Цвета времени

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.

А. Кушнер

Течение жизни

Константин, высокий элегантный мужчина, авторитетный предприниматель, как говорили в те годы, легкой походкой зашел в ресторан «Тихая жизнь», что напротив круглой башни милицейского общежития. «Тихая жизнь» – странное название для ревущих девяностых… В этом ресторане часто назначались встречи с важными людьми, за «дружеским» обедом решались большие дела.

Костю ждали важняки – замгубернатора областного центра N, бледный человечек с непроницаемым лицом, и шустрый, бурно жестикулирующий олигарх. Оба – крошечные, почти лысые, хоть и молодые, один – белесый, молчаливый, другой – черноволосый, не в меру говорлив. Власть и бизнес. Такие разные… С виду. На самом деле – всегда вместе, не разлей вода. На самом деле – одно и то же. Две ипостаси одного. Раньше это называли – руководящая и направляющая… А сейчас? Трудно подобрать слово – элита, верхушка, избранные, сливки общества, суперэлита, истеблишмент, соль земли – ничего не подходит в точности, но понять можно: накипь такая, всплыла самозванно, прибрала к рукам рычаги общества, закрыла поры, перекрыла всем кислород, – важняки, одним словом. Разные, очень разные, могут быть в конфликте, могут душить, убивать друг друга, если потребуется, если обстоятельства так сложатся, если карта ляжет… Без злобы, без ненависти, – просто «бизнес», ничего личного, что тут объяснять? Потому что хорошо понимают друг друга, даже симпатизируют, потому что социально близкие… Одному делу служат… Какому делу-то? Кому служат? – народу, наверное, стране, так говорят, во всяком случае…

Тихий разговор в мрачном, затемненном интерьере.

Кроили, перекраивали собственность… Говорили о телевизионных компаниях. Без Кости в этом деле – ну никак не обойтись. Костя «держал» всё телевидение города. Не владел – именно «держал». Без него нельзя «перекраивать», тем более – деньги вытаскивать, это главное, реклама в девяностые держалась на наличке. Идеология и вещание – Константин в это не вмешивался, важнякам интересно – пусть занимаются. Власти, формальные и неформальные, «предержащие» и финансовые, уважали Константина. Помимо телевидения, он контролировал рынок ритуальных услуг, был «смотрящим» по городу N от московских «дедов», имел «своих» чиновников в городской администрации и законодательном собрании; говорят, – об этом, правда, шепотом, – крышевал самого губернатора. Уважали. Не так, чтобы очень… Но считаться приходилось. На данном историческом этапе.

С Костей приятно иметь дело. Вежливый, корректный, одет с иголочки, ногти – всегда в порядке, черные волосы и небольшие усики аккуратно подстрижены. Этакий рыцарь удачи, элита джентльменов с большой дороги, мушкетер сходняков, стрелок, наездов, разборов по распоняткам, связующее звено между блатными королями и разночинными братками без понятий. Природное умение «залечить тему»[1], навыки и умение «держать базар», стремление снять проблемы без кровавых разборок. Для Константина важней всего принцип, – важнее денег, влияния, власти – мушкетерская честь и красивый жест… Рассказывают, что однажды после долгих и бесполезных «тёрок» с упрямым пацаном из конкурирующей группировки он сказал: «Ну что, мазы[2] не будет? Тогда так… Видишь лес? Берем стволы, идем туда, ты и я, кто вернется, тот и прав». Смелый ход и идея красивая. Понтить тоже надо уметь. Такой вот хитроумный идальго из города N, безупречный Дон-Кихот в море мутной братвы. Для замгубернатора и олигарха Константин – все равно чужой человек; что им делать? Ребята они не брезгливые, надо же «экономику» двигать…

Важняки задержались в ресторане после ухода Константина. Может, зря мы все это затеяли с ним? На днях губернатора сменят, решение-то уже подготовлено. Кто придет? – знаю его, мужик неплохой. Рекомендовали? Рекомендовали – те, что надо, те и рекомендовали. Новенькому сейчас правильного человека подберут. Не пойдет же тот под чужую крышу, зачем подставляться? Какого человека? – такого, чтобы наследил уже изрядно, чтобы зацепки были, чтоб убрать можно было на раз, если потребуется… Похоже, впустую потратили мы с тобой время с этим усатеньким. Да нет, может и не зря, было бы неумно и легкомысленно… Недооценивать… Крыша все-таки… Крыша – не крыша, не нашего ума дело… там все и определят. Может, уже определили…

Звериным своим чутьем Константин почувствовал: что-то здесь не так, по спине пробежал предательский холодок. Обсуждать-то обсуждали, даже договорились о чем-то, да будто не всерьёз. Так, чтобы галочку поставить. Навел справки у нужных людей и отправился к «своим». «Бригадиров» нашел в бане. Кого-то в купели с голыми телками, кого-то – у стола, тоже с телками, полуголыми. Стол ломился от водки и закуски. Все как в тумане, свет притушен. Бело-розовые качки уже лыка не вяжут – неплохо, видно, погуляли.

«Разве можно на таких положиться? – с тоской думал Константин. – Сколько знаю – все у них одно и то же. Водка, бабы, чтобы помясистей да потолще… бои без правил, зелени побольше, Тахо и дом понтовый, чтобы поближе к даче губера, – вот предел их мечтаний».

Тоска сменилась раздражением. «Как были фуфелами, кидалами на авторынке… «Выросли» аж до рэкетиров, ух ты, ах ты… И теперь – то же самое. Их потолок. С гопоты что возьмешь? Суета сует, а остальное? – всё суета. Пора бы, наверное, тебе, Константин, душой к богу повернуться».

– Пацаны, найдите «Кувалду», надо перетереть кое-что без свидетелей.

Приволокли Савелия, кличку «Кувалда» он получил за могучее телосложение и несоразмерно большую голову, – глаза навыкате, сам – в полубезумном состоянии, с трудом удалось привести его в чувство.

– Очнись, Савелий. Ситуация непростая, будет новый губер, чья креатура – не знаю. Да что я тебе говорю? – креатура… Чего глазами хлопаешь, пиндос, тебе бы только телок натягивать и водку жрать… Слушай сюда. В Москву еду – с «Дедом» советоваться. Будешь пока смотрящим… Оставляю пакет на хранение, лимон зелеными.

Прошло несколько дней. «Ниссан» цвета мокрого асфальта тихими московскими улочками пробирался в сторону аэропорта. В автомобиле, помимо водителя, – Константин с подругой и охранником. Непонятно, почему осторожный Константин в этот раз был не на бронированном автомобиле… Депрессняк, потеря бдительности? Возможно, не хотел привлекать внимания. Константин сам себя пытается уговорить, что все в порядке.

«Дед» уверяет: у него всё схвачено. Новенького знает, поговорил уже с ним, с людьми, которые его протолкнули, – тоже. Непростые, конечно, люди. Новенький, как заступит, будет работать со всеми, меня не тронет. Дает, блин, гарантии. А еще – останусь положенцем и смотрящим при «дедах». Думал, «Дед» – слабак, даром что коронованный. А он, смотри ты… Мои-то не кинут, «Кувалда», хоть и бычара тупой, но не сдаст. Кишка у него тонка… Против меня идти. Хотя лимон зеленых… – не хухры-мухры.

Бабье лето, тепло и сыро. Неспокойно на душе у Константина, мерзко – кошки скребут и тучи свинцовые собираются. Знобит. А на месте оранжево-красных кленовых листьев видятся движущиеся черные контуры – откуда днем взялись летучие мыши, да еще такие большие? Надо бы жизнь круто поменять, пора уходить от этого. Часовню построю где-нибудь. Сделаю объяву на сходняке. Легализуюсь… Вот вам лимон, берите. У Кости и без этого хватает. Шуруйте без меня, братаны. Не держите зла на «Костю-телевизионщика».

Водителю пришлось притормозить в темном переулке возле здания представительства ООН, где дорога делает крутой поворот в сторону Воронцова Поля. Едва машина замедлила ход – по пандусу со двора брошенного Института питания скатился мотоцикл с двумя седоками в черных шлемах. Мотоцикл поравнялся с «Ниссаном», седоки неожиданно выхватили укороченные «калаши», открыли шквальный огонь. Константин сумел-таки боковым зрением заметить АК, – испуганно взвизгнула мысль: «Кто-теперь-построит-мою-часовню?» – столкнул подругу в просвет между сиденьями и закрыл своим телом. Мотоциклисты буквально изрешетили автомобиль, бросили автоматы с пустыми рожками и с ревом умчались в сторону Подсосенского переулка. Прохожий, выгуливавший свою собаку на обочине дороги, едва успел отскочить от мчавшегося на него мотоцикла… Обычный человек с черным псом, привратник ада…

Когда появились милиция и «скорая», все было кончено: из продырявленной машины извлекли трупы мужчин и истекавшую кровью женщину в шоковом состоянии. Красивая киношно-гангстерская сцена из американского боевика, профессиональные исполнители в черных шлемах, эффектный финал для благородного джентльмена удачи.

Введенный в Центральном округе Москвы план перехвата результатов не дал. Преступники бросили мотоцикл и скрылись. Криминалистам осталось лишь собрать гильзы и прихватить брошенные «калаши». Позже экспертиза установила, что эти автоматы раньше нигде не «светились».

Прошло еще несколько дней. Замгубернатора и шустрый олигарх опять встречались в «Тихой жизни», на этот раз – уже с другим авторитетным предпринимателем, которому на время была дана возможность легализоваться, город дал «добро». Проблем телевидения не обсуждали, с телевидением все теперь ясно. Решались вопросы морского порта и сети автозаправок. Дело – прежде всего, надо «экономику» двигать. Служить народу, стране…

Савелий по кличке «Кувалда» опять развлекался с друзьями в бане.

– Меня нет и не будет, – громко сказал Савелий, когда зазвонил его мобильник.

Кто-то из дружбанов все-таки взял трубку и ответил.

– Это из Москвы, «Дед», собственной персоной.

– Глазами хлопаешь… Что-то не понял, пиндос? – очнись, тебе только бы телок натягивать и водку жрать. «Кувалды» нет и не будет! Ни для кого. Налей-ка моей пацанке…

– Но…

– Никаких но! Те не хватает чего-то? Водка, бабы, бабло, бои без правил, Тахо и дом понтовый рядом с губером… Все у тебя есть!

– Да ладно, Сава, я так… «Дед» просил передать: новенький тобой доволен.

Колючая проволока

Мюссера, цветущий край. Заявился в пансионат уже заполночь, переночевал и утром бодрым шагом отправился назад, в Пицунду. Там хорошо, там друзья, там меня ждет Люда, отмоюсь, сменю одежду, отдохну…

Позднего гостя приняли вчера неплохо. Дали номер, накормили, угостили красным вином местного разлива. Утром в дорогу напутствовали новые друзья. «До Пицунды километров восемь. Иди верхним шоссе». Зачем шоссе? Гораздо приятней по пляжу. Легкий переход, по пути можно выкупаться.

Шел и размышлял. Зачем я вообще вчера решился на эту прогулку? Сидел бы под бочком у Людки. Прогулка не задалась, с самого начала все пошло не так. Хотел пешком до Гудауты, переночевать и вернуться. 18 километров – казалось бы, ерунда. Вышел поздно – наверное, слишком поздно. Здесь рано темнеет, дорога не освещена. Вспоминалось ночное нападение собак на шоссе. Происшествие не из приятных. Собаки, тьма – хоть глаз выколи… До Гудауты, как планировал вначале, так и не добрался. Пришлось остановиться на полпути. Ну и что в результате? Ничего, ровным счетом – ничего, плюс прескверное настроение как бесплатное приложение. В лицо бьет холодный ветер, небо затянуто. Прямо на меня несутся клочья низких темно-серых облаков, накрапывает гнилой дождик.

А вот еще сюрприз: пляж упирается в ограду из колючей проволоки. Участок береговой линии длиной метров 300 обрезан с двух сторон колючкой. Уютная бухта, несколько маленьких катеров у причала, защищенного двумя бетонными волнорезами, автоматчики с непроницаемыми лицами.

Приблизился к ограде. Подошел боец охраны, смерил ледяным взглядом:

– Что надо?

– Хотелось бы пройти за ту, вторую ограду. Минута, и я там.

– Нельзя, дача Сталина.

– Я проплыву, привяжу сумку к голове и проплыву.

Вместо ответа на меня был направлен ствол автомата. Очень хотелось сказать какую-нибудь гадость. А как скажешь? Рассвирепеет, вызовет напарника, могут и задержать.

– Обходить далеко, брательник?

«Брательник» молча пожал плечами, отвернулся и медленно пошел прочь от забора.

Что делать? Подниматься к шоссе? – там я уже был. Огромный крюк. И опять те же собаки. Почему не попробовать обойти? Горы вплотную подходят к морю. Вряд ли здесь большая территория, вряд ли вождь и учитель любил гулять по пересеченной местности. Ну, километр крюк, ну, полтора.

Настроение и до этого было плохое. А теперь – еще хуже. Пошел вдоль ограждения. Пробирался между деревьями, держался за кусты, чтобы сохранить равновесие на крутом склоне.

Опять Сталин. Его уже нет… Сколько? – шестнадцать лет тому. Восемь лет как перезахоронили. А всё боятся.

Быстро взобрался на ближайшие холмы, но ограда из колючей проволоки продолжала упорно лезть в гору.

Над колючей проволокой, над лесом, над дальними холмами предгорий вместе со мной поднималась фигура вождя. Она становилась все больше и больше и вскоре закрыла собой небо.

Вечно живой тиран. Смотрит тяжелым взглядом в сторону моря. Что он там видит – коммунизм? Который мы так и не построили. Никита тоже обещал. Где теперь Никита, пять лет уже, как нет его, и где тот коммунизм? Ни Никиты, ни коммунизма. А тиран жив. И оттуда, с того света, жесткая рука вождя народов держит нас за горло.

Сколько еще идти? Я был мокрым от пота и дождя. Хватался за стволы деревьев, чтобы не соскользнуть вниз. Отмахивался от комаров и мух. Грязными руками отирал пот. Дождь перемешивался с потом, стекал по лбу, лицу, шее, пробивал узкие дорожки в прилипшей к коже древесной трухе, коре, паутине.

Когда это все прекратится? Всю жизнь меня преследуют флажки, колючая проволока – туда нельзя, это не для тебя, не делай, не говори, не думай. Вождь и учитель всегда рядом. Знает о каждом моем шаге. О каждом поступке моих друзей, о каждом шаге недругов. Какая оттепель, какое развенчание? Все – как было, так и есть.

Карабкаюсь, соскальзываю, лезу, лезу, падаю, снова лезу. Гора, мне кажется, никогда не закончится – она, наверное, в небо упирается. Ограда – слева от меня, бежит все быстрее и быстрее. Смотрю вперед – серой колючей змеей, извиваясь и шурша, она стремительно ползет по крутому склону. И все время обгоняет меня. Похоже, я проигрываю этот забег.

Бегу и бегу, зигзагами повторяя линию ограды. В багажнике головы перекатываются тяжелые бутыли с водой, больно ударяют изнутри по стенкам черепной коробки. Мне уже все равно, я сам не знаю теперь, с какой стороны изгороди оказался… И куда иду. Бегу, пока есть силы. А потом рухну. И будь что будет.

Неужели нет выхода? Что теперь делать? Отпусти меня, Сосо! Ты уже пропустил через мясорубку лагерей каждого четвертого нашей страны. И моего деда, и отца, и дядьку, и священников, и половину интеллигенции, и ученых, создавших ракеты и атомную бомбу… Зачем я тебе? Отпусти меня, маленького маргинала, я и так напуган, уже-почти-обкакался-от-страха.

Когда, наконец, кончатся эти отроги? Фу-у-у, слава богу, колючка опять разворачивается вдоль моря и загибается наверх.

Карабкаюсь уже третий час. Это еще что такое? Черт, черт! Внизу, за колючей проволокой, в густой тени ельника – четыре черных пса. Заходятся в истерике, скалят зубы. Ротвейлеры или доберманы? Не разглядеть – только белый звериный оскал светится на черном фоне.

Какая разница? Так и так порвут. Вчера собаки, сегодня собаки, сколько можно? Поскальзываюсь, падаю. Пытаюсь ухватиться за стволы деревьев, больно ударяюсь. Срываюсь, лечу вниз по скользкой глине.

Сейчас врежусь в забор. Пузом – в колючую проволоку, ноги – на ту сторону, прощайте ноги, прощайте мои боласы, все – мне конец! В последний момент упираюсь ногами в два ствола перед оградой. Псы исходят на визг, просовывают головы между рядами проволоки, пытаются достать мои ноги. Чувствую смрад их ртов, тошнотворный запах гниющего мяса и запах серы – спутницы князя тьмы.

Медленно поднимаюсь. Смотрю псам в глаза. Что, взяли? Вот вам, елда вам в задницу! Встаю на четвереньки, гляжу в упор на этих посланцев преисподней, яростно лаю, лаю долго, до хрипоты, с моих губ уже стекает пена. Внезапно псы останавливаются и замолкают. Почему? – потому что не достать, потому что за пределами ограды, потому что потеряли ко мне интерес? Я поднял голову и завыл. Выл, глотал сопли, грязь, пот и слезы; в этом вое была вся моя тоска, тоска моего изнасилованного народа, тоска измученного и загнанного зверя, в которого я превратился буквально за несколько часов.

Обескураженные – никогда раньше они такого еще не видели, – псы развернулись и, поджав хвосты, – значит, это были все-таки не доберманы, не ротвейлеры, – умчались, растворились в темноте леса. А я уже не мог остановиться – по инерции продолжал выть, стонать, захлебываться и рыдать.

Но ведь надо было что-то делать.

Я попытался ползти наверх. Мокрая скользкая глина. В рифленой подошве одной из сандалий застряла плоская галька. Галька сильно выпирает, ногу никак не поставить, подошва не держит. Пытаюсь вытащить камень. Как вытащить-то на крутом склоне?

Одной ногой уперся в ствол, вторую старался подтянуть к себе. Потерял равновесие, свалился набок в глинистую жижу. И в этом постыдном, неудобном положении тоже не мог дотянуться руками до подошвы с застрявшей галькой. Откуда здесь, на вершине, могла взяться галька? Увидела бы это все Людка, считающая меня брутальным. В конце концов мне удалось выковырять плоский окатыш из подошвы.

Осторожно пополз назад – вверх по скользкому склону. На четвереньках. Хватался за сучья и деревья. Рубашка и штаны пропитались черной глиной, сандалии наполнились жидкой грязью.

Хочу разыскать сумку с теплой одеждой и матерчатую кепку, которые я потерял на этом адском бобслее. Кепка – это просто смешно…

Сколько времени прошло? Я шел и шел. Спускался, срывался, поднимался, снова шел дальше. Колючка решила отпустить меня. Как же она меня измотала этим бегом по пересеченной местности, да и сама, наверное, уморилась.

Змея ограды свернула влево, нырнула вниз, уползла, наверное, домой, к даче хозяина. Открылся черный распадок, поросший огромными деревьями. Далеко внизу просматривался ручей.

Пить. Очень хочется пить. И опять я срываюсь. Мчусь по мокрому, глинистому склону, стараясь удержать равновесие на пятой точке.

Врезался в оголившиеся корни деревьев на берегу ручья. За корнями, на песке, я увидел распластавшуюся у самой воды неподвижную фигуру человека. Он лежал на спине, приподняв согнутые колени, а плечи и лицо почему-то были развернуты вниз. Надо бы помочь пострадавшему – теплый, дышит еще. Поворачиваю его плечи и голову. Передо мной странное и страшное лицо. Без челюсти. На месте челюсти – кровавые ошмётки и острые концы раздавленной кости. Дышит тяжело, смотрит на меня дикими округлившимися, ничего не видящими глазами. Что с ним? Что вообще происходит? Бред какой-то – может, я сплю?

Рядом еще один. На боку. Глаза закрыты. Бледное лицо запрокинуто, в пальцах раскинутых рук зажаты куски черной глины с корнями травы. Часть черепа снесена. На землю вывалилась серая пена с гроздьями темно-красных пузырьков. С противоположной стороны головы – пулевое отверстие. Бедняга встрепенулся, задергал руками, делая отчаянные, беспомощные жесты. Из горла вырвались клокочущие, булькающие, бессвязные, нечеловеческие звуки. Он осмысленно взглянул на меня и произнес: «Ты понимаешь, что тебе придется пойти с нами?», потом закрыл глаза и больше уже не двигался.

Дальше вдоль берега песок сменился галькой. Вот она откуда взялась. Но как она попала на вершину?

Только я ступил на берег, гладкая галька стала топорщиться и встала вертикально. Я шел будто по живому шевелящемуся настилу.

Наткнулся на еще одного несчастного, сколько их здесь? Что здесь случилось? Какая-то жуткая Чикамога[3]. Пока живой… Одна его нога беспомощно висела, она была раздроблена, сквозь обрывки штанов торчали белые обломки костей, на остатках кожи виднелись кровавые рваные полосы, оставленные, возможно, чьими-то зубами.

Этот последний показался мне чем-то знакомым. Неожиданно все завертелось в бешеном хороводе, что-то сдвинулось в моем сознании. Я пригляделся к раненому – боже мой, да это я сам! Изменившийся до неузнаваемости. Но это я.

Только подумал об этом – тот, другой, кивнул головой, будто понял мои мысли. Он кивал головой, кивал, кивал и никак не мог остановиться. Разворачиваюсь и бегу назад, к другим несчастным. Эти «они» – тоже я. Что за наваждение? А этот? Как я раньше его не заметил? Он лежал головой в воде, видно, захлебнулся, не в силах поднять голову.

Моя фигура, мои штаны и рубашка, кепка и сумка через плечо. Но я же здесь, вот он я – грязный-избитый-испуганный-но-я-ведь-цел. Кто же тогда он? А что у него на шее? Жуткая подвеска в виде кольца из колючей проволоки с привязанным камнем и кровавые борозды от стальных шипов…

Из дальнего леса со стороны дачи Сталина появилась группа собак – опять собаки! Перебор, это уже перебор. Группа медленно двигалась в сторону ручья. Не видно издалека – похоже, это люди. На том, что впереди, верхом сидит ребенок. Он – предводитель, размахивает деревянным мечом и беззвучно открывает рот.

Зачем здесь ребенок? Почему он немой? Предводитель из Чикамоги. Кто они, эти жуткие посланцы вечно живого вождя? На многих головах матерчатые кепки, такие, как у меня. Слышен неровный ропот. Слух выхватывает отдельные слова: «придется», «пойти с нами», «тебе, тебе, тебе, тебе». До меня доносится знакомый тошнотворный запах.

Спокойно, спокойно, возьми себя в руки. Я бросился в прозрачный ручей. Долго пил. Охлаждал водой горевшее лицо. Снял и очистил от грязи сандалии. Отстирывал рубашку, штаны, очищал сумку от глины.

Старался не слышать глухого ропота за спиной, не вдыхать глубоко воздух, чтобы не чувствовать запаха этих полумертвых слуг истлевшего, но не сломленного духом «отца народов».

Глубоко вздохнул. Все, я в порядке. Теперь надо заняться «их» проблемами. Не знаю уж, кто они. Сделаю, что смогу. Надел мокрую одежду и только тогда решился оглянуться по сторонам.

Рядом никого не было. Группы во главе с «всадником» – тоже. Тишина.

Наваждение исчезло. И только капель напоминала знакомое: «тебе, тебе, тебе», «при-дется, при-дется, при-дется».

Прочь отсюда. Подальше от заколдованного места, где жив еще дух его жуткого хозяина, подальше от гнезда, окруженного змеей из колючей проволоки. От его бешеных псов и полусгнивших зловонных манкуртов, пугающих невинных путников в вечерних сумерках.

Вы уже не вернетесь. Остались только сказки – о Змее Горыныче и Кощее Бессмертном. И о великом Сосо.

В лесу стало совсем темно. Далеко внизу было светлее, слышался шум волн. А еще дальше, ближе к горизонту, светились огни Пицунды. Там меня ждут. Там тепло и сухо. И хорошая еда. И друзья. И Людка, черт бы ее побрал.

Встань и иди

И, взяв девицу за руку, говорит ей: «талифа куми»,
что значит: «девица, тебе говорю, встань». И девица
тотчас встала и начала ходить.

(Мар.5:35-43)

 В темноте

Что такое темнота? Поднимаю веки, открываю глаза. Опускаю веки, закрываю глаза – без разницы.

Что же такое свет? Говорят, что он, свет, тоже может быть разным. Есть еще цвет. Свет и цвет. Родственники. Ц-с-вет. Разница в одной букве. Что же это такое?

