Клетка

(Продолжение. Начало в журналах «Российский колокол выпуски 1-2, 3-4, 5-6)

16

Вот он ключ, который ему дала Мила. Дар любви и доверия, можно и так сказать – с некоторой натяжкой, наверное. Борис так ни разу им и не воспользовался. Часто бывал у Истомина, но всегда предварительно договаривался о встрече. Мила, конечно, знала об этих договоренностях, сама встречала КГ, и у молодых людей была возможность побыть наедине. Была у него возможность и ее трусики прибрать для своей коллекции. И не раз. Но почему-то его такие проказы больше не интересовали.

Мила казалась Борису обаятельной болтушкой. Она много говорила – о делах, как она считала, – и каждый раз примерно одно и то же. Что-то в таком духе:

– Иди, поговори с Валент Валентинычем. У него сегодня совсем нет времени. Но я доложу, и он тебя непременно примет. А на ночь ты останешься у меня. Даже и не думай отказываться. Я так по тебе соскучилась. Ты давно у нас не был. Товарищ Истомин сам уже несколько раз спрашивал о тебе. Скажу тебе прямо – мне кажется, ты запустил свое дело. Я, кстати, узнала много нового от судебных чиновников. Надо обязательно рассказать тебе, чтобы ты знал. Постараюсь что-нибудь сделать, буду помогать… – и так далее, и тому подобное. А потом заканчивала как-то так: – Но ты не думай, милый, никакой благодарности мне от тебя не надо. Мне надо только одно – чтобы ты меня любил.

И всякий раз после подобных слов КГ оторопело задавал себе недоуменный вопрос: «Почему, интересно, я должен ее любить?» А потом, поразмыслив, приходил к неутешительному выводу: «Пожалуй, она права. Наверное, действительно я ее люблю, получается именно так».

Однажды Мила принялась обнимать и целовать Бориса прямо у двери перед кабинетом адвоката. Истомин уже ждал его, и КГ не знал, как отделаться от пылких объятий девушки. Он все-таки вырвался, успел заскочить в дверь, но Мила поймала его за рукав, ногой задержала дверное полотно и пыталась вытащить Бориса обратно. Ему удалось освободиться от ее рук и войти в кабинет. Мила не решилась последовать за ним, и Борис закрыл дверь изнутри на ключ.

Адвокат спросил удивленно:

– Зачем вы закрыли дверь на ключ?

Борис ответил коротко и жестко:

– Из-за Милы.

– Она приставала к вам?

– Приставала – в каком смысле?

– Вы, видимо, не придаете этому значения, но, думаю, что заметили, какая она все-таки назойливая иногда. Но, раз это ничего для вас не значит, тем лучше. А иначе мне пришлось бы извиниться перед вами за ее поведение. У нее такие причуды. Я сам тоже не придаю этому никакого значения и давно простил ей такое. И даже не стал бы затевать весь этот разговор, если бы вы не закрыли дверь на ключ. И потом у вас вид такой растерянный. Так что мне придется кое-что вам объяснить.

Дело в том, что моя помощница – девушка отзывчивая, это ведь неплохо, и быстро привязывается к моим клиентам. А они, вы понимаете, обвиняемые, в основном. В общем, она их всех любит, и они, естественно, тоже отвечают ей взаимностью. Во всяком случае, мне так кажется.

Вы удивлены? Зря удивляетесь. Это, видимо, такой природный феномен. Когда человек становится обвиняемым, в его внешности происходят разительные перемены. Обвиняемые становятся фантастически красивыми. На это не влияет их вина – многие совершенно ни в чем не виноваты. На это, похоже, влияет исходно сам факт обвинения.

Правда, не каждый может заметить такие изменения. Потому что каких-то по-настоящему разительных перемен в их внешности вроде не наблюдается. А вот Мила сразу их замечает и отдает должное этому факту – вот она, по-настоящему отзывчивая натура. Поэтому-то моя помощница так любит всех обвиняемых и даже привязывается к ним и, конечно, старается вызвать их ответное чувство. А потом, чтобы меня поразвлечь, особенно если у меня неважное настроение… В общем, она иногда мне об этом рассказывает, довольно откровенно, между прочим. При условии, разумеется, моего согласия.

Короче говоря, на это влияет не вина. И даже не будущее наказание. Потому что наказание ждет не всех из них и не каждого. Хотя, может, я и говорил вам об этом, реальных случаев оправдания никто не знает, но легенды и предания о подобных вполне достоверных случаях существуют, их даже довольно много. Есть даже официальная статистика оправдательных приговоров – ноль целых тридцать пять сотых процента.

Конечно, это абсолютные предрассудки – я имею в виду признаки на лице. Тем не менее, кто-то говорит, что по лицу можно узнать не только об обвинении, но и о будущем наказании. Это тоже не все видят. Помните, вы были однажды в судебной канцелярии? Мне об этом рассказал мой старый клиент. Высокий такой. Он там был как раз в то время, когда вы туда приходили. Вот он вас и запомнил. В этом нет ничего удивительного. Вы были там, видимо, только один раз, а он бывает почти каждый день. Может, и вы его запомнили. Вы спросили его что-то о браслетах, кажется, вы их кольцами называли, а он не смог ничего ответить. Потому что увидел по лицу ваш приговор и потерял дар речи. Но вам не стоит придавать этому значения. Предрассудки, предрассудки и еще раз предрассудки – до чего эти люди суеверны! Мало ли кто что говорит. И на Милу тоже не обращайте внимания. Это ведь неплохо, если она даже в самых павших и убогих умеет находить красоту.

Борис тогда подумал, что адвокат, как всегда, старается отвлечь его от дела какими-то общими разговорами. И когда тот договорил, решил, что, пожалуй, надо с этим адвокатом прервать уже эти бесполезные для дела и разорительные для кармана КГ отношения. И не приходить больше к массивному мрачному дому на Чайковского, откуда есть вход во все подземные коридоры, связывающие Смольный, бани, спортзал, квартиру и кабинет Истомина, а также места проживания и работы непонятной и любвеобильной девушки Милы. Чтобы не слышать ничего такого, не видеть их всех и постараться поскорее забыть.

Борис долго вынашивал эти планы. Никак не мог решиться на последний шаг. Приходил к Истомину и уходил, так ничего и не сказав. Но теперь он решился.

Пришло, наконец, время донести до адвоката рождавшееся в муках решение отказать адвокату в праве представлять интересы КГ по своему делу. Ему не хотелось делать это по телефону или просто прислать письмо. В этом случае опытный и дипломатичный Валент Валентинович мог бы просто отмолчаться. А Борису хотелось узнать, как адвокат видит возможные последствия такого решения, и с этим нельзя не считаться.

КГ хотелось встретиться с адвокатом лично. Потому что КГ не исключал, что во время такой прямой беседы, он может и передумать, и получит тогда возможность отказаться от такого решения.

В общем, Борис решил прийти неожиданно и без предупреждения. Где может при этом оказаться адвокат? В своем кабинете, в буфете «Колобок», в спортзале, у себя дома – везде КГ сможет легко добраться до него, войдя через заветную дверь на Чайковского. Но надо прийти вечером.

Ключ оказался вполне работающим. Он открывал и закрывал замок, но дверь при этом оставалась закрытой – видимо, изнутри на задвижку. Не менять же свои планы. Борис позвонил. Звонил несколько раз. Долго никто не подходил, Мила вполне могла бы и поторопиться.

В конце концов, в маленьком окошке, встроенном в дверь, появились чьи-то глаза. Чьи – неизвестно. Но это – явно не Мила.

Вышел незнакомый человек в спортивном костюме.

– Вы здесь живете? – спросил КГ.

– Нет, что вы. Я – посетитель. Клиент адвоката Истомина.

– Почему вы не в деловом костюме?

Мужчина ничего не ответил.

– Мне надо поговорить с Милой.

Бориса отвели в помещение, в котором он раньше никогда не был и даже не подозревал об его существовании.

Он оказался в огромной кухне. Вокруг стола сидели люди довольно убогого вида. Борис в прекрасном дорогом пальто и в твидовом пиджаке чувствовал здесь себя очень уверенно и свободно и ощущал вполне свое превосходство над окружающими.

Мила была странно одета. Вернее – почти раздета. На ней была только короткая кружевная комбинация и комнатные туфельки на пробковой платформе. Скорее всего, больше ничего. И каждый мог сколько угодно разглядывать ее крепкие ножки, а возможно, и кое-что еще. Большим черпаком она добывала какое-то варево из огромной кастрюли на электрической плите и разливала его по тарелкам этой странной группы людей.

Увидев Бориса, – это оказалось для нее приятной неожиданностью, (убрать запятую) – Мила очень обрадовалась, все бросила и попыталась его обнять. КГ отстранился и спросил:

– Кто эти люди?

– Эти несчастные люди – клиенты адвоката. Они судятся по несколько лет. Посмотри, какие они жалкие.

– Мила, почему ты в таком виде? Это все твои любовники?

Девушка промолчала и принялась что-то помешивать в кастрюле. Борис взял ее за обе руки:

– Не увиливай, отвечай немедленно.

– Пойдем в кабинет, я все объясню, – спокойно ответила девушка.

– Нет, нет и еще раз нет. Объясняй сейчас, здесь и без промедления.

Мила повисла у него на шее, пытаясь поцеловать.

– Не смей меня целовать! – закричал КГ.

– Милый, неужели ты меня ревнуешь к этим несчастным? – ответила Мила и без страха посмотрела на него.

«Какое странное сочетание различных чувств в ее взгляде, – подумал Борис. – Сочетание несовместимого. Она умоляет меня простить за ее симпатию к этим людям, которая – и это очевидно – давно уже перешла границы приличия. В то же самое время она смотрит на меня открыто, как человек, который ни в чем не виноват».

Девушка обратилась к присутствующим:

– Помогите же мне. Объясните этому человеку. Вы слышите, в чем нас подозревают.

Некоторые присутствующие оторвались от еды, положили ложки и сказали вызывающе:

– В это невозможно поверить. Не понимаем даже, с чего это вы вздумали нас ревновать?

– Да вы посмотрите только, в каком она виде фланирует перед вами.

– Но она у себя дома. Может быть одета так, как ей удобней. И из-за таких вот пустяков вы вздумали ревновать, – ответил один из клиентов адвоката.

– Честно говоря, я и сам не понимаю почему, – улыбнулся Борис.

Обстановка разрядилась. Мила засмеялась и шепнула Борису:

– Оставь их. Ты видишь, это совсем убогие люди. Они судятся по несколько лет, опустились и почти потеряли человеческий облик. Я могу кого-то из них иногда пожалеть и даже приголубить, потому что они – все важные клиенты и для адвоката это существенно. Да, я оказываю иногда некоторым немного внимания, но только из-за этого. Исключительно из-за этого. Надеюсь, ты уже не сердишься. Хочешь, я сейчас переоденусь и доложу о тебе Истомину?

– Я хотел бы сам с тобой переговорить. Когда уйдут эти люди? Они уже поели. Пусть уйдут. Хотелось бы поговорить с тобой до встречи с адвокатом. У нас с ним предстоит очень важная беседа.

– Пойдем вместе, я доложу, и он тебя примет. А мы поговорим потом.

– А эти, они что – останутся?

Борис неожиданно почувствовал сильное раздражение против Милы и обратился к клиентам адвоката:

– Вы останетесь здесь?

Но присутствующие почему-то промолчали. За них ответила Мила:

– Они здесь часто ночуют.

– Как так ночуют, не понял?

– Знаешь, Боря, тебя пускают к товарищу Истомину в любое время. Почему тебя это никогда не удивляло? Адвокат очень и очень занят, а тебя он готов принимать всегда – даже сейчас. Пойду, доложу о тебе, и он, я уверена, подтвердит это. А всё потому, что так много делают для тебя твои друзья – Нестор Арсентьевич и многие другие. И я, кстати, в их числе. Причем, мы делаем это с удовольствием.

– Валент Валентинович принимает меня как своего клиента. И получает деньги за это. Неужели и здесь не обойтись без посторонней помощи? Или я должен постоянно канючить, клянчить и благодарить неизвестно за что?

– Он сегодня какой-то сердитый, – прокомментировала Мила, обращаясь к сидящим за столом клиентам адвоката.

– Адвокат принимает вашего гостя, – сказал один из них, – потому что его дело гораздо интересней наших. И потом – он новичок, и с ним интересней – он совсем ничего не знает. Да, и еще одно – его дело пока совсем не запутано. А наши – идут по несколько лет, и в них черт ногу сломит.

– Ну, ты совсем разболтался, – сказала Мила. – Несешь, бог знает что. Потому тебя адвокат и не любит. И всех вас тоже.

Потом она обратилась к КГ:

– Не обращай на них внимания. Они все чрезвычайно болтливы, и их болтовня всегда неуместна. Но они в целом милые люди. Даже симпатичные. Адвокат их не жалует. И принимает только тогда, когда захочет его левая нога. Я стараюсь заступаться за них, но это не всегда получается.

Только представь. Я прихожу к товарищу Истомину и докладываю о том, что его ждет клиент, с которым он работает уже несколько лет. А Валент Валентиныч все откладывает и откладывает. День прошел, второй. На третий, может, и примет. А если в ту минуту, когда позовут клиента, его нет, – пиши-пропало. Придется опять о нем докладывать и опять ждать несколько дней.

Поэтому я и разрешила им ночевать здесь. Адвокат может и ночью потребовать к себе. Так что они круглые сутки в ожидании. Потребует, а как узнает, что клиент здесь, – тут же и отменит прием. И такое бывает. Ни в грош этих людей не ставит. И всячески измывается над ними. А они все ему прощают. Потому что от адвоката многое зависит.

КГ посмотрел на собравшихся немолодых уже мужчин, как бы задал им вопрос, и они дружно закивали головами. А один сказал грустно:

– Когда с начала процесса проходит много времени, начинаешь зависеть от адвоката буквально во всем.

– Они только так изображают, что им так плохо, – сказала Мила. – А сами очень любят ночевать здесь. Хочешь взглянуть, как они спят?

Мила открыла дверь в соседнюю комнату. Небольшое помещение без окон было разделено от пола до потолка на узкие клетушки. Отсеки имели три этажа – два дополнительных горизонтальных пола превращали каждый отсек в три узких и длинных пенала. В пеналах были постелены матрасы, туда можно забираться с помощью небольших раскладных лестниц и там, видимо, можно и спать, забравшись по этим лестницам и заползая внутрь пенала.

– Ты не подумай, что там тесно, – сказала Мила. – Если присмотреться, то увидишь, что у каждого изголовья в стене есть небольшая ниша, чтобы положить пачку бумаги, шариковую ручку и фонарик. Там они могут работать с документами. И Валент Валентиныч всегда интересуется, насколько прилежно они изучают документы. А я докладываю ему об этом и, по возможности, защищаю их.

Внезапно КГ почувствовал, что дальнейшее лицезрение этих униженных людей становится для него совершенно невыносимым.

– Иди, иди, поспеши же, наконец. Пора укладывать их спать, – закричал Борис.

Его решение созрело: он пойдет к адвокату и откажется от его услуг. Освободится и от адвоката, и от его клиентов, и от этого жалкого притона, и от Милы, которая тоже вызывала у него теперь только отвращение – и своей бесстыдной откровенностью, и даже доступными для всеобщего обозрения – как выяснилось, не только для обозрения – кукольным восковым лицом, пухлыми губами и весьма зрелыми формами крепкого здорового тела.

– Послушайте, – сказал он, обращаясь ко всем присутствующим. – Я иду сейчас к адвокату, чтобы ему отказать.

– Неслыханное дело! Он отказывает адвокату, он отказывает адвокату! – клиенты выскочили из-за стола и забегали по кухне, беспорядочно размахивая руками.

Мила хотела остановить Бориса и преградила ему дорогу в кабинет. Но КГ было уже невозможно остановить.

Выходя от адвоката, КГ опять встретил во дворе вихрастого парня с сигаретой. И прежде чем тот успел отреагировать на его появление, демонстративно показал ему ключ от двери, подаренный когда-то Милой, и с удовольствием зашвырнул его в темноту двора.

17

Борис часто размышлял о том, где же находится та инстанция, из которой пришло самое первое, изначальное решение относительно его дела, и предположение о его виновности.

Он неоднократно расспрашивал об этом Людвига. И Людвиг объяснял, что на Манежном расположено то ведомство, которое как раз ничего не значит. Оно принимает бумаги, обрабатывает, оглашает, получает и исполняет поручения. Просто исполнительный орган высокой обвинительной инстанции, к которой на самом деле нет доступа ни обвиняемым, ни адвокатам, ни даже обычным судебным чиновникам и судьям.

Всем очень хочется получить какую-то информацию из этого высокого суда, дать туда запрос, получить разъяснения. Но все равно приходится обращаться в нижестоящее ведомство, пытаться через него донести свои запросы, жалобы, объяснения и пожелания до высшего суда. Но это, конечно, абсолютно тупиковый путь. И простым смертным никоим образом не удается добраться до по-настоящему обвинительной инстанции.

Людвиг был с Борисом неизменно доброжелателен, улыбчив и, пожалуй, излишне болтлив. Любил своими недоговорками и недосказанностью хитро намекнуть на какие-то тайные экспертизы и планы высших инстанций, о которых ему стало известно из приватных источников. Но никогда не раскрывал полностью, что же ему действительно стало известно. И действительно ли произошло то, о чем он доподлинно информирован, или это просто ни на чем не основанные, досужие слухи, случайно возникающие и распространяющиеся время от времени в среде судебных чиновников. Художник любил изводить таким образом КГ и даже немного помучить. Но у Бориса сложилось устойчивое мнение, что Людвиг все-таки имеет какие-то знакомства среди высших судей, хотя тот старался не говорить об этом в ясной и отчетливой форме.

КГ уже неплохо знал характер Людвига, знал, что не стоит ему возражать, но не стоит и расспрашивать. Поняв, что он достиг своей цели, что ему удалось все-таки заинтриговать Бориса, художник только улыбался в ответ и переводил разговор на что-нибудь другое. Рассказывал, например, о своих новых городских пейзажах или о смелых и необычных проказах девочек-соседок. Борис мало зависел от художника и мог в любой момент отделаться от него. Поэтому он старался особенно не огорчаться из-за психологических этюдов Людвига. Он и сам поддерживал эту его игру и в свою очередь намекал, будто уже завязал какие-то контакты с обвинительной инстанцией. Но сейчас не рассказывает об этом только потому, что контакты пока еще совсем шаткие, и говорить о них по существу было бы несоразмерным риском. Людвиг, конечно, хотел получить от него какие-то более точные сведения, но Борис тут же решительно уходил от этой темы. Ждал вопросов Людвига. И когда поступал такой вопрос, воспринимал его как свою маленькую победу и демонстративно отмалчивался.

Борис был уверен, что теперь он прекрасно понимает людей из числа судебных бюрократов или их окружения, может поддержать любую их игру и даже переиграть их. В силу, естественно, гораздо более высокого IQ, о существовании которого эти людишки даже и представления не имели. Неважно, как его дело будет двигаться в доступных ему нижних инстанциях. Ведь остается еще шанс спастись там, наверху. Необходимо только проникнуть в их ряды. И пусть у него нет шанса получить оправдание. Пусть они не смогут – в силу слабости, лени или в силу своей природной низости и подлости, – помочь ему получить оправдательный приговор. Но они смогут принять его, укрыть, уберечь. Надо только все детально обдумать и подойти к этим судьям осторожно, скрытно, сохранить все в тайне, и тогда они, без сомнения, не смогут ему отказать. Прежде всего, ему не сможет отказать Людвиг, с которым они теперь столь близко знакомы, и который не раз уже становился ему благодетелем, может даже и бескорыстным, хотя КГ постоянно покупал у того картины, которые, если быть откровенным, вообще-то очень ему, Борису, нравились. Художник ведь сумел уже дважды добиться отвода обвинения КГ у судей низшей инстанции. Не исключено, что он знаком все-таки с кем-то из высших судей и сумеет добиться освобождения из-под ареста уже и на их уровне. Что куда более существенно, но, к сожалению, все равно носит временный и неокончательный характер.

Подобные размышления, безусловно, утешали КГ, хотя, он отчетливо понимал свое в целом незавидное положение. Тщательно анализировал все детали, пытаясь предвидеть подводные камни на своем пути и стараясь не упустить какой-нибудь мелочи.

Борис доводил себя до изнеможения, выстраивая в уме цепочки из самых незначительных событий, случившихся за день, чтобы понять заложенную в них многозначительность и могучие подводные, невидимые для внешнего наблюдателя, процессы.

Вечером после работы старался отдохнуть часок перед уходом домой. Лежал на кушетке в своем кабинете. В его голове появлялись образы не только чиновников суда, застывших навечно с выражением тупого глубокомыслия и напыщенной ответственности. Не только образы людей, связанных с СИСТЕМОЙ.

Он часто мысленно проходил большими шагами по помещениям и коридорам суда. Проходил через все здание. Хорошо ориентировался внутри здания на Манежном. И в здании высших, обвинительных инстанций. Знал все коридоры, комнаты, кабинеты, залы, приемные, которых он никогда в жизни не видел. Они были знакомы ему до мельчайших подробностей, будто он провел в этих помещениях всю свою жизнь. Иногда он напрягался, чтобы увидеть еще какие-то детали, и те услужливо всплывали в его памяти и запечатлевались в его несуществующих воспоминаниях о несуществующем прошлом с болезненной и даже мучительной отчетливостью.

По этим коридорам почему-то шли плотной группой жильцы его дома на Гражданке. Впереди, конечно же, была героическая фигура мадам Гаулейтер с неестественно поднятой огромной грудью. Рядом чеканила шаг капитан Вагинян, – как она сюда попала? – соревнуясь с Евдокией Прокопьевной размерами груди. Старухи из соседнего дома, сын председателя кооператива в надвинутой на глаза кепке, узнал он и товарища Сокола Александра Архистраховича, начальника следственного отдела, с которым так и не встретился. Почему-то вместе с ними шли кавказцы – юный Хамзат и многоопытный дядя Шамиль, шли понуро, непривычно грустные и ко всему безучастные. Там же была и мадам Соловейчик. Как всегда, видимо, подшофе. Ступала нетвердо и, наверное, рухнула бы, если бы с двух сторон ее не поддерживали хроменькая товарищ Рейхельгауз с соблазнительным вырезом блузки и лейтенант Редько с мясистым лицом.

Все они довольно дружно открывали рты – вроде пели что-то, но из-за расстояния и многократного эха нельзя было распознать мелодию и слова. Скорее всего – «Широка страна моя родная». Хорошие слова. Но почему-то КГ воспринимал эти слова и дружное монолитное движение этой группы, как единогласное осуждение его, Бориса. Обвинительная песня. Правда, еще не приговор.

КГ очень хотелось подойти к группе, поговорить с ними, убедить их, что он ни в чем не виноват. Но было много незнакомых. Неудобно подходить, если много незнакомых. Наверное, это служащие канцелярии, которых он не знал. Не мог же он знать всех работников суда. Да нет, все-таки многих он узнавал. Если как следует приглядеться. Там была и миловидная девушка с толстой, пушистой косой, просматривалась кругленькая фигурка начальника канцелярии. Вот и охранники с кожаными перчатками на руках. А это товарищ Истомин – идет рядом со своей уменьшенной генетической копией, старается затеряться в толпе и пройти незамеченным.

Борис был уверен, что если он захочет, то найдет несчастную и такую привлекательную Нюру с ее блеклым муженьком и никчемным студентом-любовником, найдет и товарища Плоского Ленина Ивановича.

Где же Марина Толоконникова? Он уже сделал несколько попыток, хотел поговорить с ней. Но так и не смог встретиться. Борис попытался подойти ближе к группе, чтобы приглядеться и разыскать все-таки Марину. Она, конечно же, должна быть здесь. В этот момент из толпы ему навстречу блеснули совершенно незнакомые колючие глаза. Заставили его остановиться. Чьи это глаза? Колючий взгляд немигающих глаз напомнил ему о лже-Николае. Непроницаемый жестокий взгляд на невыразительном и с виду таком добродушном лице.

Где же все-таки товарищ Толоконникова? И вдруг, он увидел ее в самом центре группы. На ней была вуалевая косынка, кофточка и очень короткая юбка.

«Почему мне так понравились ее ноги? – подумал КГ. – Довольно костлявые, а щиколотки и вообще кривые».

Марина казалась совершенно счастливой, она обнимала за плечи двоих мужчин, те выглядели вконец потерянными, и у каждого из них на лбу была заметна овальная наклейка из пластыря. Что напоминала ему поза этой троицы? А, вот что. Была похожая пляжная фотография в комнате Марины. Но там все трое были раздеты. Вернее, до пляжной одежды.

И вновь на Бориса наплывали детали интерьеров, мебель помещений для судебных заседаний, видение гнусной полутемной комнаты для адвокатов. КГ напрягал память. Что он мог забыть? Вот оно. Великий мим Марсель Марсо. Белые брюки в обтяжку, выбеленное лицо, матроска с глубоким вырезом и огромная мятая шляпа с бутафорским цветком алой розы. Как же это нелепо – ходить в таком виде по административным помещениям. Что за маскарад! Не хочу его видеть. Борис изо всех сил сжимал веки, закрывал руками глаза, крутился на кушетке, вдавливался лицом в кожаную обивку. Но взгляд его не мог оторваться от этого человека.

КГ лежал уже довольно долго и в какой-то момент почувствовал, что напряжение неожиданно спало. Усталость отступила, и ему показалось, что он действительно отдохнул. Правда, и теперь он продолжал размышлять о своей жизни и ее проблемах. Но это было уже почему-то очень легко и вызывало ощущение подъема и радости.

На кресле сидел фон Мейстер. А КГ стоял перед ним на коленях и умоляюще смотрел снизу в его глаза. Людвиг хорошо знал, о чем КГ его просит, но делал вид, будто не понимает его. А Борис в свою очередь знал, точно знал: в конце концов, он сумеет получить от Людвига именно то, что ему надо. С другой стороны, Людвиг – человек крайне легкомысленный, абсолютно необязательный, может пообещать и не сделать. Или сделать ровно противоположное тому, о чем его просили, и что он так убедительно обещал. На такого человека ни в чем, абсолютно ни в чем нельзя было полагаться. Удивительно, что суд имеет с ним дело, удивительно, что Борис тоже имеет с ним дело. А с другой стороны, если где и возможен успех, если есть еще шанс на решающий прорыв, то это именно здесь – обратившись к фон Мейстеру, к этому смешливому и легкомысленному художнику.

Борис просил, Людвиг отводил глаза, смотрел куда-то вверх. Но КГ не дал сбить себя с толку. Он продолжал настойчиво смотреть снизу в глаза художнику. Борис был уверен в успехе. Он знал, понял, наконец, как, оказывается, просто решить эту проблему. Обмануть судьбу-злодейку и перехитрить всесильную и несокрушимую СИСТЕМУ.

Будущее уже предопределено, мы просто его не знаем. Все, что будет дальше, неизбежно, как закон природы. И чему быть, то и должно произойти.

Борис погладил щеку Людвигу, тот наклонился и поцеловал КГ.

«Почему Искариот, отверженный своими родителями, сразу после рождения и брошенный в ковчежце в море, поцеловал плотника? Мог и просто указать. Это загадка, – подумал Борис. – Ведь тогда промеж иудеев не водилось мужеложства. Сколько воды утекло с тех пор, как все изменилось».

Людвиг опустил веки, легонько пожал Борису руку, давая этим понять, что согласен исполнить просьбу КГ. Борис поднялся, он торжествовал. Людвиг терпеть не мог торжественности, он взял КГ за рукав и повел за собой. Да, они в здании суда. В том здании, где живут небожители. Вершители судеб, судьи высших инстанций.

Они легко бежали по лестницам вверх, вниз. И все это не требовало от них ровно никаких усилий – словно летели по воздуху, словно стали тоже небожителями – так же, как и судьи высших инстанций.

Борис взглянул на свои ноги, на его собственные ноги. Они открыли ему совершенно новый способ передвижения. И он сам, и его ноги, не имели теперь никакого отношения к той прежней, низменной форме жизни, к которой он принадлежал прежде – весь целиком, со всеми потрохами.

В эту минуту прямо ему в лицо хлынул ослепительный поток света.

Борис посмотрел на Людвига. На том была темная длинная одежда и конфедератка на голове. Никакие подробности уже не врезались в память. Все стало теперь простым и понятным. Они с Людвигом шли по коридору, который казался Борису давно знакомым. КГ был счастлив, потому что точно знал, что с ним произошло. Понимал и не мог в это поверить. Тяжелая ноша прошлого свалилась с его плеч и осталась позади.

Борис тоже был в длинной, темной, приятной на ощупь одежде. Коридоры, коридоры с огромными открытыми окнами, через которые в помещение вливались потоки солнечного света. В одном из углов он заметил в большой куче свою обычную одежду: пиджак, брюки, галстук, сорочку, полы которой временами приподнимались и беспомощно дрожали под натиском веселого сквозняка, свободно гуляющего по широкому судебному коридору.

Перед ними был огромный зал с улетающими ввысь голубыми стенами и белыми колоннами. Своды светлого купола смыкались где-то в туманной мгле. Было впечатление, что они находятся где-то в облаках. Наверное, и суд этот напоминал чем-то небесный суд.

Посреди зала стояли очень большие весы – в точности такие же, как на картинах фон Мейстера. Людвиг держался очень сдержанно и строго и совсем не походил сам на себя.

«Он теперь мой адвокат, – подумал КГ. Почему он так подумал? – никто ведь этого ему не говорил. – Сам понял. Догадался, наверное».

На высоком постаменте стояло богато украшенное, роскошное кресло. В нем, видимо, кто-то сидел. Судья, верховный судья? Его закрывали клочья то ли тумана, то ли белых облаков. Видна была только нижняя часть туловища судьи, ноги в брюках с лампасами, начищенные до блеска черные ботинки и старческие дрожащие руки, пальцы которых беспокойно перебирали голубую с золотом обивку подлокотников.

– Снимите туфли, встаньте на колени, – шепнул Людвиг Борису.

Борису не понравилась эта идея. Зачем вставать на колени, тем более – снимать туфли? Носки – все-таки в каком-то смысле нижнее белье. Разве это повлияет на решение суда? Он вообще может развернуться и уйти. Это, наверное, тоже не повлияет. КГ явно не хотелось что-то объяснять какому-то выжившему из ума старику. Тем более – выслушивать его мнение. Все предопределено – зачем же ломать эту комедию?

– Снимите туфли, встаньте на колени перед высоким судом, – повторил Людвиг. – Покажите, что вы отдаетесь во власть самого справедливого в мире суда.

КГ вспомнил, что на картине фон Мейстера обвиняемый был именно в такой позе. И выглядел очень трогательно. Это напомнило ему тогда картину «Возвращение блудного сына».

«Я возвращаюсь к своим истокам. Конец вольной и разгульной жизни», – подумал КГ. Он сам удивился, что эта мысль не расстроила его и не огорчила. Подумал об этом, как о свершившемся факте, который заранее он сам давно уже пережил и обдумал.

КГ снял ботинки. Немного подумал, снял носки и встал на колени перед весами и постаментом кресла.

Из-под купола раздался властный окрик:

– Бориc!

КГ склонил голову.

– Кулаков!

– Я – Кулагин, ваша честь, – прошептал Борис.

– Молчите, молчите, – тихо подсказал ему Людвиг.

– Что вы там шепчетесь? Почему молчите? Отвечайте, когда вас спрашивают.

– Его фамилия Кулагин, ваша честь. Не Кулаков, а Кулагин, – робко произнес Людвиг.

– Я узнаю тебя, Людвиг. И твои, как всегда, беспомощные объяснения. Кулаков, Кулагин… Разве написание фамилии что-то меняет? Это совершенно не оправдывает обвиняемого. Решил быть его адвокатом? Опять берешься не за свое дело? Знаю твое обычное объяснение: адвокатов не допускают в зал заседаний, поэтому ты и представляешь сторону защиты. Чтобы обвиняемый не остался без поддержки, один на один с судом. Знаю все твои штучки… Тем не менее, не возражаю.

Итак, судебное заседание объявляю открытым.

«Боммммммммммммммммм», – Борис и Людвиг услышали гулкий и глубокий удар гонга.

– Поручитель – художник и археолог Людвиг фон Мейстер – просит отклонить судебное обвинение против Бориса Кулакова, извините, судебное обвинение против Кулагина Бориса Илларионовича.

Слушаю вас. Что сторона защиты может сказать в оправдание обвиняемого? Кто будет говорить – обвиняемый или ты, Людвиг?

– Если высокий суд не возражает, буду говорить я, ваша честь, – сказал Людвиг.

– Говори.

– У обвиняемого есть два важных аргумента. Каждого из них, на мой взгляд, достаточно для его оправдания. Первый аргумент – обвиняемый Кулагин невиновен.

– Чем докажешь?

– Есть поручительства от нескольких судей, подтверждающих его невиновность. Составлены и подписаны два акта об отводе обвинения. Обвиняемый Кулагин был дважды освобожден. Все это подшито в его деле. Ходатайствую об окончательном отводе обвинения.

– Этого обоснования недостаточно для оправдания и для изъятия предварительного обвинительного заключения из дела. Только его изъятие снимает все вопросы. Ваше ходатайство отклоняется судом. Продолжайте. Что еще у вас?

– Обвиняемого нельзя арестовывать. Он исполнил древние заветы, нашел свободу внутри себя. Совершил подвиг, который по силам лишь немногим. Стал по-настоящему свободным человеком, человеком будущего коммунистического общества. При всем желании никто уже не сможет отнять у него свободу и сделать его рабом.

– Предположим, это действительно так. И что из этого следует? Мы говорим не о его свободе, а о его вине.

– Кулагин – человек будущего. Он неподсуден СИСТЕМЕ, неподсуден другим судам. Мой друг, товарищ Кулагин, теперь уже вне вашей юрисдикции. Прошу немедленно поддержать защиту и отвести обвинение в связи с грубым процессуальным нарушением.

– Вначале надо доказать, что он исполнил древние заветы.

– Ваша честь. Он достиг требований двух триад, описанных в древних манускриптах и определяющих все грани свободы.

Первая триада: избавиться от страха, корысти и невежества.

Вторая триада объясняет пути преодоления невежества, которое в свою очередь может проистекать из тупоумия, лени и гордыни. Мой друг по-настоящему свободный человек, он не знает страха, корысти, он умен, энергичен, свободен от зазнайства и гордыни, его никак не обвинишь в невежестве.

Этого достаточно. Такого человека нельзя больше считать рабом. Обо всем этом сказано в моем поручительстве. Свободного человека нельзя лишать свободы. Это противозаконно и негуманно. И вы знаете это лучше меня.

– Я услышал тебя. И готов рассмотреть твое ходатайство. Поручительство Людвига фон Мейстера и поручительства моих коллег-судей много для меня значат. И этого никак нельзя сбрасывать со счетов. Но ты многого пока не понимаешь, Людвиг. И раз уж вы пришли сюда… Послушайте вы оба старого, немало повидавшего в своей жизни судью. Ты – обвиняемый. И ты – археолог Людвиг. Послушайте, что говорит Закон о свете и тени. Вот это предание.

Две тысячи лет назад жил на свете один человек. Особенный человек. Никого не хочу обидеть, но тот человек – не чета нашему обвиняемому Кулагину. Он называл себя сыном Божиим. Может, это и не так. Одно могу сказать: он был по-настоящему свободен. И хотел дать людям свет. Он принес свет и завещал нам свободу и жизнь без страха. Ты, археолог, нашел кумранские свитки и древние книги, написанные две тысячи лет назад. В них – свидетельства жизни этого человека, данные нам великими пророками и евангелистами. Эти люди тоже хотели дать людям свет.

А что такое свет? Что знали бы мы о свете, если бы не было тьмы? Что знали бы мы о тьме, если бы не было света? Если свет важнее тьмы, тогда ответь мне, почему свет не может существовать без тьмы? Что важнее для человека – свет или тьма?

Нельзя жить без света, нельзя жить без солнца. А может ли человек вынести свет? Почему мы прячемся в помещение от лучей светила? Почему идем по теневой стороне улицы? Почему никому не по силам сидеть на солнцепеке в полдень? Кому-то нужен только свет. Жить по законам света по силам немногим. Обычным людям нужна тень, где гораздо больше темноты. Почему самое сокровенное – любовь и соитие, дающее начало новой жизни, – творится в ночной мгле?

Что стало с тем идеальным, восхитительным плотником, который две тысячи лет назад возвестил нам о свете? Мы распяли его. Мы все. И божественная церковь в том числе. Тот светоносец пришел к нам еще раз – пятьсот лет назад. Его опять казнили. Кто казнил? Обычные люди и Великий инквизитор. Тот человек был выше всех нас. Он был, говоря сухим языком судебных документов, вне нашей юрисдикции. Был неподсуден обычным людям. Но мы все, все без исключения, казнили его. Почему без исключения, спросите вы. А его сподвижники? Петр, самый близкий к нему… «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько».

А теперь приходите вы оба и вновь читаете старые строки о свете. Свет делает человека свободным. Светоносец дал нам знание о двух триадах свободы. Этого нельзя отрицать. Об этом невозможно думать без благоговения. Почему вы забываете о том, что есть еще и тьма? И что люди почему-то живут скорее по законам тьмы. Тьма – это наша земная жизнь. Разум людей, острый, практичный человеческий ум, который склонен во всем сомневаться. Каждому тезису света он дает свой антитезис. Мир дуален, иного и быть не может. И кто из них прав? Светоносец, давший нам законы света, или тот, кто сформулировал законы тьмы?

Обычно мы судим злодея. Злодея за злодеяния. Теперь у нас другой случай. Судим Бориса Кулагина, человека, претендующего, по мнению Людвига, на роль праведника, разве не так? Шутка ли? Человек будущего коммунистического общества! Или я что-то не так понял, Людвиг?

Великий инквизитор объяснил, как к этому следует относиться и как действовать в подобных случаях. Поскольку сейчас речь идет о судьбе конкретного человека – о судьбе твоего друга, Людвиг, иначе бы ты не поручился за него, – придется повторить слова инквизитора, сказанные пятьсот лет назад, они справедливы до сих пор.

Две тысячи лет назад человека-светоносца искушали в пустыне. Искушал могучий дух сомнения.

Сомнения спросили того человека: «Не превратит ли он камни пустыни в хлеба, чтобы накормить голодных? Яви чудо». Тот человек ответил: «Не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих».

Сомнения спросили: «Не бросишься ли ты со скалы? Ты знаешь тайну». Он ответил: «Не искушай Господа Бога твоего!»

Сомнения спросили: «Не поклонишься ли ты мне, князю тьмы?» И он ответил: «Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи». А до того другим праведником сказано было: «Не сотвори себе кумира».

Так вот я вам открою. Все три искушения – суть трёх источников несвободы: корысть, невежество и гордыня.

Свободный от корысти отвернется от чуда превращения камней в хлеба, отвернется от благ земных, от поклонения золотому тельцу, от стяжательства, преуспеяния и успеха. И останется свободным.

Свободный от невежества отвернется от тайны, предпочтет свет знания. И останется свободным.

Свободный от гордыни откажется от власти и авторитета, отвернется от властей предержащих. Отвернувшись от властей предержащих, он избавится от страха. И останется свободным.

Но если все-таки наоборот: отказавшись от свободы, мы получим хлеб, чудо, тайну, зрелища, мы поклонимся тем, кого называем своими авторитетами и пойдем за ними, сняв с себя ответственность и трудности свободного выбора и свободной жизни. Это называется тьмой. Вроде, неуважительно. А что действительно нужнее человеку: свет или тьма, свобода или несвобода?

Обычный человек хочет счастья. Но хочет ли он свободы? Дайте свободу толпе – что будет? Бунт. Восстание болельщиков в Византии. Футбольные фанаты в Англии. Фанаты кинозвезд и попзвезд. Моджахеды в Афганистане. Бунт бессмысленный и беспощадный. Уставшая от свободы толпа, всегда, в конце концов, приходит к нам и говорит: «Хотим быть в стаде, в обойме общего дела и общих интересов, нам нужны вожаки. Не знаем мы, что делать со своей свободой. Когда мы свободны, у нас нет хлеба, нет чуда, нет тайны и нет лидеров».

И тогда нам пришлось солгать. Сказать им: «Истинную свободу можно найти только в коллективе». Сказали так, чтобы они были счастливы. Ведь они не пророки. Им нужно совсем не то, что необходимо пророкам. Они просто люди. И разве они заслуживают счастья меньше, чем пророки?

Мы дали им хлеба. Дали материальные блага. Отняли у богатых. И все поровну поделили. Еду, землю, фабрики, заводы, знания, достижения науки. Сделали все общенародным. И объяснили, что теперь каждый – владелец всего. Вам кажется, что у вас лично мало? Зато много у нас всех. Смотрите «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух». Смотрите «Поднятая целина». Смотрите, верьте и наслаждайтесь иллюзией земного счастья. Это мы сделали для вас чудо. Создали общество всеобщего благоденствия. Ровно то, что светоносец отказался делать для вас во время странствий в пустыне.

Мы дали им тайну. Таинства церкви, знахарок, святых мощей, тайны мироздания, науки, непостижимая тайна человека, которая не имеет разгадки. Объяснили, что невежество, скудоумие, лень – это не стыдно. Люди, что-то знающие, образованные – это люди второго сорта. Что интеллигент, да еще в очках, – обидное прозвище. Что страной лучше всего управляет кухарка, и должна управлять именно кухарка. Мы дали им «Семью Журбиных», объяснили, что говорить грамотно – стыдно. Что надо жить так, как живут люди необразованные, такие, как они, – и большинство поверило в это. Почему так – тайна, а кто не согласен – на помойку истории. Мы дали им зрелища, самые простые, самые доступные, не требующие ни знаний, ни работы ума: фестивали, спартакиады, военные парады, футбол, спортивные состязания. Зрелища, одним словом.

Мы дали им тех, кто знает, как надо. Чтобы они вспоминали, что есть авторитеты. Партия и правительство. Чтобы они отказались от своих свобод и поклонились авторитету великих лидеров. Пусть лагеря, пусть туфлей по трибуне в ООН, пусть дряхлые старцы во главе. Но зато они – авторитеты, пастухи своего стада. А чтобы люди не думали, что может быть и по-другому, мы создали железный занавес.

И теперь они счастливы. «Хлеба и зрелищ!» – исполнилась вековая мечта человечества. И поклонение божествам, живым и ушедшим авторитетам. Мавзолей Ленина, памятники «великим революционерам». И быть в коллективе, как все. Послушание и быть, как все. Человек не может быть свободен, если у него нет цели. Мы дали цель – построение коммунизма. Они счастливы. И мы объяснили людям, что это и есть свобода. Свобода, которую обещал тот, кто боролся с искушениями в пустыне. Мы обманули их. Взяли эту ложь, неправду на себя. Чтобы они были счастливы. И они действительно счастливы. Разве это не гуманно? «Пролетарии всех стран объединяйтесь».

Вместе строим коммунизм. Новую Вавилонскую башню. Мы, правда, никогда ее не построим. Но важна не цель, а процесс. Как в Олимпийских играх. Главное – не победа, а участие. Вот их цель. Мы построили счастливое общество для большинства. Вы скажете: «общество рабов». В вашем понимании – рабов. Но они счастливы. Это природа человека. Считается, что мы христианская цивилизация. Ничего не осталось от христианских идеалов. В мире никто не живет в соответствии с этими идеалами. Все получилось ровно наоборот. Православный мир породил ГУЛАГ, католический – Освенцим, протестантский – Хиросиму.

Он сказал: «Не хлебом единым». – А мы строим общество потребления.

Он сказал: «Не искушай». – А мы дали людям массовую культуру, зрелища для невежественных, предрассудки и тайны.

Он сказал: «Одному лишь Господу служи». – А мы дали непререкаемые и несокрушимые авторитеты. И страх, страх и еще раз страх.

Вот о чем говорит Закон. Закон, которого вы не видели. Но знаете о нем со дня своего рождения.

Бориса всерьез захватила речь судьи, и он, не дожидаясь ее окончания, торопливо сказал:

– Все это означает только одно: вы обманули людей, скрыли от них правду. Вы сами об этом и сказали.

– Не стоит спешить в толковании Закона, обвиняемый. Не надо интерпретировать слова в первом, кажущемся их значении. В Законе ничего не говорится, что за этим кроется обман.

– Но ведь это же понятно каждому, Ваша честь. Свобода дана человеку от рождения. И свобода для одного человека не может стать несвободой для другого. Свет свободы должен светить всем и каждому.

Мы строим коммунизм. Может, по-вашему, это и недостижимая мечта. Есть много такого, чего никогда не достигнуть. Не достигнуть края Вселенной, не определить пределы науки, не остановить человека в поисках света. Но нельзя отрицать очевидного. Есть ведь социализм. Мы живем при социализме. И трудящиеся всей земли смотрят с восхищением на нашу страну. Смотрят и видят в нас пример.

Человека слепили из глины земной. Он должен потреблять, это свойство его природы. Но именно в нашей стране, а не в условиях западного капитализма, мы отказались от общества тотального потребления. Для советского человека материальные блага и успех на втором и третьем местах. Личной скромности и стремлению к высшим идеалам учат нас лидеры Советского Союза и мирового коммунистического движения: Луис Карволан, Фидель, Че Гевара. Мы – материалисты и потому не ищем чудес. Нам не нужны чудеса. Как сказал Мичурин: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача»

Советскому человеку не нужна тайна. Мы против всякой поповщины и церковной галиматьи. Наше общество растит человека просвещенного. Мы строим электростанции, БАМ, укрощаем атом, осваиваем космос. Наши школьники побеждают на Олимпиадах, а советские шахматисты – лучшие в мире.

Для нас нет авторитетов. Мы преодолели культ личности. А то, что партия – наш рулевой… Как может быть иначе? Партия – передовой отряд рабочего класса.

Вы, не знаю, кто вы… пытаетесь всех нас обмануть. Пытаетесь принизить человека, называете нас всех рабами. Но у вас ничего из этого не получится. Хотите внушить нам страх. А сами прячетесь по подвалам. Мы же не боимся вас. И руководит нами вовсе не страх, как вы считаете, а желание делать наше общее дело. Так что первое понимание свободы и света свободы было и остается единственно правильным. А все остальное только дополняет и расширяет наше понимание.

Внезапно Борис запнулся. Он подумал о том, что говорит и рассуждает о каком-то предании, о некоей легенде или притче, которую судья так красиво назвал «Законом». Разве легенда может быть Законом? Может, эта легенда или предание входит в неведомый Закон или свод законов. Что это Закон, свод таких преданий и легенд, что ли? И зачем он спорит с текстом этой легенды, а сам не знает, откуда она взялась, что это за свод законов, о чем говорится в Законе, не знает и толкований легенд этого Закона. Он поймал себя на том, что судья искусно повернул его на совершенно неизвестный ему путь. Этот судья ровно такой же, как и все, кто, так или иначе, связан с СИСТЕМОЙ. Он не хочет говорить о деле Бориса. Какие-то неясные намеки и экивоки с его стороны – и все лишь для того, чтобы сбить Бориса с толку. Увести разговор в сторону, а после этого самому внезапно замолчать.

В зале наступила тишина. И почему-то стало заметно темнее. Слышно было, как где-то отсчитывал секунды метроном. После некоторой паузы судья решил продолжить беседу.

– Ты невнимательно слушал меня. И неверно понимаешь Закон, по которому мы все живем. Потому и неправильно его толкуешь.

Попробую объяснить еще раз, но немного по-другому. На наших знаменах написано – здесь, у нас, и на Западе тоже: «Свобода, равенство, братство!»

Свобода превратилась в свою противоположность. И все поверили, что это и есть настоящая свобода. Потому что именно такая свобода, которую иные назовут несвободой, принесла, наконец, людям покой и счастье.

Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому. Мы, руководители, дали вам гораздо больше. Свободу для каждого, которая открывает теперь любому гражданину возможность делать то, что не наносит вреда нашему государству рабочих и крестьян, самой передовой в мире демократии, нашей общенародной социалистической собственности. Свобода – это право на труд, отдых и образование. Если ты не можешь найти работу по профессии, если ты музыкант, поэт, математик. Иди на завод, на стройку рабочим, стрелочником на переезд, сторожем на склад. Мы уважаем каждую работу. Человеку труда открыты все дороги. Хочешь отдохнуть – бери туристическую путевку, рюкзак на плечи и через горный перевал с дровами за спиной, пешком, конечно. Вот она – чистая радость общения с природой. Хочешь учиться? Школы, ПТУ, техникумы, вузы.

Равенство. Все граждане равны перед Законом, имеют равный доступ к постам, должностям, занятиям – без всяких различий, кроме тех, что обусловлены их личными добродетелями и способностями. Возможно, кто-то в злобе своей скажет и говорит уже – железный занавес, нищета, невежество, отсталость, убожество. Не верьте им. И смотрите – все счастливы, людям именно это и нужно.

Братство. Не делай другим то, что не хотел бы получить сам. Делай по отношению к другим то, чего хотел бы по отношению к себе. Но чтобы это было, необходимы закон и порядок. Руководящая роль партии. Цензура, партийная дисциплина, социалистическая законность, и что в результате? Народ безоговорочно и с восторгом поддерживает линию партии. Ему нужна именно такая свобода, именно такие равенство и братство.

Вы поняли? За эту свободу люди и шли на баррикады в России, Франции, Америке. Жизнь не стоит на месте, идет без остановки вперед и вперед, отбрасывая устаревшие стереотипы. История выбрала нас. Выбрала вот такие свободы. Свободы, которые ближе сердцу простого человека. Разве они похожи на то, что ты, археолог, вытащил в очередной раз из пыльных свитков истории? Ты бы еще рассказал нам о Трое. «Я знаю, ты один видал Елену без покрывала, голую, как рыба, когда ворвался вместе с храбрецами в Приамов полыхающий дворец». И то, и другое – не что иное, как красивые легенды, которым уже нет места в нашей социалистической действительности.

Суд не может в своих решениях опираться на легенды. Жизнь теперь совсем уже другая. И суд у нас конкретный. Вы меня поняли? Оба поняли?

«То он говорит, что Закон – это свод легенд и преданий. И надо руководствоваться буквой и духом Закона. А теперь сам же и опровергает это – суд де не может опираться на легенды, – подумал КГ. – Что же это получается – на одни предания он, значит, может опираться, на другие нет? Обычная околосудебная галиматья, меня уже накормили этим досыта».

– Если бы сейчас опять появился тот человек, – продолжал судья, – и стоял бы передо мной, как вы сейчас стоите, я поступил бы в точности так, как первосвященники Анна и Каиафа, как Великий инквизитор. Казнил бы того. Потому что история человечества однозначно показала, что именно он и был неправ. А если бы мы спросили у народа? Народ говорил о тех, кто хотел принести ему свет, тысячи и миллионы раз говорил: «Враги народа, разбойники, жалкие шпионы и предатели, пятая колонна». И в этот раз люди, не задумываясь, сказали бы: «Распни его!», – и я, верный слуга трудового народа, я исполнил бы их волю.

Как бы ты, Людвиг, хотел, чтобы я отнесся к твоему протеже, к этому обвиняемому, твоему другу? Человек будущего коммунистического общества, так что ли? Не будет такого общества. Миф, сказка для маленьких. Или совсем глупых. Вы меня поняли?

– Все это отлично обосновано, Ваша честь, – ответил Борис. – Обосновано очень даже хорошо, и я верю в то, что люди, может, и хотят именно такой свободы, но они искренне заблуждаются, потому что не знают и боятся другого. Это, однако, ничего не меняет, ровным счетом – ничего. Подобные заблуждения появились не просто так. Вы сознательно внушаете их людям. Обманываете и объясняете при этом, что это все для их же блага. А лучше на самом деле только вам. Не знаю, кто вы. Тайная закулиса нашего мира, властители дум, манипулирующие человеческими надеждами и мечтами? Не людям нужна ваша свобода наоборот, несвобода. Их несвобода нужна вам. Вы сами забрали себе все блага этого мира, материальные и нематериальные. Хотите накормить народ коркой заплесневевшего хлеба и бездарными зрелищами на потребу толпы. Каждый день, каждый час превращаете этих людей в своих рабов – для их же счастья, говорите вы. Уничтожаете несогласных, подпитываете жизнь людей несбыточными мечтами. Подчиняете их волю и заставляете поклониться вашим идолам. Куда бы человек ни посмотрел, вы в каждом направлении ставите картонную картинку, смотрите – вот вам пример, идеал, авторитет. Вы сами создаете кумиров для нас.

Для себя и своих детей вы приготовили госдачи с высоченными заборами и охраной, ведомственные пансионаты, санатории ВЦСПС, МГИМО, «Артеки», персональные машины с водителями, закрытые распределители, персональные пенсии. «Мы поехали за город, а за городом дожди, а за городом заборы, за заборами – вожди. Там трава несмятая, дышится легко, на дорогу брошено птичье молоко».

Вот, что для вас свобода, равенство, братство. А для нас ваши свободы – это «тройки», их, правда, уже нет, – но ведь были, мы помним об этом, – ГУЛАГ, СМЕРШ, заградотряды, депортация народов, высылка инакомыслящих, бульдозерные выставки. Стукачи, сексоты, железный занавес, соцреализм и долбежка пропаганды, пустые прилавки, дефицит товаров. Комнаты «торжествующей справедливости». Вот свобода, которую вы приготовили для нас. И мы, по вашему мнению, должны радоваться этому? Или уже вовсю радуемся?

Не переубедили вы меня. Берете себе право обвинять и судить. Обманываете нас. Вовсе не для нашего блага – для собственного. Оглашаете мнение каких-то таинственных толкователей Закона, а это сплошной обман. Если не обман, то, во всяком случае, признак явного скудоумия каких-то неизвестных нам толкователей.

– Тебе будет интересно узнать диаметрально противоположное объяснение буквы и духа Закона. Многие считают, что Закон никому не дает права судить о его толкователях и служителях – о судьях СИСТЕМЫ. Каким бы со стороны ни казался судья, он – слуга Закона, а значит, суду человеческому не подлежит. Да и как судья может быть подвластен обвиняемому или потенциально обвиняемому? Да, судья связан по рукам и ногам, он несвободен. Но такая несвобода неизмеримо выше и важнее, чем просто жить на свете обычным, пусть и свободным человеком. Закон определил судью на служение ему. Усомниться в достоинствах судьи – значит, усомниться в Законе.

КГ покачал головой:

– С этим вашим мнением я никак не могу согласиться. Если искренне, от души думать именно так, как вы, значит, принять за правду все, что вы говорите. То есть – что человеку нужна не свобода, с которой он якобы не знает, что делать, а счастье в том понимании, которое вы определили. А вы только что сами сказали, что это обман, надувательство и ложь якобы во благо.

– Совсем не надо принимать все, что говорится и делается, за правду. Надо только осознать необходимость и обоснованность именно такого объяснения счастья для миллионов людей. Надо прокладывать новые дороги, валить деревья, рубить лес. А щепки, попадающие иногда в глаз, неизбежны.

– Какой печальный конец, – воскликнул КГ. – Ничем не прикрытые ложь и обман возводятся в систему.

Борис сказал это очень решительно. Но для себя он не сделал еще окончательного вывода – слишком устал, чтобы успеть проследить во всех деталях движение мысли судьи. Кроме того, Борису все время хотелось прервать того и спросить, какое все это имеет отношение к судебному делу Кулагина? Он ведь пришел именно для этого, а вовсе не для отвлеченных и схоластических обсуждений. А Людвиг почему-то благоразумно молчит и не вмешивается в ход обсуждений. Далекие от жизни экзерсисы. Они годятся для профессионального обмена мнениями профессоров права или, может быть, философов. Простая формула свободы, столь конкретно сформулированная его другом художником в начале разговора, расплывалась у КГ в голове, о ней хотелось поскорее забыть. А судья, как ни странно, проявил удивительный для него такт и молча принял последнее замечание Бориса, хотя и был явно с ним не согласен.

Опять наступила тишина. Стало еще темнее. Неужели наступил вечер? Рановато вроде.

Борис спросил растерянно:

– Может, мы пойдем?

– Разве вы уже хотите уйти? Что ты скажешь, Людвиг?

Людвиг молчал. Борис не думал об уходе, но почему-то сразу ответил:

– Конечно, мне вообще-то надо бы уйти. Я работаю на очень важной государственной службе в НПО. Мы пришли просить поручительства. А решение за вами. Хотя, наверное, я неправ, что спешу. Подождите, не прогоняйте нас.

– Хорошо, я жду.

– Вам больше ничего не надо от нас? От меня и от Людвига.

– Нет, – кратко ответил судья.

– Вы так подробно нам все объясняли. Были при этом очень терпеливы и внимательны. А теперь прогоняете, будто вам до нас нет никакого дела.

– Но ведь ты сказал, что тебе надо уйти.

– Да, это правда. Надеюсь, вы сумеете правильно меня понять.

– Для начала вы оба должны понять, кто я такой.

– Вы – судья высшего уровня СИСТЕМЫ, – с сожалением сказал КГ. Ему вовсе не надо было так срочно бежать на службу, он вполне мог бы побыть еще немного здесь, в этом непонятном храме – то ли справедливости, то ли несправедливости.

– Правильно, я служу суду. