, а вы все заняты и заняты. Если откладывать, может, это потеряет всякий смысл.

Лазурный человек подошел вплотную к Борису и тихо шепнул:

– Я имею в виду ваше дело. – И он еще раз показал пальцем на кусочек пластыря.

– Это вам сказал Якобсон?

– Да что вы, окститесь, откуда он может знать? Это я сам узнал. Служил в органах. Когда-то. Вот и сохранил связи в судебных кругах. Поверьте, мной руководит искреннее желание помочь.

Борис хотел поблагодарить посетителя, а также извиниться за свое не очень радушное поведение во время сегодняшнего разговора, но кругленький господинчик не любил, когда его перебивали.

– Давайте быка за рога, – продолжил он. – У меня есть знакомый, который может помочь. Возможно, вам этого совсем и не надо. Но он прислал вот этих девочек. Которые давно уже ждут в приемной. Не знаю точно зачем. Я как увидел их, сразу решил объяснить вам. Вы спросите, нужно ли принимать советы от посторонних в таких щепетильных вопросах? И будете, наверное, правы. А с другой стороны, в этих делах пренебрегать ничем не стоит. Впрочем, это ваше решение. Вы, наверное, твердо знаете, что вам следует делать, а чего не следует.

Ошарашенный Борис наклонил голову и хотел проводить Василь Василича в приемную. Но тот мгновенно выскользнул из кабинета, а на пороге уже стояли школьницы. Стояли опустив глаза – такие скромницы – и безо всяких следов косметики на лицах.

«Зачем они пришли? Полный нонсенс. Знакомый, который может помочь. И эти юные оторвы. Бред какой-то!»

Борис уже совсем не понимал, что происходит. Двигался как сомнамбула. Руками показал, чтобы девочки сели. Они быстро расселись по своим местам – так, как они сидели во время своего первого появления. Веснушчатая заводила заняла свободное кресло впереди стола, взяла очки Бориса с суконного покрытия и водрузила их на свою переносицу. Царственным жестом направила КГ к его столу, чтобы он тоже занял наконец свое обычное место.

– Объясните, как вы сюда попали, опять через кладовку?

– Нет, совсем нет. Легально и через проходную. Мы в списках охраны.

– На этот раз ваше посещение выглядит гораздо пристойней. И ведете вы себя как обычные девочки.

– Сами же сказали нам когда-то: «Ведите себя прилично». Живем по вашим заветам, учитель, – ответила веснушчатая и скорчила благонравную рожицу.

– Вот это мне по нраву. Хотя верится мало. «Свежо предание…» Чем обязан?

– Людочка хочет написать ваш портрет. Не безвозмездно, конечно. Нас послали, чтобы сделать вам предложение.

– Ах, вот как? Это для меня новелла. Не знал, что Мила пишет портреты. Почему сама мне не сказала, почему вас прислала? Говорила, что картина в кабинете адвоката написана художником. Насчет гонорара обсудить? Не думал, что у наших отношений может быть еще и финансовая подоплека.

– Не Мила, а Людочка. Это раз. Гонорар мы не уполномочены обсуждать – это два. Не безвозмездно – не значит, что «за деньги». Людочка – это вовсе не «она», как вы изволили выразиться, а самый настоящий «он». У вас не может быть с этим «он» никаких отношений, потому что пока вы не знакомы. Если только заочно. Он слышал о вас в судебных кругах. Ему сказали, что «товарищ Кулаков» – незаурядная личность. Мы в прошлый раз пришли проверить и подтвердили потом – похож на незаурядную личность. Вы с нами танцевали, прыгали и смеялись. Не каждому это дано. Вы тоже могли с ним быть знакомы. Заочно, если видели картину «Суд» в кабинете Истомина. Людочка писал картину и сам себя изобразил на ней.

– Людочка – это ведь женское имя.

– Совсем не женское – Людвиг фон Мейстер. Мы зовем его Людочка. Потому что дружим с ним. Мы отговаривали его писать ваш портрет. Вы ведь совсем не красивый. Нам нравится, когда Людочка пишет кого-то красивого, большого. Желательно в лампасах. Если судья, то чтобы огромный и суровый. А вы и не большой, и не суровый. Непонятно, зачем он решил вас писать. Может, в роли несчастного осужденного? Тогда вроде вы подходите.

– И что же вы хотите?

– Чтобы вы встретились с Людочкой.

– Зачем мне портрет? Тем более – это не безвозмездно.

– Портрет, может, и не нужен. Но он хочет поговорить. Считает, что может помочь вам.

– Чем может помочь мне художник?

– Вот этим, – сказала девочка и показала на лоб Бориса. – Он велел передать: «Никто вам не поможет, а я помогу».

– Девочки, мне не нужна ничья помощь.

Веснушчатая вынула конверт:

– Перестаньте капризничать. Здесь адрес и телефон. Договаривайтесь и приходите.

– Хорошо, я подумаю. Может, и загляну к нему. Знаете, девочки, передайте Людвигу мою благодарность. Да нет, я, пожалуй, напишу ему. Но сейчас я очень занят, так что лучше всего, если он сам найдет возможность зайти ко мне.

– Человек с фамилией фон Мейстер – в закрытое учреждение? Вы сами-то понимаете, что говорите? Нет, вам непременно следует прийти к нему. С таким умонастроением вы еще столько дров наломаете! Надо, чтобы Людочка вправил вам мозги.

– Я же сказал, подумаю. Может, и загляну. Но не сейчас.

– Людочка сказал, чтобы мы не уходили, если вы не дадите своего твердого согласия на его предложение.

– Девочки, зачем вы настаиваете? Я сказал ровно то, что хотел сказать. Не больше, но и не меньше. Может, и загляну.

– Может, да, а может, и нет. Но нас это не устраивает. То есть вы не даете своего твердого согласия?

– Вы же слышали – нет.

– Тогда мы вас заставим.

– Как?

– А вот так!

Девочки приподняли края своих юбок чуть выше колен, намекая, что там, под юбками, у них ничего из одежды не было.

– Да прекратите же вы это безобразие! Что вы себе позволяете в моем кабинете? Это пахнет нарушением общественного порядка.

Веснушчатая внимательно осмотрела свою руку и обнюхала ладонь:

– Обыкновенный запах, запах как запах. Ничем особенно плохим не пахнет. Понюхайте сами. – И она протянула руку к лицу Бориса.

Тот дернулся и визгливо закричал:

– Вы с ума сошли! Немедленно покиньте помещение! Или я сейчас же вызову охрану.

– Вызывайте, вызывайте, Борис Илларионович! Считаете, что охране это понравится больше, чем вам? А чем объясните отсутствие трусиков у этих невинных школьниц? – спросила веснушчатая.

– Тем, что вы уже пришли без них, для того только, чтобы устроить у меня в кабинете скандал.

– А вот и неправда ваша, дяденька! Это вы, именно вы покушались на наше целомудрие, вот что! Соблазняли малолетних несовершеннолетних девочек. А наши трусики отняли у нас силой. Использовали при этом свое служебное положение.

Борис задохнулся от такой наглости:

– Чем докажете? Тогда ваши трусики должны быть у меня.

– Так оно и есть.

Рыженькая девчушка в очень коротком платьице, которая до этого сидела на нижней пустой полке книжного шкафа, бойко вскочила и открыла дверцы следующей по порядку полки. Там преспокойно лежали разноцветные скомканные женские трусики.

– Раз, два, три, – считала она. – Восемь. Нас тоже восемь.

– Доказательства налицо, – подытожила веснушчатая. – Все знают, что вы любитель коллекционировать женское белье. Воровство – раз. Но тут еще растление малолетних. Будете вызывать охрану или мы сами это сделаем?

– Сдаюсь, ваша взяла.

– Даете твердое согласие на встречу с Людочкой?

– Куда мне от вас деться? Даю! Забирайте ваше нижнее белье и не позорьтесь. Вы же еще совсем молоденькие девчушки!

– А вы точно обещаете, не обманете? Смотрите, а то придем еще раз. В сопровождении капитана Вагинян и следователя Плоского. Надеюсь, вы этого не допустите.

– Обещаю. Созвонюсь и встречусь с вашим Людвигом. Но как вам удалось обтяпать этот фокус с трусиками?

– Сами подумайте. Мы уже были здесь. Вот и сделали закладочку на будущее. Не бойтесь. Людочка – добрый человек, он не сделает вам ничего дурного, просто хочет вам помочь.

КГ встал и проводил девочек в приемную, они чинно удалились. Последней выходила бойкая рыженькая, она смачно, с оттяжкой шлепнула Бориса ладонью по заднице, остановилась, очень откровенно и без улыбки посмотрела ему в лицо, взвизгнула и со смехом выбежала из кабинета.

«Все спокойно, все в порядке, ничего особенного не произошло», – мысленно повторял он, пытаясь хоть как-то успокоиться. На самом деле Борис очень испугался – в состоянии ли он сейчас оставаться адекватным? То, что он обещал встретиться с художником, который в силу своих занятий, видимо, вхож в судебные круги, в этом нет ничего особенного. Встретится, выслушает. Если сочтет это в какой-то степени полезным для себя. Но ведь он сказал, что, может быть, напишет ему письмо и пригласит для встречи в свой кабинет. Сказал, чтобы ему передали, сказал, просто чтобы обозначить, как он благодарен этому незнакомому человеку за заботу. Но ведь КГ на самом деле мог написать такое письмо и пригласить фон Мейстера себе в кабинет. Какой ужас!

«А кто этот человек, что у него на уме? Почему вообще он знает о моем деле? Подсылает ко мне распущенных девчонок… Что это за методы? Плюс шантаж, явный шантаж и запугивание. С этим лазоревым пузырем он тоже знаком, может, и хорошо знаком. Василь Василич – тот еще фрукт. Одна шайка-лейка. А я уже рвусь пригласить фон Мейстера, какого-то прусака, к себе в кабинет, на мое режимное предприятие. А если он иностранный агент, враг?.. Собираюсь написать письмо. Может, это письмо в руках такого сомнительного человека станет чьим-то козырем. Сколько проблем и неприятностей я мог сам себе учинить таким необдуманным шагом. Неужели теряю здравость рассудка, неужели не могу больше полагаться на собственный разум? Непонятная личность, а я письменно приглашаю его в «Базальт», в одном шаге от кабинета Якобсона, который только и ждет… Просить у какого-то пройдохи и выжиги совета относительно своего дела. Может, я не вижу и других опасностей и постоянно бросаюсь в них как в омут, бросаюсь очертя голову. Что это за контакты такие – Соловейчик, Истомин, Романков, Плоский, Рейхельгауз… Только фон Мейстера мне и не хватает для полноты картины. Сейчас уже и сам не понимаю, как я мог даже подумать, что следует пригласить сюда этого самого фон Мейстера».

Борис размышлял и о том, что, возможно, это неплохо, если он все-таки встретится с художником где-нибудь в городе. Во всяком случае, он хоть какое-то время сможет полностью посвятить своему судебному делу. Да и развеяться, пожалуй, необходимо. Лучше бы, конечно, развеяться по-другому, с Кларой например, совсем ее забросил. Но вначале к художнику. А насколько эта встреча окажется полезной, жизнь покажет. Надо идти вперед шаг за шагом и не пытаться мысленно строить конструкции и рассуждать о следующих этапах своего пути, пока еще не преодолен предыдущий. Завтра – ничто, вчера – ничто, есть только сегодня, сегодня и сейчас.

Надел пальто, закрыл окно и перед выходом из кабинета мельком глянул на улицу. Начинало темнеть. Сплошной стеной валил густой снег.

 

15

 

Борис договорился с Людвигом о встрече на Трёхколенном мосту, находящемся на месте соединения канала Грибоедова и реки Мойки.

– Я там сейчас этюд пишу, можно и поговорить без посторонних ушей, – сказал художник.

КГ подошел к трехмостному перекрестку. Где здесь может быть художник? Пожалуй, вот здесь хороший вид. Обошел Мало-Конюшенный, Театральный мосты со всех сторон, потоптался на Ложном. Нет никого, никого, похожего на человека, занятого живописью. Ни с мольбертом, ни с этюдником, ни с блокнотом. Да и что делать здесь художнику в такую погоду? Туман, сырость, снегопад, да и света уже мало. В Ленинграде зимой рано темнеет.

Какой, однако, необязательный человек! Если собирался уйти, зачем назначал встречу? Да и поговорить на улице как следует не удастся. Холод, ветер. Может, он не понял, для чего встреча? Решил, что Борис хочет портретик получить, эскиз, набросок. Потому и договорился здесь.

Но ведь он сам девочек прислал! По собственной инициативе. Вряд ли художник мог что-то перепутать. КГ, когда звонил, представился – такой-то, такой-то. По вашему настоянию. Вы настаивали, вот я и звоню. Непонятно. Зачем именно здесь? Что случилось, почему не мог дождаться?

Внимание Бориса неожиданно привлек какой-то человек на мосту. Вообще-то человек обычный и одет обыкновенно – треух, овчинный полушубок с поднятым воротником, большие раскисшие, давно не чищенные ботинки. Стоял посреди моста задрав голову. Рукой придерживал шапку, чтобы не упала. И смотрел в небо. Полный животик вываливался из расстегнутого полушубка.

Лицо мужичка показалось КГ знакомым. Это же Василь Василич – тот же нос картошечкой, пухлые губки и хитрые прищуренные глазенки. Только одет как-то странно: Василь Василич всегда чистенький, аккуратный, а этот какой-то неухоженный, расхлюстанный – может, не он все-таки? Подошел, окликнул:

– Василь Василич!

Мужичок вздрогнул, повернулся к Борису. Какое странное ощущение – просто оторопь берет! Лицо знакомое, можно сказать – один к одному, а человек чужой, незнакомый. И не узнает. Если бы Василь Василич, сразу узнал бы. А может, хитрит, притворяется? Не понял, зачем это?

– Вы это мне, товарищ? Перепутали с кем-то. Я не Василь Василич. Ищете кого-то?

– Вы не видели здесь художника? Этюды писал. Где-то здесь. Договорились встретиться, а вот нет его.

– Как же не видел! Видел, конечно. Аккурат минут двадцать назад. Сидел здесь на стульчике складном. Писал, видать, что-то.

Не понимаю я этих художников. Сидят, рисуют. На морозе – одно мучение. Руки мерзнут, уши мерзнут, ноги и прочие причиндалы. О причиндалах мужику всяко заботиться надобно. Отмерзнет и отвалится. Жена тут же погонит из дома поганой метлой. Кому такой мужик нужен? Может, он неженатый, кто знает…

О чем это я? А, да… Вот сидит, кисточками вжик-вжик. А зачем? Сфоткал бы и пошел домой. Дома – хошь смотри, хошь итюды пиши сколь душе угодно. Ну вот он – то кисточками, то из тюбика что-то выдавливает. Нос красный, ручки красные, сопли так и текут! А я смотрю, что мне делать? Пивная на Грибоедова откроется через полчаса. Вот и стою, наблюдаю, удивляюсь на глупость человеческую.

А тут подходят к нему двое. Переодетые.

Один невысокий такой, невзрачный с виду, хотя и франт. Пальтишко – будто из театра напрокат взял. Ненашенское, раньше такие носили. И шляпа на голове смешная – цилиндер, что ли? Нос у него уплощенный такой, по лицу как бы стелется. Прическа кудрявая, виски длинные отпущены, чуть ли не до шеи, и по ветру развеваются.

А второй – ничего себе, высокий, весь из себя, расшитый, на плечах золотые щетки – для обуви, что ли? Непонятно, зачем на плечах щетки для обуви? Вместо щетинок – веревочки, одна к другой уложены. Тоже золотистые какие-то. Неужто все золотые? Бутафорния, думаю. И шляпа такая, не знаю, как описать. И сапоги на ногах в обтяжку, до колена, и блестят – кожа, видать, хорошая. В общем, император, что ли. Потому что щуплый к нему: «Ваше величество, Ваше величество».

В общем, чтобы кто-то захотел сфотографироваться с ними. Заработок такой. Ну а клиентов в такую погоду… В общем, кому охота гулять, болтаться по городу – погода, и вечер уже.

Вот они гуляют так дружески и о чем-то между собой – ля-ля-ля, ля-ля-ля. Император ко второму обращается и ласково так пальчиком в плечо тыкает. А тот плечиком поводит и улыбается, улыбается. А потом вдруг встал вот так, головку откинул, цилиндер назад в снег грохнулся, а он – ноль внимания на цилиндер, да как закричит. Я, мол, памятник себе воздвиг нерукомойный. Дурачится, в общем, комедию ломает. Смешно. Император, может, он и не император, тоже засмеялся.

А как подходят к художнику, так тот, что повыше, статный такой, видный из себя мужчина, раз – и остановился. И говорит художнику. Довольно-таки громогласно, между прочим:

«Послушайте-ка, любезный. Бездельник праздный, служитель муз внесословный, – непонятно как, но я все это хорошо запомнил, – скоморох без рода и племени, скажи хоть ты этому рифмоплету скорострельному, кобелю непотребному, скажи хоть ты! Допрыгает стрекозел до беды. Подведут его под пулю, изведут напрочь. А меня, – говорит, – типа завиноватят. А мне что, мне это надо?»

Усы распушил, рот скривил, сам лицом кирпичный стал, злобный, и на французском частит, частит… Мерде, мерде. Сапожищем огромным как топнет, взмыл вверх – и туда, за облакы. И скрылся. Запах духов остался. Этот второй – поэт, что ли, рифмоплет, – значит, поэт, наверное – испугался и бежать. По пути все оглядывался, не догонит ли кто.

Художник тоже пробормотал: «Ваше величество, Николай Павлович, извините, если что не так. Больше такого не повторится, не извольте беспокоиться». Подобострастно довольно-таки. Заторопился, быстро собрался – краски, кисти – и тоже убежал.

А я вот здесь стою. Один. И притом в крайнем смущении духа. Смотрю. Может, показалось. А если вернется император, значит, не показалось. Так оно все и было.

Вот пивная скоро, кажись, откроется. Пойду пиво пить, что ли.

Борис не стал дослушивать объяснения лже-Василь-Василича, побежал догонять художника. Благо адрес у него был и жил тот недалеко.

Добрался до здания бывшей Свято-Исидоровской церкви, превращенной еще до войны в склад художественного фонда, – ах, какая красота, умели же когда-то строить! – оттуда по адресу – во двор, довольно-таки обшарпанный.

Мрачные дома, переулки. В лужах талого снега быстро кружился всяческий плавающий мусор. Грязная вода с чавканьем засасывалась в щель приоткрытого люка. Из соседнего люка с бульканьем медленно выдавливалась светло-бурая жижа, напоминая кадры замедленного кино. Над грязевым вулканчиком поднимался желтоватый ядовитый дымок. На скамейке у входа в парадную сидела и курила рыхлая полная деваха с серым опухшим лицом. Трое молодых мужиков поддомкратили старый лохматый «жигуленок» и молотом пытались сбить приржавевшее к оси колесо. Над дверью светил яркий прожектор, он был повернут так, чтобы светить вдоль длинного двора. «Зайду всего на минуту, – подумал Борис, – поговорю и сразу на работу».

Свет слепил глаза, и КГ старался поскорее добежать до двери парадной. Оттуда на лестничную клетку. «Так, шестой этаж – лучше на лифте. Лифт-то небось времен царя Гороха». Вход – на пол-этажа ниже уровня площадки. Внутри кабины лифта темно, кнопок не видно. Нащупал что-то, нажал. Лифт заскрежетал, застонал и, ухая, понемногу двинулся вверх. Дополз до второго этажа. Дверь открылась, удалось рассмотреть кнопки, нажал шестой.

На шестом – ни квартиры, ни двери. Куда-то наискосок вверх ведет узкая шахта.

Воздух здесь был какой-то затхлый и особо плотный, Борис почувствовал, что ему стало вдруг не по себе. Узкая лестница круто шла вверх, зажатая с двух сторон стенами. Высоко под потолком этой наклонной шахты пробиты узкие окошки. Борис остановился.

Из какого-то чулана выбежали девочки – кажется, те самые, знакомые ему девчонки. Они опять были в каких-то куцых фартучках и казались здесь значительно меньше и моложе, чем когда были у него в кабинете. Девочки побежали вверх по лестнице, и каждая, пробегая мимо, хлопала Бориса по плечу или рукаву и кричала: «Привет, красавчик!» Они ждали его наверху, прижавшись к стенам с двух сторон, чтобы дать Борису пройти, и перебирая пальцами свои фартучки.

Лестница заканчивалась у самой двери. На плохо оштукатуренной стене рядом с входом в квартиру спреем была нанесена размашистая синяя надпись «Мастерская фон Мейстера».

– Вам сюда, – хором сказали девочки. Им очень нравилось все происходящее, они прыгали, смеялись, корчили рожицы.

Вот он, Людвиг. Стоит на пороге открытой двери. Невысокий, худенький, одет так себе. Все серое и потертое.

Жесткое смуглое лицо с резкими, даже суровыми чертами, которые странно контрастировали с огромными светлыми глазами, светящимися добротой и даже нежностью.

«Кого-то он мне напоминает, – подумал Борис. – Возможно, я где-то его видел».

Художник любезно принял Бориса, попросил войти, но девочек впускать не захотел, довольно ловко оттеснив их от двери. Пока они канючили: «Людочка, впусти нас, Людочка, мы будем себя хорошо вести», пока Людвиг отлавливал то одну, то другую девчонку, пытавшуюся протиснуться между хозяином квартиры и косяком двери, одна из них, разбитная рыженькая, проскочила все-таки в мастерскую – на корточках, между его ног. Художник успел поймать ее лишь в последний момент.

Вытянув длинные шейки, девочки весело выкрикивали шутливые куплеты: «Людвиг, пудинг, барабек, скушал сорок человек» и «Людвиг Иваныч, как вы спали, как вас мухи не …?» Художник смеялся, рыженькая взлетала в его руках, хохотала и явно выглядела вполне счастливой. Потом он закрыл дверь, проворчал отдуваясь: «Достали меня эти обезьянки» – и представился:

– Судебный живописец, историк, археолог Людвиг фон Мейстер.

– А я вас ждал на Конюшенном мосту.

– Извините, замерз, не выдержал и ушел. Хорошо, что вы пришли ко мне.

– Какой-то мужичок рассказал мне, что видел вас. А потом пришел император, поговорил с вами и улетел в небо.

– Не обращайте внимания. Мужичок в треухе? Он мне тоже рассказывал про императора. То ли недопил пива, то ли перепил. Лично я не понял. Впрочем, вполне допускаю, что там мог появиться государь император. Мог и с Пушкиным прогуляться по памятным местам. Ленинград – мистический город. Говорят, что под вечер в сумерки можно встретить у Смольного Ленина или Сергея Мироновича, у Исаакиевского собора – Александра III, а у Кузнечного рынка – Федора Михайловича.

Борису не хотелось затягивать разговор, и он решил переменить тему:

– Вас здесь, я смотрю, любят. Эти девочки, они живут в этом доме?

– Ох уж эти безобразницы! Они живут в большом доме на Манежном. Все время здесь крутятся. Не удивляйтесь. Под землей это совсем рядом, пара минут – и они здесь. Сделали себе дубликат ключа и приходят ко мне краситься. Или вообще попроказничать. Ложусь спать – кто-то щиплет меня за ногу. Оказывается, это рыженькая хулиганка спряталась под кроватью.

Не понимаю, чего их так ко мне тянет. Они мне и работать мешают.

Впрочем, как не знаю? Знаю. Они любят смотреть, когда я пишу портреты. А однажды у меня был натурщик, молодой красивый парень, просто Аполлон. Я писал с него этюд в обнаженном виде. В совсем раздетом. А они подсмотрели, им очень понравилось. Теперь все время бегают. Ждут, когда я кого-нибудь начну раздевать.

Уехал бы отсюда. Но кто же станет отказываться от бесплатного жилья? Мне эту мастерскую судебная администрация предоставила.

Из-за двери пропел нежный голосок:

– Людвиг, штрудель, барабек, к тебе можно зайти?

– Нет, вы видите, девочки, я занят.

– Но я же твоя любимая подружка. Можно мне одной зайти? – пропищал тот же голосок. В ответ Людвиг улыбнулся, подошел к двери, повернул ключ в замке и ответил довольно добродушно:

– И тебе тоже нельзя, хоть ты и подружка.

Услышав звук защелкивающегося замка, Борис вспомнил, что он собирался зайти ненадолго.

КГ осмотрел комнату. Трудно было назвать ее мастерской. Пять шагов в длину, четыре – в ширину. В углу – незастеленная кровать, заваленная разноцветными подушками, перинами и одеялами. На стенах развешаны картины с городскими пейзажами. Посредине комнаты стоял мольберт с картиной, покрытой серой тряпкой.

– Фон Мейстер – это ваша настоящая фамилия или псевдоним?

– Скорее псевдоним. Моя фамилия по рождению – фон Трахтенмейстер.

– Что это значит?

– Если просто перевести, trachten – «добиваться, чего-то сильно желать». Трахтенмейстер – мастер, наставник желаний. Скорей всего, это означает именно то, что вы подумали. Поэтому я и решил взять псевдоним.

Фамилии приходят из глубины веков, нам трудно сейчас определить причину появления second name. Мой пращур – выходец из Пруссии. Русские, пруссы – очень похоже, не правда ли? Пруссы – народ, живший по реке Росса, так назывался Неман в нижнем течении. Они были искусными коневодами и содержали табуны белых священных коней. Пруссы, как и литовцы, – это ветвь славян. Не надо путать их с германцами. Мирное славянское племя, в Средние века оно было захвачено тевтонскими рыцарями и насильно онемечено. Так что мы с русскими – один народ. Один народ – две страны.

В XVII веке мой неведомый прапра- был бургомистром маленького городка Померании. Внук пращура пошел на морскую службу к Петру Великому в Петербург. Отличался, стыдно сказать, этим местом – гири поднимал. Но и морскую службу не забывал. Детям передал морское ремесло. Внук внука совершил три кругосветки под российским флагом. А теперь я – и мой отец, и дед – все мы живописцы. Судебные живописцы, если хотите.

Писать портреты судей – дело непростое. Здесь слишком много правил, и все их надо обязательно исполнять. Когда-то правила эти были занесены в специальные книги. Но часть их уже утрачена. Правила передавались из поколения в поколение. Отец мой записывал их в тетради, они хранятся вон в том ящике. Но это неважно. Если меня, к примеру, ночью разбудить, хоть даже в середине ночи, и спросить об этих правилах, я не задумываясь все сразу и выложу. И помимо меня об этих правилах практически нигде ничего не выяснить. Меня на этой работе никто не тронет. Я незаменим, поэтому и конкурентов нет.

Борис разглядывал картины. В основном городские пейзажи, написанные в Ленинграде. КГ легко узнавал дома, улицы и каналы родного города, но все они были какие-то покореженные, что ли. То выпуклые, то вогнутые – ни одного прямого угла, ни одной прямой линии. Выглядело это забавно и даже весело. Некоторые каналы настолько увлекались сломами и изгибами своих набережных, что неожиданно для самих себя резко взмывали вверх – вместе с идущими по ним баржами и катерами – с тем, чтобы безвозвратно исчезнуть в мутном, сероватом ленинградском небе.

«В точности так, как сегодня это сделал император Николай Павлович», – подумал Борис.

Художник заметил интерес Бориса к картинам и спросил:

– Вам нравится?

– Забавно, ничего не скажешь. Но почему ни одного прямого угла, ни одной прямой линии?

– А есть ли они в материальном мире, эти самые прямые линии? Все в природе циклично. День идет минута за минутой, секунда за секундой. Вроде прямо идет. Но день превращается в вечер, потом – в ночь и утро. И день возвращается к самому себе, только в самое-самое свое начало. Солнце, звезды, Луна приходят и уходят. Все в мире вращается по окружности. Время, галактики. Назовите хоть что-то прямое. Все, что кажется прямым, на самом деле изгибается. И возвращается к своему началу. Только иногда мы этого не замечаем. А художник пишет не внешний вид мира, а его существо. В мире все круглое. Поэтому я так и пишу – чтобы зритель увидел существо нашего мира.

Вы сами-то что хотите? Картину купить или портрет заказать?

«Вроде мы встретились совсем для другого, – подумал КГ. – Думал, он пригласил меня для обсуждения судебных дел, а выясняется – надо пейзажи сбагрить. Пейзажи, правда, совсем неплохие. Но разве я для этого приехал?»

Борис не нашелся, что ответить. Постарался перевести разговор.

– Вы сейчас работаете над этой картиной? – спросил он и показал рукой на мольберт.

Людвиг снял чехол.

– Да, пишу портрет судьи. Неплохо получается. Но пока не совсем готово.

Все складывалось обнадеживающе. Вот вам и предлог поговорить о суде.

Картина была очень похожа на ту, что Борис неоднократно уже видел в кабинете Истомина. Несчастный обвиняемый, похожий, видимо, на всех обвиняемых, весы, огромная фигура судьи, не вмещающаяся в рамки картины. И защитник. Тот же самый, что и на картине у Истомина. Невысокий, худенький. Жесткие черты лица контрастируют с большими теплыми, ласковыми глазами. Все ясно. Людвиг изобразил сам себя в роли защитника. И там, и там. Судья тоже очень большой, только, пожалуй, потолще. И тоже лица не видно. Только часть туловища, ноги и часть руки с указующим перстом. Здесь тоже чувствовалось напряжение. Сейчас… Еще секунда – и судьба несчастного будет решена.

– Чего-то я не понял с портретом. Здесь ведь не видно лица.

– У нас есть четкая регламентация, что можно изображать, а что нельзя. Человека я пишу с натуры. Но если на портрете будет представлено лицо, все будут знать, что именно этот человек – судья. Он сам и без лица догадается, что это точно он здесь изображен. По фигуре, позе, рукам. А кресло и весь антураж я никогда не видел. Но мне дали точное указание, как это должно быть представлено на картине.

Борис сделал вид, что не понял художника:

– Как это так? Но ведь в кресле сидит судья.

– Именно судья, а кто же еще? Но никак не верховный судья. А этот никогда не сидел в таком кресле.

– Тем не менее, как я вижу, он заставил написать себя именно в таком торжественном виде. В окружении облаков. Вершителем судеб. То есть он хотел быть в образе самого верховного судьи, как я понял.

– Да, вы правильно подметили это. Тщеславие этих товарищей пытается поднять их до небес. Но у этого судьи есть разрешение, чтобы его писали именно в таком виде. Для каждого есть точное предписание и разрешение. Своеобразное указание на его перспективы роста. Вы пока работаете здесь. Но шанс у вас есть, растите. Ройте землю, затаптывайте конкурентов и подсудимых. И поднимайтесь над ними все выше и выше.

– А как зовут судью?

– Этого я не имею права вам говорить, – ответил Людвиг. Он схватил кисти, сделал один мазок, второй, третий. Казалось, он вообще перестал обращать какое-либо внимание на Бориса.

Борис счел это капризом и нарочитой невежливостью. Он вспомнил, что собирался пробыть здесь совсем недолго, а потерял уже вон сколько времени:

– Вы, видимо, хорошо знаете все, что делается в судах.

Художник положил кисти, выпрямился, улыбнулся Борису и сказал:

– Ну наконец мы дошли до главного. Вас ведь не интересуют пейзажи, картины? Просто хотите узнать что-то о суде, не так ли? Вы вели себя немного наивно, потому что не знали, что меня не проведешь всякими посторонними разговорами. Не будем спорить. Вы заметили и высказались совершенно справедливо – я очень хорошо знаю все, что делается в судах.

Художник замолчал. Возможно, для того, чтобы КГ усвоил это последнее его замечание, чтобы это твердо закрепилось в его памяти. Снова послышались выкрики девчонок за стеной. Может быть, они подсматривали в замочную скважину? Борис внимательно посмотрел на стену, отделяющую мастерскую от лестницы, и с удивлением увидел, что это просто ряд неровно оструганных досок, горизонтально набитых на вертикальные деревянные бруски. Между досками, в силу их неровности, образовались щели. В эти вот щели девочки и наблюдали все, что происходит в мастерской.

КГ не стал оправдываться. Ему не хотелось, чтобы Людвиг задирал нос и преувеличивал свое значение и возможности влияния на судебное дело Бориса. И в то же время ему хотелось продолжить разговор о суде.

– Это у вас в суде должность такая – художник-портретист?

Людвиг почему-то насупился и ничего не ответил. Но КГ решил все-таки продолжить разговор на эту тему:

– Видимо, неофициальная должность. Раз никто не может вас заменить, значит, можно сказать, это должность такая. По моим наблюдениям, именно неофициальные люди, которые вхожи в инстанции, оказываются куда влиятельнее служащих при должностях.

– Вот это вы попали в самую точку. Я с детских лет по судам хожу. Всех судей знаю. И они ко мне приходят. Портрет написать. А иногда просто отвлечься от своих серьезных дел.

Только вчера разговаривал с Василь Василичем, и он спросил, не смогу ли я вам помочь. А я, знаете ли, давно слежу за вашим делом. И с полной симпатией к вам. Вот и говорю ему: «Пусть зайдет, пошушукаемся». На всякий случай девочек-соседок послал. Чтобы вы не вздумали вдруг отказаться от встречи. Очень, очень рад, что вы так быстро появились. Значит, при всей вашей внешней независимости и неприступности, вас это дело проняло, затронуло, можно сказать, за живое. Не хотите ли снять пальто?

Бориса раздирали противоречия. Он ведь пришел ненадолго. Хотел получить информацию и быстро уйти. К сожалению, это никак не получилось. Но у художника в мастерской было, конечно, очень душно и жарко. Борис снял пальто и положил его на руку. За дверью и за стеной раздались девчачьи голоса: «Смотрите, он уже снял пальто». В комнате были только кровать и стул. Художник стал усаживать Бориса на незастеленную кровать. КГ попытался остаться на самом краешке, но Людвиг старался втиснуть его поглубже и не прерывал своих усилий до тех пор, пока Борис основательно не погрузился в перины. После этого он вроде успокоился и оседлал колченогий стул, стоящий у мольберта.

Внезапно с его лица сошла постоянно приклеенная улыбка, он жестко посмотрел на Бориса и спросил:

– Чего вы, собственно, хотите?

– Свободы, – коротко ответил Борис.

– А вы вообще-то представляете, что такое свобода? Что для вас свобода?

– Хочу избавиться от всех этих прилипал, которые присосались ко мне и моей жизни, – охранников, инспекторов, следователей, работников судебных канцелярий, адвокатов, озабоченных только своей выгодой, всяких криминальных элементов, избавиться от пианино, комнат «торжествующей истины»…

– И считаете, – прервал его Людвиг, – что если вы избавитесь от них, то тогда будете совершенно свободны?

– Да, конечно, если при этом мне удастся избежать приговора суда.

– Вы абсолютно не понимаете существа судебного процесса.

«Я слышу это уже от четвертого или пятого человека, – подумал Борис. – У них у всех такой прикол, такая феня. Может, на самом деле именно вы все и не разбираетесь в существе судебного процесса?»

– Результат постепенно складывается из всех этих ваших встреч, переговоров, обсуждений. За вами наблюдают десятки и сотни внимательных глаз. Перестаньте крутить руками, что у вас в руках, зонт? Зачем вы зимой носите с собой зонт? Да положите же его!– раздраженно сказал художник. Борис вздрогнул, резко швырнул зонт на пол, и тот неожиданно раскрылся. – А знаете ли вы, что ваше дело в очень плохом состоянии? Вы знаете это?

– Мне тоже так кажется – грустно ответил КГ. – Я напрягаю все силы, но пока ничего сделать не могу. Мой адвокат, которого мне рекомендовали как опытного и надежного человека, до сих пор не подготовил даже первого ходатайства.

– Хорошо, допустим. И что, по вашему мнению, будет в конце концов? Это ведь не шутки.

– Вначале я думал, что это какой-то дурной сон и все само собой рассосется и уйдет из моей жизни. Теперь, честно говоря, я уже в этом глубоко сомневаюсь. А вы знаете, чем это закончится, мое дело, я имею в виду?

– Кто я такой, чтобы знать это? Я не судья, не верховный судья. Даже не работник СИСТЕМЫ. Но испугался за вас, когда узнал о вашем деле. Боюсь, что все это может кончиться совсем плохо. Многие судьи считают, что вы виновны. Возможно, вам повезет и ваше дело так и не выйдет за пределы низших инстанций. Возможно. Во всяком случае, сейчас считается, что ваша вина уже доказана.

– Послушайте, но ведь я невиновен! Это ошибка. Я обычный человек, живу как все, ничего не совершаю. Разве может быть человек виновен лишь тем, что он просто человек? Мы все здесь человеки. Просто многие предубеждены против меня. Они влияют на окружающих, и от этого мое положение становится все хуже и хуже.

– Я уже сказал. Каждый шаг имеет значение. Обсуждения, встречи, разбирательства, результаты наблюдений – все суммируется и постепенно превращается в приговор. Думаю, вам об этом уже говорили. Эти девочки – они тоже имеют отношение к вашему делу и суду. И всё вокруг, всё без исключения имеет отношение к суду и работе СИСТЕМЫ.

– Вот оно как. Я не думал, что дело зашло так далеко и мое положение столь плохое, – сказал КГ и низко опустил голову.

– Что вы собираетесь предпринять?

– Буду и дальше искать чьей-то помощи. Надо думать. Есть ведь, наверное, огромное количество возможностей, которыми я пока не воспользовался. – КГ поднял глаза на художника и подумал: «Вот она – первая репетиция суда. Мурашки по коже. А он ведь просто художник и, наверное, неплохо ко мне относится. И мне сейчас явно не по себе. Бросает то в жар, то в холод. А что я почувствую, когда на его месте окажется настоящий судья? А если верховный судья? Причем он, видимо, будет стоять так, что я не смогу увидеть его лицо. Страх божий…»

– Вы все время в поисках чьей-то помощи.– Художник говорил обычным голосом, но глаза его вдруг стали совсем недобрыми. – Почему вы ищете помощи у женщин? И у совершенно ненужных вам мужчин. Не буду перечислять имен, поверьте, я неплохо осведомлен обо всех ваших метаниях. Подумайте сами. И вы поймете, что все эти добровольные помощники – они никогда не будут вам опорой, особенно женщины. Эта их помощь – просто бирюльки, финтифлюшки для взрослых, эта помощь ненастоящая.

Борис немного успокоился и постарался ответить солидно и рассудительно:

– Во многих случаях вы, возможно, и правы. Во многих. Но очень часто в жизни все происходит совсем наоборот. У женщин огромная власть. И многие из служащих могучей и древней СИСТЕМЫ только и думают, как бы залезть кому-то под юбку. Они бросят заседание, перепрыгнут через стол и на глазах у всех помчатся неизвестно куда, если им вдруг покажется, что можно полакомиться вкусненькими пирожками с чужого стола. Если бы знакомые мне женщины согласились серьезно заняться моим делом, на самом деле согласились, а не потчевали меня обещаниями, – все вместе мы смогли бы многого добиться.

Художник опустил лицо, схватился за голову обеими руками.

День клонился к вечеру. КГ показалось, что в помещении внезапно стало почти темно. Девочки за стеной совсем примолкли. Они, видимо, переминались с ноги на ногу, и было слышно тихое потрескивание половиц под их сандаликами.

– Вы обиделись на меня? – спросил Борис. – Разве вы сами не знаете, как обтяпываются у вас дела?

Художник не ответил. Потом негромко произнес:

– Знаю точно только то, что пишу портреты судей по их заказу. Я просто судебный художник.

Внезапно Людвигу показалось, нет, не показалось – он отчетливо увидел, как под КГ разверзся пол и тот полетел в огненную бездну. А он, Людвиг, ничего уже сделать не может. Художник испугался и закричал что было сил:

– Неужели вы, Борис Илларионович, при всем вашем уме не видите дальше собственного носа?! Хотя бы на два шага вперед?!

Наступила пауза. КГ подумал о том, зачем Людвиг все это ему сказал. Хотел помочь? А получилось наоборот – не помог, а навредил. Борис ничуть не сомневался, что они с художником все-таки еще что-то пообсуждают и сумеют обо всем договориться. Что Людвиг сможет дать ему дельный совет. Не о том, как повлиять на рассмотрение дела. А о том, как его обойти, как из него вырваться, освободиться раз и навсегда, чтобы начать новую жизнь. Потому что вернуться к своей прежней жизни у Бориса никак уже не получится. И если художник знает о такой возможности, то, если его как следует попросить, тот откроет КГ такую возможность. Раз уж он накричал на Бориса – а казался таким веселым и кротким, – значит, все-таки переживает за него.

– Мы можем еще поговорить с вами? – спросил КГ и подумал: «Похоже, Людвиг раскаивается в том, что говорил так резко и даже накричал на меня».

– Вы очень добры ко мне, – продолжил Борис. – Первый человек из приближенных к суду людей, который отнесся ко мне с явным состраданием. Пожалуй, вы – единственный, с кем я мог бы говорить откровенно.

– Думаю, что вы заблуждаетесь.

– Не понимаю, в чем состоит мое заблуждение. В том, что я могу доверять вам?

– В вашей оценке суда и в оценке меня как человека. Я – просто винтик СИСТЕМЫ и могу делать только то, что в моих силах и в рамках моих неофициальных возможностей.

Внезапно художник вновь предстал перед ним добрым, улыбающимся, таким с виду открытым и доступным Людвигом:

– Скажите откровенно. Как я понимаю, вы невиновны, не так ли?

– Я же говорил об этом. Да, невиновен.

Бориса охватило радостное волнение. Никто не говорил с ним так просто и доверительно. Откровенный разговор – как хочется продлить еще чуть-чуть это радостное волнение! И из его рта вырвалось восклицание, напоминающее небольшую песенку:

– Конечно! Я не-ви-но-вен!

Художник, казалось, удивился:

– Вот как?

Людвиг выпрямился, встал и заходил по комнате:

– Ну, если вы не виноваты, – все так говорят, но я вам почему-то верю, – тогда у нас с вами и проблем не возникнет.

«Чему я обрадовался? – подумал КГ. – Все знают, что творится в суде. А этот ведет себя как настоящий ребенок. И этот решительный тон – наверное, это просто от равнодушия. Почему не сказать такое? Ответственности-то никакой».

– Моя невиновность не имеет отношения к исходу дела. – Борис почувствовал вдруг, насколько он теперь стал искушенным в судебных делах, и непроизвольно улыбнулся. – Вы не хуже меня знаете, сколько здесь тонкостей и нюансов. Суд может запутаться. Начнет искать в другом месте. И внезапно найдет там нечто, превращающее подлинную ерунду в тягчайшее преступление. Дверца захлопнулась – и птичка в клетке.

– Полностью согласен с вами, вы абсолютно правы. Но ведь вы невиновны?

– Ну да, я уже сказал.

– А это и есть самое главное. Вы хотите освобождения? Объясняю. Древние говорили: «Хочешь быть свободным – будь им!» Еще: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» Это «Фауст». «Распорядись собой, прими решенье, хотя бы и ценой уничтоженья. В том, что известно, пользы нет, одно неведомое нужно»… Свободу следует искать не снаружи. Свобода – внутри нас. Вопрос в том, были ли вы свободны до ареста? Вопрос только в этом. Или несвобода вследствие ареста лишь продолжение несвободы до ареста?

«А ведь он, пожалуй, прав. О чем-то подобном я уже думал», – мелькнула у Бориса мысль.

– Дело в том, что если вы действительно свободны, то никто уже не сможет ограничить эту вашу свободу. Будем откровенны друг с другом: СИСТЕМА ведь никак не ограничивает ваши действия. Она только «сказала», что вы арестованы, – и вы сразу почувствовали себя арестованным. «Сказала» – это просто слова. И вы сами стали бегать, суетиться, обсуждать, просить чьей-то помощи. СИСТЕМА ничего вам не сделала. Пока не сделала.

– А наклейка?

– Что наклейка? А если бы у вас было родимое пятно? Как бы это повлияло на вашу жизнь? Как-то повлияло бы. Но несущественно. Люди живут с родимым пятном. Горбачев Михал Сергеевич – слышали о таком? Самый молодой партфункционер, кандидат в члены Политбюро. У него пятно поболе, чем у вас. А что, разве он несчастливо живет?

За дверью запищала девчонка. «Видимо, опять рыженькая!» – подумал Борис.

– Людочка, ну когда же он уйдет? Мы хотим к тебе!

– Да замолчите же вы, наконец! У меня с товарищем серьезный разговор, неужели непонятно?

К рыженькой подключилась другая девочка – видимо высокая веснушчатая, их заводила:

– Неужели ты решил все-таки нарисовать его? Ну, пожалуйста, не рисуй его! Он маленький, щуплый и совсем не красивый! – Девочки одобрительно запрыгали и стали выкрикивать довольно обидные для КГ куплеты и пословицы: «Маленький, маленький, на нем худые валенки!» и «Маленькая собачка до старости щенок».

Людвиг подошел к двери, открыл ее и сказал:

– Немедленно замолчите. Иначе спущу всех с лестницы – видите, какая крутая! – и уже больше ко мне ни ногой, никто. Сели на ступеньки – и чтобы тишина!

Почему-то это подействовало. Людвиг закрыл дверь, вернулся, извинился и сказал:

– Все имеет значение и влияет на решение суда. И этот эпизод тоже. Ничего нельзя сбрасывать со счетов.

– Знаете, ничего такого я пока не замечал, – ядовито вставил Борис.

– Очевидно, что вы так и не поняли, что такое суд. Но раз вы ни в чем не виноваты, то это уже и неважно. Я вас оттуда вытащу. Но только вы должны научиться быть по-настоящему свободным до решения суда.

Борис вспомнил свои размышления о клетке, слова художника показались ему созвучными его собственным мыслям.

– И тогда, – продолжил Людвиг, – вам будет уже неважно его решение. Если станете свободным, то никакого решения суда и не будет. Может, и дела не будет. А если будет… Они не смогут уже изменить вашу жизнь.

Надо понять и усвоить три вещи.

Первое – перестать бояться. Убить в себе раба. Вы, насколько я могу судить, не робкого десятка. Но не осталось ли в вас кусочков преклонения перед сегодняшней рабской психологией – «кто был ничем, тот станет всем»? Это вопрос, на который только вы сами сможете себе ответить. Если это осталось у вас, то вы продолжаете бояться. Вы – поклонник рабской идеологии. Начните с себя.

– Ну раз вы не хотите о суде, поговорим о свободе. И здесь я не могу с вами согласиться, Людвиг. Вы считаете, мы живем в стране рабов? Совсем нет. Основная идея социализма – это верховенство общественной морали над буржуазным индивидуализмом. Если мы принимаем примат общественной морали, то наши личные свободы при этом не ущемляются. Почему, спросите вы меня? Объяснение очень простое. Потому что свобода – это осознанная необходимость. Поступок, совершенный по совести, – свободный поступок.

– Если вы лично настолько свободны, тогда скажите, почему вы мечетесь в поисках помощи? Почему вы пришли ко мне?

Борису не хотелось вступать в этот бесполезный спор. Но ведь и в рассуждениях Людвига было много противоречий. И он решил немедленно выяснить, что же тот имеет в виду на самом деле:

– Вот и я вас спрошу – почему вы предлагаете мне для начала найти свободу в себе как универсальный рычаг для снятия всех проблем, а после, если это произойдет, уже беретесь вытащить меня из этого дела? Ведь вы говорите, что, если я стану внутренне свободен, мне уже ничего не угрожает. При этом если я на самом деле невиновен, то мне и подавно ничего угрожает. Что же вы тогда будете делать в смысле вытаскивания меня? Здесь уже не одно противоречие, а целых два. И вы говорите, что вполне можете в одиночку вызволить меня? Как вы будете меня вытаскивать, если меня вытаскивать-то вовсе и не нужно? Может, вы планируете просто поговорить со мной о том о сем и разойтись?

– Жизнь и ее проблемы диалектичны и не поддаются простому разрешению. Попробую показать на примере. Вы невиновны. Закон гласит: «Виновные понесут наказание, а невиновные будут оправданы и освобождены». Я, правда, не видел Закона, но он утверждает именно то, что я сказал, и у меня есть подтверждение этого от очень и очень многих людей. Никто из судей не станет нарушать Закон. Даже если вы лично судье совсем не нравитесь. Так что в этом смысле вам ничего не грозит. Если вы действительно невиновны.

Теперь посмотрим на то же самое с другой стороны. В наших судах легкомысленных обвинений не бывает. И если судьи выдвинули против вас обвинение, это означает только одно – все они твердо убеждены в том, что обвиняемый действительно виновен. Теперь спросите меня, трудно ли переубедить этих судей с тем, чтобы они изменили свое уже сложившееся мнение о виновности обвиняемого? Видите вон того судью на портрете? Теперь давайте вместе, вы и я, защищаться перед этим судьей, нарисованным на холсте, и доказывать ему вашу невиновность. Как вы думаете, будут ли услышаны или хотя бы приняты к сведению наши доказательства? Не будут, естественно. Ведь это просто рисунок на холсте. Так вот. Когда вы станете защищаться перед настоящим судом, ваши успехи будут еще меньше. Я бы не хотел, чтобы вы оставались в заблуждении на этот счет.

«Людвиг абсолютно прав! Я тоже так думаю», – с горечью подумал Борис. Он уже совсем забыл, что хотел только лучше понять, каково мнение художника по этому поводу.

– Так как же вы заставите судей исполнить Закон и вызволите меня, если никакие доказательства судом не принимаются?

– Никакие доказательства не действуют в зале суда. – Художник уперся взглядом в лицо КГ и направил указательный палец в середину его груди. – Совсем другое дело, когда симпатичный судье человек беседует с ним за пределами суда, в коридоре, в мастерской художника. А в Законе ничего не сказано о том, можно или нельзя влиять на судей.

«Это кажется вполне убедительным, – мелькнуло в голове Бориса. – Судьи, наверное, слабы на земные искушения и тщеславны не менее чем судебные чиновники и следователи. Глупо было бы недооценивать связи этого художника в судебных кругах». Людвиг был мгновенно включен в круг помощников, которых КГ собирал вокруг себя. Борис всегда был высокого мнения о своем таланте организатора. А здесь, в судебных делах, никто его не ограничивал и он мог по-настоящему развернуться.

Художник заметил, что его слова произвели впечатление на Бориса. Тем не менее он чем-то озаботился и спросил КГ:

– Как вы думаете, не стал ли я говорить сухим судебным языком? Я часто общаюсь с персоналом СИСТЕМЫ и стал, видимо, говорить как они. Похоже на то, что размах и артистический полет мысли, который раньше отличал меня, теперь немного утерян. Но для наших с вами дел это неплохо. Так как вы невиновны, у меня есть совершенно точная перспектива и конкретный план дальнейших действий.

КГ было неприятно постоянное повторение тезиса о его невиновности. Получается так, что если есть все предпосылки и даже уверенность в последующем освобождении Бориса, тогда художник берется ему помочь. Значит, цена этой помощи ноль. Ничто. Что есть эта помощь, что нет ее. Тем не менее КГ сомневался в возможностях и в возможной помощи художника меньше, чем в помощи адвоката Истомина. Помощь Людвига даже казалась ему предпочтительней в силу ее бескорыстности, а следовательно, и большей искренности. И он решил умерить свои резонные возмущения, набраться терпения и до конца выслушать своего собеседника.

Художник придвинулся к Борису и, понизив голос, продолжал:

– Но, прежде чем мы наметим план наших совместных действий, вам необходимо понять, что надо стать свободным прямо сейчас. Мы говорили, что для этого нужны три вещи. Первое – перестать бояться. Вы должны осознать, насколько это важно. И насколько опасно заблуждаться в этом вопросе. Особенно в вопросе коллективной морали. Мы с вами атеисты, но жил когда-то Христос, и он сказал: «Если слепой ведёт слепого, оба они упадут в яму». Подумайте об этом.

Второе. Забыть о сребролюбии – о корысти и алчности. Филаргири´я по-гречески.

Суть филаргирии состоит в порабощении воли человека и в неодолимом стремлении извлекать из всего максимум выгод и льгот, материальных или иных выгод. Получить одобрение начальства, повышение по службе. Нет ничего плохого в желании карьерного роста, но если это становится доминантой… Нет сомнения, что в этом случае мы имеем дело с пагубной страстью.

Корыстолюбие напоминает голодную собаку, которая ищет кость, ищет возможность поживиться. Остальное уходит на задний план – какая уж тут свобода! Корыстолюбие напоминает корытолюбие. Постоянная гонка за наживой превращает человека в марионетку собственных страстей.

Ну и третье, Борис Илларионович. Избавиться от невежества. Это само простое. Для вас. Вы человек образованный. Источниками невежества могут быть тупоумие и лень. А может быть и гордыня – непомерная гордость, заносчивость, высокомерие, эгоизм, зазнайство.

«Зачем я все это выслушиваю?» – подумал Борис и решил прервать затянувшееся выступление бывшего археолога, историка, а возможно, и философа. Может быть, философа по призванию? Неважно.

– Я понял вас, Людвиг. До подлинной внутренней свободы мне пока далеко – идти и идти. Перестать бояться… В нашем обществе это несбыточная мечта. Или удел героев. С корыстолюбием у меня совсем плохо – ищу карьерного роста и даже горжусь им. А уж о моей гордыне, заносчивости, зазнайстве и говорить не приходится. Мне понравился этот предложенный вами путь к свободе. Стать по-настоящему свободным… Приблизиться к идеалу человека будущего коммунистического общества. Неплохо было бы. Но, даже если я сумею достигнуть этих сияющих вершин и стану идеалом нравственности в вашем понимании, судьи вряд ли захотят принять это в расчет.

– Вы себя явно недооцениваете. Я смотрю на это совсем по-другому.

Борис привстал, приблизил лицо вплотную к лицу художника и вкрадчиво сказал:

– Не будем о высоком. Я невиновен, вы сказали – этого ведь достаточно. Это гарантия моего освобождения. Это может, как вы сказали, повлиять на судей. Скажите, бывали когда-нибудь случаи полного оправдания?

– Влиять на судей можно и нужно. Но вы попали в самую точку, ни об одном случае полного оправдания я не слышал. На первый взгляд это кажется невероятным – во всех известных мне случаях ни о какой невиновности никто даже не заговаривал. Ребенком я прислушивался к рассказам отца о суде, судьи, бывавшие у нас дома, тоже говорили о суде, в нашем окружении вообще ни о чем другом не говорят. Повзрослев, я пользовался любой возможностью посещать суд, следил за огромным количеством процессов на самых важных этапах… И ни об одном полном оправдании я ни разу не слышал.

Борис задумался. «Пустые хлопоты, розовые мечты, бесславное крушение надежд»

– Невиновные есть, а оправданий нет. Так кто из нас не имеет представления об этом суде? Я давно это все понял. А ваши слова только подтверждают мое мнение. Значит, суд как общественная организация абсолютно бесполезен. Всякий, кто попал на заметку, должен быть изолирован от общества и ликвидирован. Зачем тогда эта огромная, необъятная СИСТЕМА? Не достаточно ли одного палача, ну нескольких палачей? Небольшая группа Юровских. В крайнем случае – тройки, как в тридцать пятом – тридцать восьмом годах. Чтобы соблюсти видимость правосудия.

– Зря вы так. Это же только мой личный опыт.

– Хорошо, а в прежние времена оправдывали кого-то?

– Мне серьезные люди говорили, что были случае полного оправдания. Но окончательные решения суда не публикуются. К ним закрыт доступ даже тем судьям, кто выносит решение. И потом все документы по делу полностью уничтожаются. Так что ничего проверить нельзя. Но есть предания, передаются из уст в уста. Случаи чудесного избавления и полного оправдания. Прекрасные истории… Я по темам этих преданий несколько картин написал.

– Знаете, Людвиг, ваши легенды меня мало убеждают, к делу их не пришьешь, да и суд легендами вряд ли можно в чем-то убедить.

– Что правда, то правда, – засмеялся художник.

– А раз так, то чем, собственно, вы можете мне помочь, что нам с вами дадут ваши приватные разговоры с судьями?

Борис решил не переубеждать Людвига. Пусть тот хоть в чем-то поможет КГ, пусть даже в самом малом, хоть в какой-то ерунде. В Борисе боролись два желания, что делать: немедленно уйти или попытаться разобраться, чем же ему может быть полезен этот художник. В комнате было очень жарко, на лбу Бориса выступили капли пота, и он решил снять пиджак. За стеной раздался крик девчонок: «Он раздевается! Значит, Людочка будет все-таки его писать!»

Слышно было, как девочки толкались, чтобы занять лучшее место у щели между досок и получше рассмотреть, что будет дальше. Борис сидел в одной рубашке, но лучше ему от этого не стало. Его раздражала вся эта ситуация. Тем не менее он убедил себя, что надо попытаться получить максимум информации от хозяина мастерской – не зря же он пришел и провел здесь так много времени, – и продолжил довольно ворчливым голосом:

– Итак, мы с вами поняли, что оправдания нет и быть не может в принципе. Так что же вы мне предлагаете, Людвиг, в чем может состоять ваша помощь?

– Вы невнимательно меня слушали. Я предлагал вам помочь с освобождением. Это не одно и то же. А помочь вам освободиться вполне в моих силах.

– Что это значит?

– С вас будут сняты все обвинения и ликвидировано постановление об аресте. И вы почувствуете себя совершенно свободным.

– И от этого тоже? – Борис показал на пластырь над своим виском.

– И от этого тоже. Если вы примете решение, конечно.

Вас, наверное, заинтересует, что я для этого сделаю. Беру бумагу, пишу поручительство: «Я – такой-то, такой-то, настоящим поручаюсь и беру на себя ответственность в том, что такой-то, такой-то невиновен». Пишется это по установленной форме. Не подумайте, что это какая-то пустяковая бумага. Настоящее поручительство, обязывающее ко всему, и я беру на себя такую ответственность, вы понимаете? – И художник выразительно посмотрел на КГ, словно упрекая того в том, что вот тот-де набедокурил, а ему, Людвигу приходится брать на себя всю ответственность за безобразия, учиненные Борисом. – А потом с этой бумагой я иду к судьям и объясняю им, что вы ни в чем не виноваты. Кто-то мне поверит, а кто-то захочет встретиться с вами. Некоторые могут и отказать. И вот, когда я соберу под этим документом достаточное количество подписей, я иду к тому судье, который ведет ваше дело. Тут уже можно сказать, дело сделано. У судьи есть поручительство в вашей невиновности за подписью многих судей, и вот он без всяких колебаний, соблюдая, конечно, ряд необходимых формальностей, освобождает вас из-под ареста. И вообще дает отвод обвинению и освобождает вас. В качестве одолжения мне и другим знакомым судьям. Вы покидаете суд. И вы свободны.

– Как просто! Несколько простых операций – и я свободен? – с недоверием спросил Борис.

– Конечно, – засмеялся Людвиг. – Что тут сложного? Но только учтите, что эта свобода временная. Это не полное оправдание. Потому что мои знакомые судьи низшего эшелона не имеют права на полное оправдание. Обвинению дан отвод, и документы оседают в канцелярии. Они только обогатились свидетельством о вашей невиновности и обоснованием этой невиновности. В случае полного оправдания все документы по вашему делу уничтожаются. Проходит некоторое время, иногда довольно большое время. Канцелярия и документооборот – это вечный двигатель. Документы движутся между инстанциями в установленном порядке, Попадают, в том числе, и в верховный суд, нам, простым смертным, совершенно недоступный. Где он находится, кто там работает – ничего этого мы не знаем, да и не хотим знать. Документы, как маятник, движутся между инстанциями – вверх, вниз, вправо, влево. Временами кажется, что ничего не происходит, обвинение забыто, обвинительный акт исчез из поля зрения судебных чиновников или утерян и ваше оправдание стало полным и настоящим.

Ни один мало-мальски осведомленный человек не поверит в это. Ни один документ в СИСТЕМЕ не может пропасть: суд ничего не забывает. Вы живете, ничего не подозреваете, но однажды какой-нибудь судья внимательно просмотрит ваши документы и убедится, что хотя обвинению дан отвод, но обвинительный акт до сих пор существует. И тогда он не задумываясь дает распоряжение о немедленном аресте. Обвиняемый приходит домой, а там его ждет приказ об аресте. Конец свободной жизни.

– И все сначала? – недоверчиво спросил КГ.

– А вы как думаете? Но и тут есть возможность нового отвода обвинения. Надо собрать все силы в кулак и идти вперед. Ни в коем случае не опускать руки и не сдаваться. Я с вами. И я помогу вам и во второй раз. И мы с вами добьемся вновь освобождения.

– Но и этот отвод обвинения тоже будет неокончательным? – КГ находился в сомнении и в смущении. Зато художник выглядел очень уверенно:

– Ну конечно. За вторым оправданием следует следующий арест, за третьим – следующий. Но самое главное – никогда не будет приговора. Или вам больше нравится получить приговор и уйти вдаль в сопровождении двух незнакомцев при исполнении? – Художник развалился на стуле. Он сунул руку в прореху расстегнувшейся рубашки и медленно поглаживал свою грудь. – Если вас волнует то, что придется встречаться с судьями и отвечать на их вопросы… Я буду с вами и хорошенько вас проинструктирую, так что это будет для вас чистая формальность.

Людвиг хотел добавить еще что-то, но КГ уже встал, быстро надел пиджак.

«Встает, встает!» – послышались ликующие возгласы за дверью.

– Вы решили уйти? Как же это мне лично неприятно. Вероятно, вас заставляет спешить жара и духота. Нам следовало бы еще многое обсудить. Но я очень надеюсь, что в основном вы меня поняли.

У КГ от напряжения сжало виски: зачем он должен выслушивать всю эту галиматью? Но художнику очень хотелось подвести хоть какой-то итог, сказать КГ на дорогу что-то утешительное:

– Придется постоянно заниматься отводом обвинения. Но зато это препятствует вынесению приговора обвиняемому.

– Препятствует вынесению приговора. Но препятствует и полному освобождению невиновного, – ответил Борис и густо покраснел, словно стыдясь перед Людвигом за то, что он понял это и его не удалось обвести вокруг пальца.

– Вы правы. Как всегда, схватили самую суть вопроса.

Дальше все свалилось в одну кучу.

Борис натягивал пальто. Девчонки кричали и визжали: «Он одевается, одевается!» Людвиг расшаркивался:

– Очевидно, вы еще не решили… Не спешите принимать решение. Надо разобраться в тонкостях, но и времени терять нельзя.

КГ тоже расшаркивался:

– Я еще вернусь.

Людвиг добавлял:

– Вы должны сдержать слово, либо приду к вам на работу проверить, не случилось ли чего с вами.

Девочки прыгали, стучали. Борис рвал ручку закрытой двери.

– Не ходите туда, они вас изведут, – останавливал его художник. – Второй выход – под кроватью.

Борис бросился к кровати.

– Не хотите ли купить городские пейзажи? Манеж, тройной мост. Не надо денег, подарю. Мы же еще встретимся, потом рассчитаетесь.

Борис рвался ко второму выходу, который был спрятан под кроватью. Он весь дрожал от нетерпения: ему хотелось как можно скорее покинуть так называемую мастерскую.

В конце концов после всей этой кутерьмы кровать оказалась отодвинутой, крышка лаза под ней – открытой, и Борис увидел ветхую деревянную лестницу, круто уходящую вниз, в душную, влажную полутьму.

Художник еще впихивал ему какие-то пейзажи:

– Вам ведь нравится эта тема. Какое счастье, что у меня есть еще одна подобная картина!

Борис уже занес ногу над порогом лестницы, но, заглянув на мгновение в люк и вдохнув идущий оттуда смрадный воздух, невольно качнулся назад.

Внизу, в конце шахты, стоял какой-то служащий, удивительно похожий на мужа Нюры. Даже издалека было видно, что две верхние пуговицы его пиджака были заменены на желтые металлические, снятые с чьей-то военной формы. Служащий приветливо махал рукой, приглашая КГ в свое подземелье.

– Что это там? – удивленно спросил Борис.

– Нашли чему удивляться, – с обидой в голосе ответил художник. – Да, да, это судебные канцелярии. Те же самые, что и на Манежном. Почему бы им не быть и здесь в том числе? Они везде, пронизывают весь город. А что вы думаете о моей мастерской? Это – не что иное, как помещение судебных канцелярий. Суд передал это помещение мне для работы и проживания. Приходите, я жду вас. С вашей стороны было бы слишком опасно и легкомысленно надолго оттягивать решение вашего вопроса.

«Опять я дал застать себя врасплох. Теряю настрой и бдительность. Я должен был предвидеть такой поворот событий», – подумал КГ, прижал носовой платок ко рту и решительно шагнул, чтобы встать на первую ступеньку лестницы.

(Продолжение в журнале «Российский колокол», выпуск 7–8)

Об авторе:

Саша Кругосветов, Член Интернационального Союза писателей (ИСП), куратор петербургского отделения ИСП, член Международной ассоциации авторов и публицистов APIA (Лондон). Имеет медали имени А. С. Грибоедова, имени Адама Мицкевича, имени Мацуо Басё, имени С. Я. Надсона, Императорскую Медаль «Юбилей Всенародного подвига 1613–2013».

Дипломы и премии

Диплом победителя «Школы Букеровских лауреатов» по классу прозы (руководитель – В. В. Ерофеев) с вручением медали им. А. С. Грибоедова, Милан, 2012.

Дипломант Франкфуртской книжной ярмарки, 2012.

Дипломант Фестиваля Славянской Поэзии в Варшаве, 2012.

Дипломант Book Fair в Лондоне, 2013.

Certificate of participating in Writer’s Annual International Conference (New York City, 2016).

Гран-при Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2013»: «Новое имя в фантастике».

Лонг-листер премии «Золотой Дельвиг – 2014» «Литературной газеты».

Победитель Всероссийского литературного конкурса «Бумажный ранет – 2014».

Премия Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2014»: «Фаворит НИФа».

Премия «Алиса» фестиваля фантастики «РосКон-2014» за лучшее детско-юношеское произведение года.

 Премия «Серебряный РосКон – 2015» в номинации «Повести и рассказы».

Лауреат Московской литературной премии 2014 года в номинации «Публицистика» имени Владимира Гиляровского.

 Премия «Изумрудный город» Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2015» за лучшее произведение, обращенное к детской и подростковой аудитории.

Премия «Созвездие Малой Медведицы», II место Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2015».

Лауреат премии «Специальный приз оргкомитета РосКон-2016» за крупный вклад в развитие фантастики.

Лауреат гран-при международного музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Проза».

 Диплом победителя (I место) международного музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Публицистика».

Финалист премии «Нонконформизм-2016» и «Нонконформизм-2017».

Диплом премии-ордена Кирилла и Мефодия; Общество славянской словесности, ИСП, 2016.

 Международная литературная премия имени Владимира Гиляровского 1 степени, номинация «Художественная проза» (2016).

Лауреат еженедельника «Литературная Россия» за 2016 год «За неутомимые жанровые эксперименты в художественной прозе». 

Премия «Рыцарь Фантастики» «РосКон-2017».

Мемориальная премия «Орден Добра и Света» им. И. А. Соколова фестиваля фантастики «Аэлита-2017».

Гран-при «Белый лотос» литературного фестиваля «Поехали!» в Астрахани (2017).

I место международной премии «Память предков» (Астрахань, 2017).

Лауреат медали-премии Велимира Хлебникова журнала «Российский колокол» (Астрахань, 2017).

Номинант премий Александра Грина, Ивана Хемницера, Ганса Христиана Андерсена, Даниила Хармса, Сергея Аксакова (издательство «Аэлита») и Международной медаль-премии Эдгара По (РФ – США) (Астрахань, 2017).

Специальный приз «РосКон-2018» «за книгу «Прогулки по Луне», стирающую грань между фантастикой будущего и реалиями настоящего».

Мемориальная премия Орден «Рыцарь фантастики» им. И. Г. Халымбаджи фестиваля фантастики «Аэлита». 2018. 
Финалист премии «Нонконформизм-2018».

Книги

Большие дети моря. М. : Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2013.

Остров Дадо. Суеверная демократия. Электронная книга. М. : Московская городская организация Союза писателей России, 2012.

Dado Island. The Superstitious Democracy. APIA-London-2014. International Union of Writers-Moscow-2014.

А рыпаться все равно надо. Продюсерский центр Александра Гриценко. Издательство Виктора Ерофеева. Интернациональный Союз писателей, 2014.

Сто лет в России. Продюсерский центр Александра Гриценко. Издательство Виктора Ерофеева. Интернациональный Союз писателей, 2014.

Архипелаг Блуждающих Огней. Продюсерский центр Александра Гриценко. Издательство Виктора Ерофеева. Интернациональный Союз писателей, 2013.

Киты и люди. Серия «Новое имя в фантастике». МТА IV. Интернациональный Союз писателей. Оргкомитет «Роскон». Оргкомитет «Созвездие Аю-Даг». Оргкомитет «Басткон». Продюсерский центр Александра Гриценко, 2014.

Живите в России. Серия «Современники и классики». Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2015.

Бывальщина и небывальщина. Морийские рассказы. Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2015.

Киты и люди. Серия «Сергей Лукьяненко представляет автора». Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2015.

Послания из прошлого. Библиотека журнала «Российский колокол». Интернациональный Союз писателей, 2015.

Путешествия капитана Александра. Тома 1–4. «Большие дети моря». «Киты и люди». «Архипелаг Блуждающих Огней». «Остров Дадо. Суеверная демократия». «Остров Мория. Пацанская демократия». Серия «Сергей Лукьяненко представляет автора». Интернациональный Союз писателей, 2015.

Птицы. Серия «Премия Владимира Гиляровского представляет публициста». Интернациональный Союз писателей, 2016.

Светящиеся ворота. Серия «Таврида». Интернациональный Союз писателей. 2015.

Заметки в ЖЖ. Серия «Премия Владимира Гиляровского представляет публициста». Интернациональный Союз писателей, 2016.

Сжечь мосты. Серия «Международный фестиваль Бориса и Глеба». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Пора домой. Серия «Международный фестиваль Бориса и Глеба». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Цветные рассказы. Том 1. Том 2. Серия «Современники и классики». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Киты и люди. «Питер», 2017.

Остров Мория. Пацанская демократия. Том 1. Том 2. Серия «РосКон представляет автора». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Прогулки по Луне. «Снежный Ком», 2018.

Клетка. Интернациональный Союз писателей. Серия «Золотые пески Болгарии». 2018.

Прогулки по Луне. Сборник. Интернациональный Союз писателей, 2018.

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 5-6 2018.
Размещено на сайте 12.02.2019 в 11:09.