Мишка, приятель из группы мальчиков, пытался объяснить. Он, как и я, не видит. Но не от рождения. Стал таким после автомобильной аварии. Сильное сотрясение, а потом постепенная потеря зрения. Но он помнит. Как выглядит лес. Как выглядит море. Я тоже знаю, как выглядит лес. Но по-своему. Мягкая трава, эхо, шум деревьев, или это шум ветра? Неважно – шум леса. Кузнечики. Посвисты. Шуршанье и гудение мух, комаров, гнуса.

Море тоже знаю… Ветер звучит совсем по-другому. И волны – то бьются, то шелестят. Шум песчинок на пляже. Крики птиц. И запах… Какой запах у моря? Гнилые водоросли. Иногда запах мазута. И запах йода.

А в лесу какие запахи… Их много. Прелой травы. Сосны. Грибов. Запах навоза. Чистотел, тимьян, череда, горец, зверобой… Гоноболь, не люблю этот запах. Он меня убивает.

В интернате хорошие люди были нашими учителями. Вывозили на природу, давали растения пощупать, потереть пальцами, понюхать, все объясняли.

Я знаю, как выглядит человек. Вы, зрячие, видите. Можете смотреть на человека час, два, день, неделю. Но не узнаете, каков он. А я сразу узнаю его – по шорохам. Как он двигается, шаркает ногами, снимает одежду, как берет ручку, по клавишам компа стучит, как деньги считает. По звукам шагов, по походке в сочетании с дыханием – легким, частым, прерывистым – мы узнаем знакомых, мужчина идет или женщина, грузный человек или худощавый, здоровый – больной, отличаем шаги старика от шагов молодого пижона. Походка статуи, тяжеловесная поступь, петушиная походка, подпрыгивающая, летящая, легкая, гармоничная и умеренно плавная.

Как говорит. Звучно, глухо, громко, невнятно, доверительно… С придыханием, с пришептыванием, с пришлепыванием губами, как втягивает слюнку, как отдувается, щелкает зубами, фыкает, цокает, причмокивает. Шуршит бумагами, ерзает на стуле. По голосу, «барометру» души и тела, можно понять, молодой человек или пожилой, взволнован или спокоен, характер у него злобный или добрый, восторженный или мрачный.

Есть еще кое-что. Каждый человек пахнет. И не одним запахом. У него много запахов – гнилые, радостные, агрессивные, нежные, резкие, по запахам о человеке можно многое узнать.

А осязание? Казалось бы, такая мелочь… Легкое прикосновение руки скажет больше чем сто слов, чем тысяча картинок. Теплое, холодное, мягкое, твердое, влажное, сухое, неподвижное, дрожащее, нервное, спокойное… Пожатие… Крепкое, слабое, вялое, затяжное. Пальцы короткие, длинные, изящные, грубые.

Кто сказал, что мой мир беднее вашего? Может, даже богаче. Потому что зрительные образы забивают тонкие ощущения. Вы не услышите, не почувствуете то, что я «прочитаю» слухом и обонянием.

Ученики наших школ живут полной жизнью. Мы легко осваиваем школьную программу. Творим, путешествуем, занимаемся спортом. Растем позитивными, успешными, уверенными в себе, готовыми к борениям и одолениям.

Да, нам необходимо постоянно думать о том, как передвигаться, обслуживать себя, заботиться о членах семьи, если она есть, решать бытовые вопросы и т.п. Мы как спортсмены. Для достижения необходимых навыков в ориентировании нам приходится постоянно трудиться и тренироваться. Звук для меня – источник информации, ориентир для передвижения, сигнал об опасности. Из многообразия звуков я воссоздаю полную картину событий: звуки трамвая, троллейбуса, автобуса. На тротуаре своя гамма: твердая и уверенная поступь молодого мужчины, характерные звуки женских шагов и шагов пожилого человека. Слегка пришлепывающие лапы собак, мягкое поскрипывание детской коляски, шум детских голосов, шелест листвы на деревьях, шуршание листьев под ногами. Обрывки разговоров, музыка, доносящаяся из окон, скрип и стук дверей и т.п.

Когда хожу на занятия по корпусам университета, я лучше ориентируюсь в аудиториях и коридорах с деревянными полами или мягким покрытием. Полы из керамической плитки создают эффект металлической бочки, затрудняют поиск нужного направления.

Хорошо чувствую пыль, грязь в помещении, чистоту или загрязненность белья, низкие своды, пустые или забитые вещами, заставленные мебелью, комнаты, по запаху определяю, чисто в квартире или грязно, ощущаю качество продуктов.

Гул предприятий, новостроек. Громкие звуки затормаживают и ослабляют меня. При грохоте строительной и дорожной техники, шуме станков промышленных предприятий я чувствую себя беспомощной и потерянной.

Я научилась использовать отражение звука, эхо шагов от зданий ночного города. Могу использовать эхо при постукивании тросточкой по тротуару или пощелкивании пальцами.

Люблю музыку. Звуки дрожат в животе, в кончиках пальцев. Если вибрируют медленно, они жесткие, чуть быстрее – все мягче и мягче. Вначале теплые, потом становятся прохладными. Легкими, летящими, легкомысленными. Потом слепящими, почему я, слепая, использую это слово, разве можно меня ослепить? Можно, можно… Они точно ложатся в свою ячейку, только могильный холод, только капли крови из сердца, а потом они спрашивают – это уже все? Кто-то «врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует жилистую руку, просит». Умоляет дрожащим голосом – может, все-таки не опоздал, может, есть еще надежда? Спасите, помогите… Другие отвечают ему – нет, нет, нет, надежда, всегда есть надежда!

Ну, а меня мучит, продолжает мучить любопытство: что же это такое – свет и цвет?

До – красное. Соль – оранжево-розовое. Ре – желтое. Ля – зеленое. Ми – сине-белесое. Си – подобно ми. Фа диез – синее, резкое. Ре бемоль – фиолетовое. Ля бемоль мажор – пурпурно-фиолетовое. Си бемоль – стального цвета с металлическим блеском. Фа – красное темное.

Так расписал цвета Скрябин. Римский-Корсаков расписал цветозвуки по-другому. Что я, наивная, могу из этого извлечь? Синее, красное – для меня это только слова. Что толку считать какой-то звук синим, или зеленым, или красным?

Можно попробовать так подойти к этой моей проблеме. Синее – до минор любви. Говорят, что красное – это кровь. Кровь приливает к голове. Красное – гнев и ярость. В книгах написано: «желтое солнце». Солнце – изумление, просветление. Откровение, внезапное перерождение, когда все вокруг становится простым и ясным.

Черное – конец всему. Когда конец близок, нас охватывает страх. Черное – это уныние, депрессия, тревога, раздражение, неуверенность, безумие, испуг.

Слова, слова… Для меня цвета – это только слова. Пусть слова. Все равно надо. Я же читаю. Алфавит Брайля открывает мне двери миров Толстого и Чехова. Как-то надо понимать «синее море» и «желтый песок».

Белое – это значит «все хорошо». Белое – это смех. Когда на душе хорошо, можно и посмеяться. Белое – это чистота. Фиолетовое – презрение, отвращение. Фиолетовое – то, что отталкивает. Серое – сострадание, жалость. Больше всего я люблю оранжевое. Orange – превосходный фрукт, мне нравится его мягкая упругость, его вкус, ароматный запах, он заряжает для жизни, он как пионерская труба – бодрая и веселая, она зовет к бою, она взывает к нашему мужеству.

Все. Меня ждут ученики. Нам не дано увидеть свет. Зато мы понимаем слово. Слово – это не только смысл. Это звук. Произношение. Ударение. Шелест, шипение, колокольчик, метроном, звучащая мембрана, горловой звук.

Я учу английскому. Таких же, как я. Зачем английский? Чтобы читать в подлиннике. Чтобы слушать аудиокниги и рок-музыку. Чтобы разговаривать во время путешествий. Мы живем полной жизнью.

Живу одна. Бой-френда пока нет. Что с того? Сейчас нет – будет, потом будет. Все у меня будет.

Социальный комитет дал квартиру – квартирка небольшая, правда, но своя… А слуховой аппарат – еще в интернате, я тогда совсем маленькой была. Вот за что я в пояс поклонюсь моим воспитателям. Я еле слышала, родители палец о палец… Мне целый мир открылся. Разве я знала бы все эти прелести и глубину жизни звука? Старенький, правда, аппарат, социалка дает нам какой-то примитив. Заработаю, закажу новый в Германии.

Нашлись люди, не бросили, помогли. Всех люблю. Кроме родителей. Не признавала их, когда жила в интернате. Они со мной не возились – скинули в школу для детей с ограниченным зрением. Тебе в интернате лучше, там всему научат. А на аппарат для тебя у нас все равно нет денег. Там и аппарат дадут, и научат… Такие слова говорились. И с концами. Ни ногой. Годами не приходили. А приходили – номер отбывали. Нам сказали, ты лучшая ученица, молодец, дочка. Молодец, молодец, и пока.

Я еще ребенком боевая была. В школе все просила книжки про пиратов, про капитанов. С мальчишками мы обычно в моряков играли. Плавали по островам, встречались с индейцами, я всегда капитаном была, мне даже фуражку морскую с кокардой подарили. Научили честь отдавать. Я требовала, чтобы мальчишки тоже мне честь отдавали, я ведь капитан. Отдал честь? – стой, я проверю, может, ты обманываешь…

Папа с мамой намучились со мной. Я строптивой росла. Чуть что не по мне… Несколько раз из дома убегала. Вы так, вот и я так. Я вам не нужна, а вы мне и подавно не нужны. Без вас проживу. Шла, куда ноги вели.

Однажды в мороз забралась аж до ЦПКО, забилась на эстраде в уголок под навесом. Там и провела вечер и часть ночи. У меня биток свинцовый был. До полуночи колотила им по монете – перевернется, не перевернется, орел – решка.

Милиционеры обрадовались, когда меня отыскали, – вот она, жива, жива… Не трогайте меня, не трогайте! Не имеете права. Я к ним не пойду, ну и что, что родители, не хватайте, не тяните… Но они нашли подход – даром что менты, – не тащили, сели рядом, дали горячего из термоса, руки растирали, разогревали дыханием, я и согласилась.

Родители, конечно, напугались тогда, плакали. Может, они и неплохие – не алкаши какие-нибудь. Мне кажется, они не любили меня, даже тяготились. Мы, конечно, тяжело жили, отец – рабочий в совхозе, мать – медсестра, домик у нас небольшой в Токсово, корову держали, собака – само собой, а я – какой из меня помощник? Когда им было заниматься мной? Как меня в школу отправлять? Да и не смогла бы я в обычной школе – слепая, да еще и слышу плохо. Вот и отдали в интернат для детей с ограниченным зрением. А я обиделась. Решила так: не было у меня родителей, пусть и не будет никогда. Воспитательница спрашивает – кто твои папа и мама? Отвечаю: сирота я, нет у меня никого.

А сейчас-то они звонят. Давай увидимся, дочка. Увидимся – как я могу «увидеться» с ними? Конечно, я теперь самостоятельная. Известность. Меня по радио, по ящику показывают. Иностранцы. Встречи по линии общества слепых.

Ну все, выбралась из метро. Так, теперь по ступенькам вниз. Где здесь может быть автобус?

Вероника

Какая досада! Все одно к одному. Эта экзема на ноге все больше и больше, и главное – так близко к интимному месту. Все ближе и ближе. И печет, и чешется – сил моих больше нет.

Говорят – аллергия. Я уже во всем себя ограничиваю – ем только каши. Ни овощей, ни фруктов, ни острого, ни жирного, ни сладкого, ни соленого…

Врачи наши – полные идиоты. Одни говорят – красная волчанка, другие – вульгарная пузырчатка, смертельные диагнозы. А третьи – проверяйтесь на СПИД. Лечение – огромные дозы гормональных препаратов, я этого страсть как боюсь.

Мне всего-то сорок с небольшим. Все мое при мне. Высокая, стройная, вайтлс как у ББ, и личико пока совсем молодое. Да я и сама вижу – куда ни приду, мужчины на меня – как бабочки со всех сторон. Приятно, конечно, но мне это совсем не надо. У меня Феликс есть.

А буду сидеть на гормонах, морда станет брюквой, свинячья морда, ноги опухнут, кости поплывут. И так вся личная жизнь насмарку, Феля уже год как переехал в свой кабинет. Он, правда, меня во всем поддерживает, жалеет. Но это же ненормально, что это за семейная жизнь?

Кто-то говорит: не надо ничего делать, смазывайте экзему дезинфицирующими растворами, само пройдет… Может быть, действительно плюну на все, посижу на диете, и все пройдет? Не могу ни на что решиться. И чувствую себя прилично. Только настроение ужасное. Два года мотаюсь – анализы, консультации, – а ничего не ясно.

Вся жизнь у меня – одни проблемы. В детстве – мама. Отец – душа-человек, морской офицер, командир подводной лодки, а мать… Дрянной человек. Хоть бы в чем мне помогла, хоть бы раз что-то мне, девчонке, посоветовала. Ей главное, чтобы ребенок накормлен был… Чтобы слушалась. И больше ничего. А я с детства всем интересовалась, всю школьную библиотеку перечитала.

Пока я по делам, сбегай, Вероника, в парикмахерскую, очередь для меня займи. Вернулась, я еще дома была, читаю. Книжку порвала, и по лицу, по лицу. Я бегом – в парикмахерскую, а там очереди никакой. И таких случаев…

В три, четыре – вечно нашлепанная, вечно в углу стояла. Не помню, за что – я тихая, послушная была, совсем не балованная. Но мать находила, за что наподдавать.

Больше всего в жизни мать боялась. Обида до сих пор осталась. Она болела. Я не оставляла ее, помогала как могла. Свою семью бросала, бежала к ней, готовила, стирала, врачи, лекарства… А не простила, нет, не простила. И сейчас тоже. Матери давно уже нет, а я не простила. И отца нет – с кем посоветоваться?

Так уж получилось – в жизни сама всего добивалась. И образование получила. И профессию меняла несколько раз. Сколько меня тиранили на радио, я рвалась – муж, работа, ребенок. Зато теперь – уважаемый человек. Режиссер на радио. Теперь все хорошо. И муж – человек необыкновенный, повезло мне. Может быть, и воздалось за мои страдания. Первый раз выскочила замуж без любви, по глупости, неудачно, зато теперь все в порядке.

И вот теперь экзема. Не сплю по ночам, дергаюсь, переживаю. Никогда не бывает, чтобы все было в порядке. Вот она, экзема. Может, и не экзема. Фуфло какое-то. И главное, все больше и больше.

Все, выбралась из метро. Так, теперь по ступенькам вниз и домой.

Небо будто дырявой портянкой закрыто, через отверстия пробиваются оранжевые лучи осеннего солнца.

На ступеньках стояла невысокая девушка с палочкой и в темных очках. Стрижка «под мальчика», короткое обшарпанное пальто, рюкзачок за плечами. На ушах – примитивные, громоздкие слуховые аппараты. Девушка несколько раз негромко просила прохожих о помощи, никто не обратил внимания.

Вероника по инерции тоже проскочила мимо. Остановилась. Развернулась, подошла к слепой. Маленькая, некрасивая, розовые пятна на коже лица и рук – похоже на псориаз, подумала Вероника.

– Вам помочь?

– Мне надо добраться до Большой Монетной.

– Я провожу до маршрутки.

– Маршрутка мне дорого. Проводите, пожалуйста, до автобуса, туда можно доехать на обычном автобусе?

– Это совсем рядом. Но пешком быстро не получится, даже если мы вместе пойдем.

– Мне ученики звонят, опаздываю на занятия.

– Вы обучаете…

– Английскому, учу плохо видящих.

– Какая молодец. Меня зовут Вероника, а вас?

Слепая промолчала, своего имени не сказала.

– Вы живете одна?

– Родина любит меня, у меня есть своя квартира.

– И никто вам не помогает?

– Я же сказала, одна живу. Справляюсь.

– Есть у вас близкие?

– Сестер, братьев нет, а папа с мамой живы, мы врозь живем, я – в городе, они – в пригороде. Хотели избавиться от ребенка с ограниченными возможностями, вот и запихнули в интернат. А теперь сами уже старые и несчастные, бегают ко мне. Болеют, жалко их. Я их простила. Теперь я их утешаю. И других, кто меня обижал, тоже простила. Всех простила.

– Извините, может, я не должна спрашивать, вы хоть немного видите?

– Нет, я слепая от рождения. И слышу тоже неважно.

– Боже, какое несчастье! – невольно вскрикнула Вероника.

Слепая напряглась, сжалась в комок.

– Какое несчастье, о чем вы говорите? Я живу хорошо. У меня все есть, я со всем справляюсь. Я – счастливый человек.

Автобус долго не приходил. Вероника почувствовала неловкость ситуации и решилась прервать затянувшуюся паузу.

– У вас родители живы. А у меня нет. Оба ушли. Отца всегда любила.

– А мать до сих пор не простили? – неожиданно спросила слепая.

Вероника удивилась, но ничего не ответила. Как она догадалась? И почему, действительно, я до сих пор не простила мать? – подумала Вероника с горечью.

Вот и двенадцатый подошел. Вероника подвела слепую к двери автобуса, поддержала, пока та взбиралась на первую ступеньку. Крикнула водителю:

– Помогите девушке, ей надо выйти на Большой Монетной. Ну, хотя бы остановитесь и подскажите, что сейчас Большая Монетная.

Девушка поднялась в автобус, Вероника проводила ее взглядом. Гордая. Вот каналья! Ни тебе спасибо, ни до свидания. Может, обиделась на меня? Эти люди такие ранимые. Как обнаженный нерв. Но каков характер! У меня все есть, я со всем справляюсь. Счастливый человек… Без зрения, плохо слышит, слабенькая, хиленькая, вся в розовых пятнах. Бедное пальтишко. Ужасный слуховой аппарат. Как она справляется с бытом? А еще преподает. И родителей – зрячих, слышащих, судя по всему – утешает.

А я-то нюни распустила. Молодая, сильная, красавица чистой воды… Хорошая работа, любящий муж, превосходная семья, взрослый сын, и все мне плохо.

Вероника почувствовала внезапный подъем настроения. Скоро Феликс придет с работы. Надо привести себя в порядок. Хорошо выглядеть, на стол накрыть, ему будет приятно. А экзема? Ничего, все когда-то кончается, переживем и это. Схожу на консультацию к профессору. К одному, к другому. Все наладится. Может, и само пройдет. Главное, не зацикливаться. Отпустить проблему. Не дать плохим мыслям овладеть тобой.

Была бы мама жива, я знала бы, с кем поделиться. Я всегда делилась с ней, когда что-то не получалось. И внуком, моим сыном, она сколько занималась. А вот нет ее. И я, дура, до сих пор не простила. Может, все от этого. Плохие мысли тянут вниз.

Вон я какая – молодая, сильная, бегу, словно на крыльях лечу. И сыну надо побольше внимания. Поговорю, как у него дела в универе. Как дела с девушками. Раньше-то провожала его на свидания. На первую интимную встречу, например. Дала ключ от квартиры на Московском, постельное белье. Презерватив сам купил. Он всегда рассказывал мне о своих проблемах. Даже об интимных. Не с отцом делился, а со мной. А теперь забросила ребенка. Конечно, он уже верзила и амбал, а все равно для меня ребенок. Давай, Вероника, беги.

 Встань и иди

Прошло несколько дней. Вероника уехала на выходные в просторный загородный дом, в их с Феликсом семейное гнездо. Уехала одна. Феликс был в командировке. Сын мотался по девушкам, тренировкам, по клубам и вечеринкам.

Вечернее солнце заливало красно-оранжевым светом уютный эркер. Вероника растянулась на удобном диване, расстегнула рубашку, откинула голову – волосы темной волной рассыпались по светлой замше подушек.

Ничего особенного за эти дни не произошло, экзема по-прежнему игнорировала усилия медиков и медикаментов и жила собственной жизнью, но настроение у Вероники было почему-то спокойное и безмятежное.

Послышались шаги в прихожей. Калитка и ворота заперты, возникший было вопрос «кто это может быть?» остался без ответа – какая разница, кто?

В арке прихожей появилась знакомая фигура девушки в темных очках, с палочкой и рюкзаком.

– Ты здесь, Вероника?

Голос ее казался не таким резким и отрывистым, как в тот раз, сегодня он прозвучал неожиданно нежно и мелодично. Канашка пришла, как она сюда попала, как узнала, как нашла дорогу? Появление слепой совсем не удивило Веронику, и это «ты» – очень даже мило. На «ты» – значит, будем на «ты».

– Я здесь, заходи, – сказала она. Но не пошевелилась, не сделала попытки подняться и встретить гостью.

Слепая пришла в том же самом пальто, на ногах – ботинки на толстой подошве, а на голове лихо сидела капитанская фуражка, напоминающая фуражку отца Вероники. Девушка ощупывала палочкой дорогу, но двигалась при этом очень уверенно, будто хорошо знала этот дом, будто она уже здесь бывала.

– Почему ты решила прийти?

– Мне понравился твой запах.

Ей понравился… Странно. Я всегда была уверена, что у меня не слишком приятный запах, пыталась бороться с ним, бесконечное мытье, подмывания, дезодоранты…

Девушка подошла к полулежащей Веронике, наклонилась. Протянула руку к ее лицу.

– Не беспокойся, я хочу с тобой познакомиться поближе. Можно мне сегодня быть твоим капитаном? – бережно касалась лица, осторожно вела пальцами по волосам, шее, плечам – ощупывала или ласкала? – Какая же ты красивая! Я сразу поняла, что ты красивая. Тогда догадалась, а теперь знаю точно.

Повернулась назад, отыскала палочкой стул. Сняла фуражку, рюкзак, коротенькое пальто и ботинки. Осталась в джинсах с подтяжками и рубашке мужского покроя. Какая ладная, подумала Вероника.

– Подойди ко мне, маленький капитан. Ближе. Ближе. Садись рядом. Вот так. Сними очки, я хочу на тебя посмотреть. Открой глаза. Замечательные глаза. – «Жаль, что ничего не видят, но от этого не менее интересные», – подумала Вероника, но вслух ничего не сказала. – Какая у тебя светящаяся кожа. И милые веснушки. А розовые пятна на лице и руках почти совсем не видны. Ты знаешь, что у тебя красивый чувственный рот? И алые губы. Знаешь, что такое алые губы? Это губы, которые созданы для поцелуя. Нет, нет, не надо меня целовать. Давай немного привыкнем друг к другу. Помоги снять рубашку. Какие нежные ласковые руки. Сними свою рубашку. И брюки тоже. Ты очень привлекательная, тебе говорили об этом? Твой первый мальчик тоже был слепой?

Слепая скинула с себя все, потом раздела Веронику, целовала ей плечи, грудь, живот, нежные складки на сгибе ног у лобка.

– Тебе неприятно, что у меня экзема?

– Не думай об этом. Позволь мне притронуться. Где у тебя болит? Да, да, я чувствую. Здесь так сильно печет руку. Я так рада, что встретила тебя. Наверное, я тебя люблю, Вероника. Тебе будет хорошо со мной, потому что я тебя по-настоящему люблю. Все пройдет. Надо только простить маму, и все пройдет. Талифа куми, чудная Вероника, встань и иди, несравненная Вероника.

Апельсиновое солнце улыбалось, оно, возможно, одобряло объятия молодых женщин. Наверное, солнце все одобряет, ему это совсем не трудно. Просто его не волнуют наши человеческие дела.

***

Вероника пробудилась – боже, как хорошо! Она полулежала на диване. Верхние пуговицы рубашки оказались расстегнутыми. Оглянулась по сторонам – в доме никого. Только она и вечернее солнце.

Бронзовые лучи согревали лицо, шею, грудь. Никаких неприятных ощущений. Только сладкая нега и предчувствие счастья. Почему предчувствие? Ощущение полноты жизни и счастья. Здесь и сейчас.

Где эта слепая девушка, она уже ушла или это только приснилось? Если приходила во сне, значит, ей хотелось увидеть меня. Как слепая может «видеть»… Может. Только по-своему. Она же «разглядела» мою маму. Я тоже, наверное, хотела-увидеть-еще-раз эту несгибаемую малышку.

Жарковато на солнце. Вероника сняла рубашку, стянула брюки и полураздетая босиком подбежала к окну. Восхитительная осень, оранжевые листья, рыжая белка собирает орешки на лещине. Ладонь непроизвольно коснулась внутренней поверхности бедра. Не чешется, не болит. Вероника посмотрела на экзему. Болячка сжалась и подсохла, ее край отошел и завернулся. Аккуратно подцепила его, болячка легко отошла, открылся участок нежной, розовой кожи.

Пора домой

Назад в Эдем. Пора возвращаться. Мы все так уже набедокурили, наделали столько глупостей. Пора взрослеть. Пойдем в Эдем, дорогая. Вначале вдвоем. Потом к нам присоединится сын. Потом друзья. Потом друзья сына. Заразительны не только плохие примеры. Но и хорошие. За нами пойдут многие. Их будет все больше и больше. Отец небесный дал знак. Пора возвращаться домой. Он ждет нас. Мы созрели вернуться в отчий дом.

 Железный человек

Я – железный человек. Ну, не тот из фильма. Я и есть я. Но в доспехах железного человека. И четыре двигателя. Реактивных. Те, что сзади, на ногах, с ними ясно. На них можно опираться или вперед лететь. А те, что на руках, с ними вопрос. Если с места подниматься, они тоже помогут. И тягу дают, и равновесие помогают держать. А если лететь. Можно руки сзади держать или чуть в сторону. Тогда можно рулить – влево-вправо и вверх-вниз.

А что будет, если ногами направлять вверх, а руками вниз? Если резко сделать – закрутит, и пошел в штопор или поломает к чертям собачьим. Спина-то, хребет, они остаются такими как есть, их прочность несоизмерима с мощностью двигателей. Чуть перекос – крак! – и нет меня. Железный человек – он только так называется, что он железный. Нет никакого железного человека. Просто есть летательный аппарат. Большой мощности. И пользоваться им надо очень и очень осторожно.

Как, например, летать горизонтально? Крыльев-то нет, подъемная сила не создается. Надо попробовать в груди прогнуться. Тогда набегающий воздушный поток будет поддерживать. И регулировать полет вверх-вниз можно прогибом. Это, похоже, безопасней.

Почему я решил стать железным человеком? Свобода. Это сладкое слово «свобода». Настоящий полет.

Сколько раз мне виделось во сне! Сидя на стуле, поднимаюсь и тихо скольжу вдоль пола. Пластаюсь горизонтально в воздухе – уже без стула. Смотрите, смотрите. Вы не верите, что есть чудеса. Есть, есть. Я сам не верил. А вот оказывается… Получается. Вылетел из зала через открытое окно под потолком – вверх, вверх, в небеса, между темно-серых туч и ярко-голубым небом, вперед, вперед, вверх, вверх…

Сон заканчивается, полет прерывается. А тут не надо ждать особенной ночи, особенного сна. Надел доспехи и полетел. Куда хочешь. И что скажешь, дает это свободу? Опасно, конечно, надо учиться летать. При таких скоростях воздух становится даже не жидким, даже не водой – твердым, как сталь.

Ну и что, ты теперь свободен? Везде ПВО. «Неизвестный объект нарушил воздушное пространство Российской Федерации!» В Европе, в Средней Азии, на Ближнем Востоке – везде контроль воздушного пространства. А на высоте 10 километров не полетишь. Там давление – ноль, температура – абсолютный ноль. Это, блин, высоты не для простого железного человека. Во сне – скорости поменьше, зато вполне безопасно.

Все рушится

Ребята, возьмите меня. Хочу снова быть инженером. Просто инженером. Ну что ж, что мне 60. Мне не шестьдесят. Я такой же, как и раньше. Остался таким, как был. Как хотите, так и считайте. Хоть сорок, хоть двадцать. Не надо мне должностей. Я не хочу руководить. И зарплата. Пусть самая-самая маленькая. Совсем без зарплаты нельзя, это себя не уважать. Работу любую – лишь бы инженерную.

Конечно, я все уже забыл. Раньше так хорошо знал математику и физику, а теперь забыл. Решил сам сосчитать высоту геостационарной орбиты, то есть орбиты, на которой экваториальный спутник зависнет над одной точкой земной поверхности. Угловая скорость известна, ускорение силы тяжести известно, радиус Земли известен, линейную скорость поверхности Земли нетрудно вычислить. Надо знать формулу центробежной силы. Не помню – хоть убей, не помню. Стал считать. Составил дифференциальное уравнение, решил его, получил искомую формулу mv2/R. Нашел высоту – 35790 км над уровнем моря. Интересно, там что-нибудь уже крутится?

– Зря вы все это считали, мил человек.

– А как без расчетов? Вы же понимаете, что все надо учитывать. Вот вы рассчитываете ракету – как траектория, когда и куда поворачивать?

– Да нет, все это уже не работает, разве вы не знаете?

Всё, нашей определенной, предсказуемой и такой уютной вселенной конец. Ничего уже не подтверждается. Ни закон всемирного тяготения, ни одна из констант. Логика разрушается.

Собрался быть инженером – что вы сможете проектировать, как проектировать, на что опираться? Мы сами строили этот мир таким определенным. Закон за законом, константа за константой. Даже непослушные и непредсказуемые кванты и элементарные частицы удалось втиснуть в законы квантовой механики. А если что не укладывалось, назвали принципом неопределенности Гейзенберга.

А сейчас ничего уже не укладывается. Все расползается. Мы сами, как кванты, оказываемся одновременно в разных частях пространства и в разных временах. И сами влияем на свое прошлое и будущее.

Посмотритесь в зеркало, что вы увидите? Вы все время колеблетесь. То вы ребенок, то убеленный сединами муж, то выживший из ума древний старик. Только зафиксировали внимание на чем-то, сразу все меняется. И это зависит не только от нашей воли. Всякая наша автоматика, она ведь принимает решения и тут же меняет и прошлое, и будущее.

Вот я вам покажу две фотографии. Это фотография движения ракеты за 0.01 сек. до принятия решения об изменении направления движения. Мы видим на снимке ее траекторию в виде белой струйки конденсата. А вот другая фотография – сделана через 0.01 сек. после начала поворота ракеты. Вот новый кусочек траектории, который ракета прошла за эту одну сотую секунды. А вот хвост – это старый хвост. Должен быть старый, но посмотрите: он совсем другой. Это уже другая траектория. Автоматика, принявшая решение о повороте ракеты, повлияла не только на настоящее и будущее, но и на прошлое.

А вы хотите быть инженером. Как вы это мыслите? Нет уже такой профессии. Ничего нельзя спроектировать. Нет основ. Не на что опереться. Вселенная разваливается. Планеты уже движутся по другим траекториям. Меняются дни и ночи, месяцы, времена года, восходы и закаты. Надо создавать новые научные основы мироздания. Когда это произойдет? Когда придут новые Эвклиды, Галилео Галилеи, Ньютоны, Эйнштейны?

Козырев предсказывал это. Он говорил, что время – это самая мощная субстанция, несущая энергию всему сущему, меняющая знак энтропии. С временем нельзя шутить. А мы – понаставили кругом зеркала. Да не только прямые – полно и кривых зеркал. Зеркалами ломаем пространство и время, плющим, меняем местами прошлое и будущее. Вот время и взбунтовалось. Что теперь будет? Сколько всего оно, это время, попереломает? Когда утихнет буря и жизнь снова войдет в нормальную, предсказуемую фазу? Неизвестно. А вы со своими фантазиями. Инженером он хочет. Чего вам неймется?

Посмотрите по сторонам. Все рушится.

Сейчас уже не мы определяем этот мир. А наши смарты. Именно они все сейчас строят под себя. А мы послушно идем в кильватере их виртуального мира. Идем по дорогам, указанным их картами, играем в их игры, смотрим их фильмы, коммуницируем в их социальных сетях. Смарты – новая цивилизация, полностью подчинившая нас. Мы для них – средства воспроизводства. У нас уже нет собственных интересов. Все, что бы мы ни делали, – это только их интересы.

А в виртуальном мире не важны ни законы тяготения, ни законы квантовой механики, ни физические константы. У них другой мир. Ортогональный нашему. Так что ничего такого, что им, виртуалам, не требуется, нам создать не удастся. О чем бы мы ни мечтали, куда бы ни стремились. Мы, человеки, профукали нашу собственную, свою, человеческую жизнь. Вот так вот, батенька. А вы… Проектировать. Быть инженером. На любую ставку согласен… Не смешите.

Где я?

Ну, вот и поговорили. Ладно, не нужен так не нужен. Идти мне надо.

Сколько сейчас? Так, так, все время я опаздываю. В этот раз не опоздаю. У меня два с половиной часа. Надо в номер зайти, взять вещи. И до порта добраться. Пароход отходит позже, до окончания посадки у меня еще есть время.

Не могу понять, где я. Путь перегораживает огромное здание. Мне его не обойти. Здесь только обходить больше часа. Придется бегом. А мне явно не в ту сторону. Где-то недалеко должен быть проход.

Может, по пути на кафедру зайти? По этому коридорчику, чуть выше по лестнице. И дальше – третья или четвертая дверь. Как все-таки неудобно, что я так и не сдал зачет по английскому. Уже взрослый человек. Сам же поступил на курсы, никто меня не толкал туда, не уговаривал. Неловко, что не сдал зачет. Как это объяснить? Работы выше головы. Сажусь вечером за рояль, а ничего не слышу. Все гудит, звуки реверберируют. Ничего не слышу из того, что играю. Какая уж тут токката и фуга ре-минор? В голове – «Собачий вальс» с проблесками «Чижика-пыжика». Иногда попискивает этот чижик-пыжик, жалостливо так, беспомощно. Поэтому ничего с зачетами по английскому и не получается. Может, не переживать? Они-то не переживают, что я не сдал зачет. Вот и мне бы не переживать. Сколько прошло тому – уже лет двадцать, наверное? Ладно, не пойду туда. Как-нибудь в другой раз. Надо бы мне на пароход успеть, а то все время я куда-то опаздываю.

Коридор длинный-предлинный. Хоть один бы поворот налево, мне же на другую сторону здания. Здесь был какой-то лаз. Я уже пользовался им. Вот, кажется, сюда. Какие-то ступеньки наверх, полуразрушенный проход. Помню, помню, здесь надо забраться наверх, проход совсем узкий. Из кирпича торчат острые металлические штыри. Все осыпается. Надо подтянуться, а сверху труха сыпется. Так все колени и локти обдеру. Что-то очень узко, и лаз изгибается. Кажется, что не пролезть. Но раньше-то пролезал. Душно очень, темнота, пыль. Силы-то есть? Еще чуть-чуть. Вот – кажется, голова вылезает. Выхожу. Дальше какие-то переходы сомнительные. Ну, хоть не тесно, и потолок высоко. И светло, все видно. Но штырей из стен торчит много. Дырки в перекрытиях, того гляди – провалишься.

Шаги сзади. Кто-то идет по моему пути. Парень и девушка. Тоже смогли пройти через этот лаз.

Так, что дальше? Я на обратной стороне здания. Надо бы к взморью. Там какие-то древние районы. То ли Иудея, то ли Палестина. Но пока туда не попасть.

Вдоль здания док, какой может быть док вдали от моря? Верфь, одним словом. И корабль вдоль здания. То ли сухогруз, то ли танкер. Из здания уже полно выходов, а не пройти. Идти до конца – непонятно сколько. За этим кораблем еще два видны. А если больше?

Попробую через верфь пройти. Здесь рабочие, не особенно-то они приветливы.

– Как сюда попал? Здесь охраняемая зона, никак не могу пропустить. Или в полицию, или возвращайся, откуда пришел. Суда для китайцев строим. Какой же ты грязный, жуть. Весь оборванный. А здесь чистое производство. Кто за это ответит? Здесь каждая пылинка на счету. В лаборатории проверяют. Берут кубический сантиметр воздуха и считают, сколько пылинок. Высокие технологии.

– А вон ты парня с девушкой пропустил.

– Скажешь тоже. У них белье из антистатического материала. И халаты на голо тело. А видел, как они вымыты? И косынки на голове, и тапочки сменные. У них все чин чинарем, нечего и сравнивать.

– Да они там же, где и я, пролезали. Как же они чистыми оказались?

– Ну, иди к следующему кораблю. Там китайцы работают. Они, может, тебя и пропустят. Скажешь, что ты от проектантов. Проверить их работу. Ты ведь приходил к нашим спецам на работу наниматься? Ты, ты, я помню. Ну так не говори им, что тебя не взяли. Взяли, вот и работаешь. Давай шевелись. А то скоро конец смены. Придет охрана. Они точно не пропустят. Отправят назад. Откуда пришел, спросят. Из лаза? Вот и отправляйся назад. Это они так скажут. Беги, беги, пока китайцы не ушли.

Как-то надо же до гостиницы добраться. Что за странная вещь. Была Палестина – то ли Палестина, то ли Израиловка. Непонятная, пугающая старина. Так я ничего и не узнал об этом. Прожил жизнь, а не разобрался. Почему все так внезапно изменилось? Больше похоже на Украину. Говор не совсем украинский. Может быть, сербы? Как машину-то поймать? Все частные и частные. Подходят, разворачиваются, уходят. Где такси? Только плечами пожимают. Может, на поезде? Пригородный поезд. Вон станция. Стоят две электрички. Доеду до центра. Нет, та электричка давно ушла. Эта до Городищ. Может, там пересядешь. Садись в ту.

Вскочил, она поехала. Доеду до центра? Ты чего? Это в другую сторону. Ничего, там пересядешь в обратную сторону. Недолго это. Минут 30-40. Как 30-40? – у меня нет их.

Чего же я мучаюсь? Все, я как раз на главной площади. Вот и делегация наша. На обед идут. Пойду с ними. На входе талончики проверяют. Где мой талончик? Я не брал. Никто мне и не предлагал. И денег нет с собой, деньги в номере. Как же мне поесть?

До отъезда еще столько времени. Как-то надо поесть. Пойду в свой номер. Кажется, в этом коридоре. Где-то на втором этаже. Похоже, что в этом углу. Не помню номер. В этом, кажется. Почему-то здесь 4 кровати. Какие-то люди.

– Да нет, мы заехали вчера. Никого здесь не было. Были какие-то вещи. Не знаем, чьи – ваши, не ваши. Вон чемодан остался. Да нет, он пустой. Ничего нет. Может, администрация что скажет.

– Нет, вы у нас не числитесь.

– Как же – мне номер давали, в книгу записывали.

– Они все ушли. Вчера. Что с них возьмешь – филиппинцы. И вещи не передавали. Тем более документы, деньги. Ничем вам не можем помочь.

Надо к своим обратиться.

– У вас когда трансферт в порт?

– У всех по-разному. Мы заказали себе трансферты. Кто микроавтобус, кто автомобиль. Нет, у нас мест нет. Да и багажа много. Вы бы лучше привели себя в порядок. Посмотрите, на кого вы похожи. Удивительно, что вас вообще пригласили на этот конвент. Знаете что, друг мой, вы из тех, у кого не бывает друзей. Сами подумайте, какой у вас изъян.

Как я без документов? И в таком виде, и без денег? Какой такой у меня изъян? У меня все из рук валится. Они не понимают этого. Нейтроны теперь имеют другую массу, а протоны потеряли почти весь свой заряд и теперь вообще почти от нейтронов не отличаются.

Мне никак не собрать свои мысли. Они ведут себя как хотят. И совсем не создают картину мира. А мне не удержать в голове ни последовательность, ни названия, ни понятия. Людей не узнаю – тех, кого, казалось бы, знаю. А кого не знаю – узнаю. Тех, кого люблю, вообще растерял, никого найти не могу.

Почему они так – друзей у меня нет? Есть у меня – и друзья, и любимые. Просто они там, на той стороне. Туда переехать совсем нетрудно – два часа езды на пароходе. А до парохода не добраться. И это очень плохо. Они любят меня. А меня все нет и нет. И они не знают, что и подумать. А все ведь очень просто. Они остались в той жизни. Где мы дружили и любили друг друга. Им повезло – они остались в той жизни. А я все прыгаю, прыгаю, вот и попал в эту новую жизнь, про которую никто не может точно сказать, какая она.

В этой жизни ни про что уже не скажешь – это истинно, а это ложно, это хорошо, а это плохо, это любовь, а это ненависть, это талант и скромность, а это суесловие и тщеславие. И я оказался наедине. Неясно с кем. Не с собой – потому что меня уже почти нет. И не с теми, другими. Потому что неясно, кто они эти другие. Их тоже уже почти нет.

Надо что-то предпринимать. Это нельзя так просто все оставлять. Мне мои близкие на той стороне не простят. Надо что-то сделать, чтобы опять все стало ясно и понятно. Может быть, это будут достаточно кардинальные шаги.

Потоп

Все-таки есть еще шанс сделать что-то здесь. Как же начать все сначала? Если я сам меняю мир, если сам воплощаю все, о чем думаю, если я наделен волей и могуществом…

«Я – господин тысячи миров, я царь с начала времен. Ночь и день пройдут в своем цикле, пока я рассмотрю их дела»[4].

Все, все надо переделывать. Распутывать запутавшееся. Ничто ни с чем не стыкуется. Надо все смыть, разрушить. Грехи человеческие будут унесены в мировой океан. Они смешаются с крилем, кораллами, стаями рыб, кальмарами, опустятся на дно, на недостижимые глубины, где вода спрессована как камень. Оттуда ничего не поднимется. Это пустоши на подходах к преисподней.

Великаны, посланцы темных миров, издавна живут среди нас, они создают пронизывающие нас виртуальные миры.

Когда откроются хляби небесные, эти демоны проявятся и кинутся врассыпную. Большинство погибнет, но кто-то уцелеет. Нефилимы скроются среди вершин Кавказа и будут принимать облик то троллей, то циклопов, то ракшасов. Анакимы пересекут Атлантику и будут бесчинствовать в высокогорьях Перу. И те, и другие исчезнут без продолжения рода.

Рефаимы пойдут ратоборцами к фелистимлянам и фессалийцам. Все повторится. Огний будет царствовать, пока не будет убит соплеменниками Моисея. Давидово войско вырежет семя Голиафа, Сафута, Лахмия и иже с ними. Ахиллес не задумываясь заколет, забьет Боагрия, словно огромного тупоумного поросенка.

Все смешается. Еще больше чем сейчас. Струю мальчика будут называть янтарной. Свальный грех – играми Бахуса, Вакханалиями. Пастух с козочкой поиграл – Приаповы забавы, скажут. Парилки станут обивать ядовитым свинцом. Ртутью будут сводить веснушки и лечить сифилис.

Многое, многое начнется впервые.

Начнут делать лодки и суда, потянут их к морю. Море еще очень высокое. Поэтому на картинах горизонт поднимают под самый верхний край.

Из моря снова всплывет Ирландия. Удобренные килом, ее холмы и равнины покроются лилово-сиреневым цветением вереска, желтыми соцветиями дрока. Из их аромата будет соткана небесная фея Этайн, временами воплощающаяся в земную женщину Эйлид. Прекрасную, дивную супругу многих и многих царей.

Впервые кролик родится в шерсти и зрячий – первый заяц, который через завесу колокольчиков и цветов тимьяна будет молиться северному сиянию под вой феи смерти, баньши, топот вышедших из-под земли лепреконов и визг ненасытных шакалов.

Человека, который высек искру ударом кремния о кресало, назовут Прометеем. Хилый Гефест будет спасен в море феями Фетидой и Эвриномой и построит первую кузницу. Он же изготовит несокрушимые путы для своей матери. Первые мореходы сделают астролябии, чтобы вести суда по звездам.

Все струится, поднимается из ничего. Дети смотрят первые детские картинки и в душе мечтают о комиксах, еще не зная, что это такое.

Кровь, еще никто не боится крови. Первый жертвенный барашек, первые побратимы кровью, первый убитый, напившийся кровью гнус, первая кровь девочки, первый Каин, убивший брата своего из зависти, первая Синяя борода, первая бойня и козел-новатор, ведущий скот на заклание. Стада прерий на убой, запах крови, навоза и матэ. Кровь и молоко, реки молока. Кровь с молоком – высшая похвала деревенской простушке.

Первые плотины бобров, инженеров-интуитивистов. Первые лавки. Грязь и помои городов. С запахом модного кофе «мазаграна».

Все с начала – кто-то изобрел флюгер, кто-то колокол, кто-то свирель и силки для ловли птиц.

Луна прислушивается к торжественным звукам органа на перевале Сен-Готард, установленного среди голубого свечения ледников и хаоса гор, расколотых невидимым движением литосферных плит, к пастушеской музыке и задушенной декламации первых сонетов.

Гром, молния, пена, взбухающий, булькающий пруд, закрывший черными пузырями белокаменные ступени. Все сошло.

Теперь можно строить заново наш мир. Можно следить за всем происходящим. Наблюдать за Луной и Венерой. Изучать магию чисел. Ждать, пока на тебя упадет яблоко. Родиться гениальным Абелем и рано умереть. Идти на баррикады, а в перерывах между сражениями записать на обрывках теорию групп, и тоже рано умереть. Снова строить ясные и прозрачные конструкции, вокруг которых формируется такой понятный и уютный, удобный для жизни мир. Боже, какая скука! Безнадежная скука.

И, конечно, королева. Королева, колдунья, ведунья, ведьма. Она раздувает угли в надежде выплавить огненного человечка гомункулуса. Но гомункулуса, превращающего свинец в золото, не будет. И то, что знает, она не скажет нам. Мы так и останемся в неведении.

И потоп. Потоп. Сколько смертей, сколько живых безвинных душ. Если бы я был демиургом… Я не смог бы и не смогу.

Нить Ариадны

Шанс, шанс. Я же пришел сюда не один. С любимой. Она тоже где-то здесь. Удивляется, куда это я запропастился. Она надежная. Всегда была опорой для меня. Она-то точно знает: и номер нашего номера, и где мои вещи, и как добраться до порта, и вообще что надо делать. И почему мы все равно сумеем остаться людьми, пусть вокруг все рушится и размывается. Она всегда знала, чем надо заполнить пустоту, если вдруг образуется пустота.

А у меня пустота. Внутри. Вокруг тоже пустота. Где ты, дорогая? Почему я убежал в эти – то ли Иерусалим, то ли Сербию, то ли Болгарию?

Оставил где-то кроссовки. Не помню, зачем я их снимал? Теперь иду босиком. Хорошо хоть мобила есть. Какая-то она странная стала – вместо экрана циферблат почему-то. Ну, циферблат так циферблат. Хорошо хоть кнопки остались. Как набрать? Ничего не помню. Надо через Россию набирать, что ли… Россия +7. А здесь плюса нет. Просто цифры. И телефон не помню. Бывает так – то, что хорошо помнишь, вдруг начисто вылетает из памяти.

Да вот же, она сама звонит. Надо ответить. Жму кнопку, почему-то не соединяется. Она точно знает, почему я в Болгарию рванул и где теперь мои документы, и вещи, и кошелек. И где кроссовки оставил. И когда будет трансферт. Она уже там, на пароходе. Сидит и ждет меня. И все, что я потерял, при ней. И вещи, и представление о мире. И чувства, и преданность, и любовь.

Раз она звонит, значит, связь не потеряна. Значит, я еще не потерял самое главное. А тогда, опираясь на это, можно построить все заново. И логику. И круг общения. И цели. И, самое главное, – найти смыслы. Все ищут новые смыслы. Мне новые смыслы не нужны. Мне бы старые сохранить, удержать. Меня и старые вполне устраивают. Хорошо бы их не потерять.

Звони, звони, дорогая. Не прерывай звонка. Это нить Ариадны. Я держу тебя на нити этого звонка. Я иду по этой нити, бегу, только не бросай трубку. Пока ты звонишь, я точно знаю, куда идти и что делать.

И я приду к тебе. Ты посмотришь на меня критически и скажешь:

– Саша, на кого ты похож? Почему ты ведешь себя по-дурацки? Я всегда знала, что ты не от мира сего. Едем домой, дорогой. Зачем нам эти Израилевки, зачем нам Скупщина, зачем Болгарщина? Едем домой. Только дома нам хорошо. Я буду топить камин. А ты – писать свои детские книжки.

Ничего, что жизнь расползается. Не так уж все и плохо. Она теперь такая, как в твоих книгах. Непрогнозируемая, немного ненормальная, умная и безбашенная одновременно. И романтичная. Потому что романтиком и идеалистом можно быть только если отбросить сиюминутное и правильно-прагматичное.

Наш с тобой дом – это прибежище для Криса Кельвина из «Соляриса». Это наша маленькая родина. Где нам по силам быть домашними волшебниками. К нам иногда приходит погреться у камина взрослый сын, принц нашей маленькой сказки. Ему тоже суждено стать волшебником. А пока он носится и вращается в этом распадающемся мире. Ему кажется, так все и должно быть. Он пока не верит в чудеса. И так будет до тех пор, пока он не научится сам их делать. А когда научится, он найдет себе подругу и построит свой собственный мир сказки. И тогда лучше поймет нас.

Она права. Ну что, поехали, демиург? Домой, домой. Где есть законы Ньютона. Где есть тепло, чувства и ясный разум. Побеги нормального мира начнут прорастать из нашего дома наружу и выстраивать все, с чем они соприкасаются, так, как это было раньше, когда живы были наши родители, наши дедушки и бабушки, наши прародители, которые жили в Эдеме и оживляли своим дыханием Парадиз – великую прародину человечества.

Назад в Эдем. Пора возвращаться. Мы все так уже набедокурили, наделали столько глупостей. Пора взрослеть. Пойдем в Эдем, дорогая. Вначале вдвоем. Потом к нам присоединится сын. Потом друзья. Потом друзья сына. Заразительны не только плохие примеры. Но и хорошие. За нами пойдут многие. Их будет все больше и больше. Отец небесный дал знак. Пора возвращаться домой. Он ждет нас. Мы созрели вернуться в отчий дом.

Мы с тобой точно созрели. И остальные тоже. Только они пока этого не знают. Посмотрят на нас и поймут, что надо вернуться.

В отчий дом. Где мы будем как боги. Где будем знать существо и имя каждой вещи и каждого животного. Где мы будем творить мир, где есть ясный разум и живое чувство.

Пора домой.

Рейнский проспект

Глава из книги «Остров Мория. Пацанская демократия» о жизни страны дураков. Капитан Александр в сопровождении своего друга поэта-патриота Дижа Быжа направляется в Тайную канцелярию. Их путь пролегает по Рейнскому проспекту – центральной перспективе Острова Мория.

Всё то, чего коснется человек,
Приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
Почти умеет пользоваться речью.
Мосты и переулки говорят.
Беседуют между собой балконы.
А у платформы, выстроившись в ряд,
Так много сердцу говорят вагоны.
А там еще живет петровский век,
В углу между Фонтанкой и Невою…
Всё то, чего коснулся человек,
Озарено его душой живою.

С. Маршак

Дата и время встречи с Сусляком, начальником Тайной канцелярии (ТАК), уже определены. От дома Дижа до резиденции начальника ТАК недалеко. Основная часть дороги проходит по красивому, прямому как стрела, четырехкилометровому Рейнскому проспекту.

Как прекрасен Рейнский проспект! Рейнская перспектива. Дома выстроились вдоль него кубами и бегут, сливаясь в планомерные трех-четырехэтажные ряды слева и справа.

Ряды домов перспективы разрезаются поперечными рядами, перпендикулярными рядам продольным. Это пересекающие её улицы и переулки и застроенные без разрывов набережные уютных каналов. Перспектива сходу перепрыгивает через водные преграды трамплинами металлических мостов.

Жизненный путь морийца подобен прямолинейной перспективе. Мчится мориец в прокрустовом ложе раз навсегда установленных ясных и безупречно строгих ограничений, так же, как перспектива Рейнская. Одна лишь разница. Перспектива эта не имеет ни начала, ни конца.

А жизнь устроена иначе. Обывателю кажется, что жизнь – ясная, прямолинейная и бесконечная линия странствий. Как же неожиданно обрывается она, заканчивается! А дорога, перспектива, несется дальше и дальше без остановки. В ясные дни издалека видны ослепительно сверкающая золотая игла собора Святого Петра, облака в лучах багряного заката. В туманные дни не видно никого и ничего.

Так и мчится Рейнский проспект, запущенный властной рукой Великого Кифы. Чем быстрее мчится Рейнский проспект, тем медленнее течет время среди сумасшедшего бега бесконечностей.

История замерла на месте в тот момент, когда Великий Кифа поднял на дыбы Великую Морию. Среди бега туфель, калош, шляпок, носов, шарфов, пальто, грохота пролеток, карет, шума и криков толпы мертво стоит история, тихо покрываясь зеленой плесенью, разъедающей вечные камни, куски затвердевшей, остановившейся лавы.

Стоит история в леденящей тишине застывших исторических событий. Стоит под тяжелым взглядом витающего в воздухе огромного Вельможного Чиновника, контролирующего все, что происходит и не происходит на Рейнской перспективе.

Но как ни бесконечен этот проспект, как ни убегает он из одной бесконечности в другую… Наступает момент, и спотыкается он о набережную.

Здесь заканчивается все: и череда бричек, и крики кучеров, и вой сирен экипажей важных сановников, и всевозможные обыватели, бегущие по делам, и разного рода свободные граждане, беспечно фланирующие вдоль четких линий, безупречно очерчивающих пространство Рейнского проспекта. Здесь и край земли, и край бесконечности.

А там-то, а там-то, святый боже, святый крепкий, помилуй нас! Туман да муть, то желтоватая, то зеленоватая. Вправо-влево видны берега Мории. Далеко-далеко. Будто дальше, чем следует быть тому.

Испуганно опустились берега, погружаются всё ниже и ниже. Опустились земли, опустились здания. Кажется, опустятся вот-вот и воды вместе с ними. И хлынет на воды, на берега, на здания болотная, глубокая, зеленоватая муть ядовитая. А над всей этой мутью в тумане дрожат и грохочут, убегая вдаль черными телами, далекие мосты Иоанновский, Себастьяновский, Кифы Великого.

Мистической красотой Рейнского проспекта, построенного Кифой Великим, неизменно восхищались путешественники, иностранцы, посещавшие независимую Морию. По образу и подобию его строили Невский проспект в Северной столице России, городе Святого Петра. Красоту Рейнского проспекта воспевали и немцы, и итальянцы, и даже соотечественник наш, Гоголь Николай Васильевич. Так хороши были конные статуи, установленные на каменных мостах Рейнского, что многие императоры Европы упрашивали Великого Канцлера подарить им подобные статуи. Вот и появились великолепные скульптурные композиции морийских коней в Берлине, Неаполе и Санкт-Петербурге.

Возможно, что-то здесь неточно. Ручаться не могу. Мории давно уже больше нет. А известная нам история её полна ошибок, мифов и легенд.

Не раз прогуливался Александр по Рейнскому проспекту с раннего утра до поздней ночи, ожидая дня условленной встречи с руководителем Тайной канцелярии и наблюдая постоянную циркуляцию публики по Рейнской перспективе. Для чего она, собственно, и была построена. Не для циркуляции же воздуха, например. Рейнский проспект – публичный проспект.

Поразительно свойство Рейнского проспекта. Ограничивают его нумерованные дома. По одной стороне – четные, по другой – нечетные. Нумерация идет в порядке следования домов, и поиски нужного дома весьма облегчаются. Вот как: живут в Мории одни токмо дураки, а поди ж – додумались.

С утра туман. Изморозь. То ли изморозь. То ли мелкая морось. Собирается в ручейки. Поливает улицы и проспекты, тротуары и крыши, низвергается холодными струями с жестяных желобов в жестяные же трубы. Эта то ли изморозь, то ли морось поливает прохожих, награждает их кашлями, насморками, ознобами, простудами.

Гриппы, дыхательные воспаления заползают вместе с тончайшей пылью дождя под приподнятые воротники, надвинутые шапки, картузы, шляпы прохожих. Кто эти прохожие? Школьники, студенты, чиновники, офицеры, рабочий люд, субъекты, субъекты, субъекты.

И субъект, можно сказать по-другому – обыватель, озирается по сторонам с тоской, глядит на проспект неотчетливым смазанно-серым лицом, циркулирует он в бесконечной перспективе проспекта. Может быть, в бесконечной перспективе перспективы? Преодолевает бесконечность эту без жалоб, возражений и ропота, в бесконечном токе таких же, как он.

Среди грохота и трепетанья пролеток, карет, различного рода тарантасов, мелодичных рулад гудков вельможных экипажей, гула тяжелых ломовых повозок, грохотов и гулов нарастающих и потом снова убывающих, в непрерывных криках продавцов газет, зазывал городских экскурсий и зазывал разных учреждений злачных, часто – достаточно непристойных заведений.

Распахиваются двери роскошного желтого дома. Это резиденция начальника Тайной канцелярии. Видать, вознамеривается начальник этот отъехать куда, для дел своих важных, даже очень важных, а може – и для особо важных!

Бритоголовый – то ли прислужник, то ли охранник, качок одним словом, может, и бык, кто его знает, – бросается из двери наружу, подает знаки кучеру. Вихрем подкатывает карета с гербом ТАК (сова-бабочка, держащая в лапках рыцаря).

Молоденький участковый полицейский, проходивший мимо крыльца, мгновенно глупеет, да и был ли он до того хоть как-то умен, и вытягивается в струнку. А этого вот в его характере точно не было.

Кто-то под прикрытием группы качков заскакивает в карету с темными пуленепробиваемыми стеклами. Карета стремительно уносится в скользкую зеленоватую мглу.

Участковый, потрясенный и лишившийся дара речи, глазеет через плечо, вглядывается в грязноватый туман, туда, куда стрелой умчалась карета. Глазеет долго. Вздыхает и идет дальше, скрываясь постепенно в тумане. Скрываются его ноги, спина, плечи, голова полицейского. Как исчезают в тумане все плечи, все спины, все серые смазанные лица и черные мокрые зонты.

Там, где сплошной завесой висит мельчайшая морось, матово просвечивает, еле намечается сверху и сгущается к земле грязноватый темно-серый Свято-Иоанновский собор. Намечается, а потом и вовсе определяется конный памятник Кифе Великому, господину Всея Мории, у подножья которого высовывается из тумана и обратно в туман уходит косматая шапка могучего гренадера Адмиралтейской охраны.

Рейнский проспект, мокрый, скользкий. Серые потоки людей, серо-зелено-желтый туман. Бегут, мелькают лица. Сосредоточены на том, как бы разобраться в самих себе.

В их душах такой же сумрачный серо-зелено-желтый туман. Тротуары под их ногами шуршат нешумно, тишайше шепчутся, шушукают, тушуются и шаркают, растираются калошами.

Что можно было бы заметить в потоке этих стертых лиц?

Носы, разве что носы, кои в центре лица всегда заметны. Сколько уже об носах этих писалось. Носы протекали синие, замерзшие, красные в прожилках, разогретые чем-то горячительным, зеленоватые, белые, приплюснутые, вытянутые, огромные, маленькие, вообще почти отсутствующие. Носы бежали поодиночке, парами, по три-четыре.

Над носами чуть выше покоились котелки. За котелками бежали другие котелки, фуражки, шляпы, треуголки, цилиндры, платочки, опять фуражки, зонтики, перья, меховые шапки…

Целый проспект лиц, носов, шапок, воротников, субъектов все бежал куда-то и бежал. А параллельно ему бежал настоящий Рейнский проспект с таким же рядом домов-коробочек, нумераций, облаков, присутственных мест, разного рода заведений, магазинов.

Есть особая бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечным потоком субъектов, бегущих бесконечным рядом собственных теней. «Энная степень бесконечности», как написал посетивший Петроморию Андрей Белый. А заканчивается Рейнский проспект, упирается в набережную, – и за ним ничего, ничто, полный ноль, отсутствие вещества и пространства.

Так представляется стертым умам стертых лиц. Глаза субъектов не видят ни кипящего моря, ни искони уставившихся в туман громовых отверстий пушек. Не чувствуют субъекты бьющих в нос разнообразных запахов: морской соли, селедки, мокрых канатов и брезентов, кожаных курток, трубок. Не видят россыпей ржавых гвоздей, скоб, рваных рыболовных сетей, ветхих швартовых и россыпей всевозможных ржавых ненужностей, в которых, как и во всех других странах, любят копаться любопытные детишки рабочего и служилого люда.

Еще сумерки не ушли, раннее из ранних утро, еще нет и восьми, да и семи еще нет, – пошли, как тени, субъекты, да не ради самого проспекта, просто надо пройти из жилых спальных районов, темных жилых трюмов, многими ярусами уходящих в глубину, огороженную перекрестьями рангоутов со стрингерами и бимсами, скрепляющими старые борта судов, когда-то гордо бороздивших пашню морей.

Да куда ж пройти-то? Да на работу. К фабричным районам. Где в таких же темных трюмах жужжат, дымят, теплятся мастерские, фабрики, производства разные, протыкающие фабричные эти ярусы закопченными трубами, поднимающимися высоко над фабричными же районами.

«Мужики». Так называют их те, кто к власти поближе. Идут «мужики», то есть работяги, к своим многотрубным заводам. Не обязательно мужчины. И мужчины, и женщины, и юноши, и девушки, субъекты, одним словом, что трудятся. Редко пролетают пролетки. Идет население спальных районов, фабричное, грубое. Туда же, в фабричные районы, идут адвокаты, инспекторы, полицейские, работники фабричных канцелярий, идут, чтобы влиться в этот обитаемый хаос, рождающийся в набегающем облаке, угрожающий центральному району Петромории.

Как было бы хорошо раздавить, раздавить этот непокорный фабричный район, приковать к земле железом мостов, проткнуть перспективами во всех направлениях.

«Мужики», что мужчины, что женщины, поражают приличную публику воровскими ухватками. Лица их зеленей и бледней всех существ – тварей земноводных. В скважину проникнет фабричный люд, заговорит, зашепчет, захихикает – страх божий, не уснете до утра.

От каждой группы трех, четырех субъектов поднимается в небо тихий дым пыльных разговоров, пересекаясь с бегущими рядом дымами других разговоров. Из отрывков составляются фразы, предложения, из фраз – рейнская сплетня.

– Вы знаете?

– Собираются…

– Что бросить?

– В кого, кого, кого…

– В Сусляка?

– Нет же, не собираются. Снять собираются.

– Поскорее бы…

– Пора же…

– Пора, пора…

– Провокация!

Улица Петромории. Осень. Восемь утра, девять утра. Сырость пронизает весь организм, сковывает дрогнувший позвоночник, проникает леденящей щекоткой в костный мозг.

Забегает субъект в адский кабачок. В теплое помещение. Ярко-красная вывеска «Столовая». Улица продолжает жить в его жилах, течет студеной лихорадкой.

Теплая сырость. Белеющий пар. Запах сырости и блинов. И адского напитка. Призрак долгих лет бражничанья честных христиан. Пальто черные, синие, серые, желтые. Шапки кургузые, пышные, залихватские, ушанки вислоухие. Мокрые ботинки и всевозможные калоши. Не люди здесь собрались – тени.

Такова осень Петромории: превращает прохожих в тени, а тени – в людей. Идут на работу «карандаши». Присутственные лица многочисленных канцелярий, расположенных в четырехэтажных кубах. «Канцы». Государственные люди. Клерки судебных присутствий. Судьи. Кто пешком идет, кто на карете прибывает.

Им все ясно. Вот-вот придут посетители. Бабушки. Студенты. Другой служилый люд. Посетителям нужны справки. Им надо решить вопросы жилищные. Пенсии. Лечение. Деньги получить. Стипендии. Развестись. Пожениться. Отнять детей. Посадить в тюрьму. Оштрафовать обидчика.

«Лохи обыкновенные». Готовьте денежки, лохи. Все имеет таксу. Ни справки вам, ни решения, ни денег. Без денег. Заплати деньги – получишь деньги. Решение. Справку. Тогда и упечем злодея. А злодей заплатит – тебя упечем. У нас такие права. Кормление. Освященное на всех уровнях. Аж до Великого Канцлера. Без нас государство никуда.

Мечтательно глядит витающий в воздухе Вельможный Чиновник, Обобщенный Канц, Канц Великий, в бескрайний туман. Расширяется вместе с каретой от сознания собственной значимости, расширяется во все стороны и над проспектом воспаряя.

Как хочется Великому Канцу мчаться бесконечно вперед, поглощая перспективу за перспективой. Чтобы опутать, охватить всю поверхность планеты змеиными кольцами проспектов, уставленных по бокам домовыми кубами. Чтобы притиснутая проспектами земля в линейном космическом беге была бы пресечена необъятностью прямолинейного закона. Чтобы сеть параллельных проспектов была бы пересечена сетью перпендикулярных проспектов и вошла в мировые бездны квадратами и кубами: по квадрату на обывателя, по кубу на контору присутственную. Чтобы… Чтобы…

Как была бы успокоена душа Обобщенного Канца линиями симметрии, квадратами, кубами и инструкциями, инструкциями, инструкциями, в которые до конца жизни можно было бы отлавливать Лохов обыкновенных. Чтоб ужо перестали бы эти «обыкновенные» быть столь постоянно докучливыми, что-то требовать, что-то просить, что-то объяснять.

Приносите деньги – а там посмотрим. Много чего они хотят. А нам бы… А нам бы поскорее в Братаны настоящие податься. Зачем им в Братаны? Что им даст Братанство-то это?

По традиции, в 12 часов глухо ухает ушастая пушка на бастионе. Туманы разорвались, тени рассеялись. Выглядывает солнце.

На перспективе пролетки высаживают нежных барышень из хороших семей. Те гуляют. Покупают в магазинах чулочки, шляпки, галантерею, духи, пудру, да мало ли что еще может понадобиться прехорошенькой барышне из хорошей-то семьи?

Выходят пофланировать и молодые люди, не обремененные заботами. В приличных сюртуках и панталонах. Людей посмотреть. С барышнями пошутить. А с хорошенькими продавщицами в магазинах – тоже пошутить или еще чего, не задумываясь особенно о рамках возможных приличий.

Ближе к вечеру, когда потоки барышень и фланирующих бездельников рассеиваются понемногу, когда закончившие работу мужики и канцы направляются по своим делам или в сторону дома, появляются короли Петроморских проспектов, крепкие, некоторые тощие, некоторые с животиком, «малиновые пиджаки».

Приблатненные. Косящие под блатных. Иногда авторитеты. Они выходят из бричек с затемненными стеклами. Самое время прихватить в темном переулке зазевавшегося лоха. Для них лохи все. Даже канцы, кичащиеся своим общественным положением. Чтобы развести на деньги. Заставить признать вину. Заставить унижаться. Заставить просить о ненаказании. Вырвать обещания. Отнять кошелек, часы. Поставить на счетчик. Бить почти не принято. А развести – милое дело.

Вот и вечер. Крытые пролетки, кареты с закрытыми занавесками окнами, дилижансы летят по мокрым улицам к роскошным особнякам. Тоже с закрытыми, зашторенными окнами. Там встречаются высокие сановники. Как они заходят в кареты, как выходят, – не рассмотреть за широкими плечами то ли охранников, то ли просто быков. В тишине кабинетов вершат великие дела Великой Мории. Настоящего Братана не встретишь на улице, даже столь респектабельной, как Рейнская перспектива.

А вот «малиновые пиджаки» с голдами на шее куда более демократичны. В ресторанах, холлах, в шикарных рецепциях на первом этаже самых респектабельных отелей кучкуются они. Сходняки. Решают вопросы. Перетирают. Терки. Делят сферы влияния. Встречаются с доверенными людьми

– Слышь-ка, принеси этим двоим чаю зеленого, а остальным – по кофе.

– Вы мне еще за прежнее не заплатили.

– Понимаешь, с кем говоришь? Позови-ка мэтра.

– Извините, Сердей Васильевич, она новенькая. Не узнала вас.

– Ты уволь ее, слышь-ка. Гнилая девица. Чтоб больше мы ее не видели. Коллектив недоволен.

– Конечно, Сердей Васильевич; конечно, Владимир Петрович; конечно, Владимир Сергеевич, …, конечно, Константин Карольевич.

К середине ночи все разъезжаются. Пустеет Рейнский проспект. В глухом тумане над зданиями поднимается и парит кто-то злобный и темный, чье дыхание крепко закрывает холодом гранита и булыжных камней некогда зеленый и кудрявый район острова Мории.

Кто-то темный и грозный оттуда, из воющего хаоса, уставился каменным взглядом, бьет кожистыми крыльями, мелькает голым черепом и ушами в сумасшедшем полете, хлещет вельможным словом бедноту неразумную, бедноту – главную помеху вершителей судеб Великого государства.

Нет, не все в порядке в стройной, законоуложенной геометрии Рейнского проспекта. Бесшумно катится мягкими шинами по брусчатой мостовой карета Дижа Быжа, любезно предложенная капитану Александру для проезда к резиденции начальника ТАК. Проспект неплохо озеленен и освещен.

– Петромория – современный город, – с гордостью говорит Диж Быж. – Освещение, водоснабжение, канализация. У нас нет запаха помоев, как во многих странах развращенной Европы.

Что за прелестная поездка по Рейнскому проспекту!

Посматривая по сторонам, наблюдательный Александр замечает некие несообразности.

Внимание его привлекает водовоз, выливающий огромную бочку воды под первое дерево в ряду выстроившихся в линию деревьев.

– Что ты делаешь? – спрашивает Александр водовоза.

– Поливаю деревья, не видишь разве? Погода жаркая, месяц уж дождей не было.

– Как часто ты это делаешь?

– Кажный божий день.

– Каждый день выливаешь целую бочку под одно и то же дерево?

– Конечно.

Дерево, которое водовоз поливает, выглядит неважно: ветви опустились, листья обмякли, пожелтели. Остальные – не лучше.

– Ты залил первое дерево, корни его загнили. Остальные деревья воды не получили. Почему не распределить воду поровну на все деревья?

– Делаю, что поручёно канцелярией по поливу. Начальство придумало, как упростить мою работу. Я трачу теперь меньше времени на полив, это большая экономия. А вода к остальным деревьям поступает по водоносным слоям в почве, разве ты не знаешь?

– Почему же тогда все эти деревья вянут?

– Не дошла пока вода. Прошло всего четыре недели. Еще месяц, и вода поступит всем остальным деревьям.

– Через месяц все они погибнут.

– Не мне, дураку, обсуждать указания начальства.

С освещением тоже непонятные накладки. Зажигальщик фонарей идет впереди фонарщика, заправляющего фонари животным жиром.

То же и с посадкой деревьев: один копает посадочную яму, второй закапывает, а третий, с посадочным материалом, не приходит – забыли запланировать. Ремонт водопровода: раскапывают, закапывают, а трубы на замену не привозят. Трубочисты чистят дымовые трубы как раз в то время, когда жильцы жгут печи. Новую брусчатку для ремонта дороги привозят и укладывают, забыв снять старую.

– У нас всегда так. Чем больше служащих, тем больше беспорядка. То же самое ты увидишь, Александр, во всех сферах жизни Мории. А пока – добро пожаловать в Тайную канцелярию. Приехали.

[1] Убедить (блат.).

[2] Поддержка братков (блат.)

[3] Чикамога – название рассказа А. Бирса и место сражения 19-20 сентября 1863 г.

[4] Мантра йогов. Приписывается поэту Орру.

Об авторе:

Саша Кругосветов, в 27 лет стал кандидатом технических наук. Написал три докторские диссертации. Опубликовано более ста научных трудов в области математики и электроники. Заслуженный изобретатель СССР – 27 авторских свидетельств. Все внедрены. Руководил подразделениями, занимающимися исследованием и проектированием в области ракетостроения. Позднее руководил подразделением в Академии наук СССР. Был руководителем ряда опытно-конструкторских и научно-исследовательских работ. Параллельно преподавал в Институте повышения квалификации руководящих работников. В 1991 году ушел из Академии в связи с закрытием направления. В настоящее время предприниматель, руководитель предприятия. Ветеран труда. Награжден медалями «За доблестный труд», «За вклад в развитие местного самоуправления».

Член союза писателей-переводчиков г. Москвы, член Интернационального Союза писателей, куратор Петербургского отделения Интернационального Союза писателей, член Международной ассоциации авторов и публицистов APIA (Лондон). Медали им. А.С. Грибоедова, имени Адама Мицкевича, имени Мацуо Басё, Императорская медаль «Юбилей Всенародного подвига 1613-2013». Гран-при Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг» (2013 г.): «Новое имя в фантастике». Лонг-листер премии «Золотой Дельвиг – 2014» «Литературной газеты». Победитель Всероссийского литературного конкурса «Бумажный ранет» (2014 г.). Премия Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг» (2014 г.): «Фаворит НИФа». Премия «Алиса» фестиваля фантастики «Роскон-2014» за лучшее детско-юношеское произведение года. Премия «Серебряный РосКон-2015» в номинации «Повести и рассказы». Лауреат литературной Московской премии 2014 года в номинации «Публицистика» имени Владимира Гиляровского. Премия «Изумрудный город» Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг» (2015 г.) за лучшее произведение, обращенное к детской и подростковой аудитории. Премия «Созвездие Малой Медведицы», II место Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг» (2015 г.). Лауреат премии «Специальный приз оргкомитета РосКон-2016» за крупный вклад в развитие фантастики. Гран-при-лауреат международного музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Проза». Диплом победителя (I место) международного музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Публицистика». Финалист премии «Нонконформизм-2016» и «Нонконформизм-2017». Диплом премии-ордена Кирилла и Мефодия; Общество славянской словесности, ИСП (2016 г.). Международная литературная премия имени Владимира Гиляровского 1 степени. Номинация «Художественная проза» (2016 г.). Лауреат еженедельника «Литературная Россия» за 2016 год «За неутомимые жанровые эксперименты в художественной прозе». Премия «Рыцарь Фантастики» «РосКон-2017». Мемориальная премия «Орден Добра и Света» им. И.А. Соколова фестиваля фантастики «Аэлита» (2017 г.).

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 7-8 2017.
Размещено на сайте 31.01.2018 в 22:34.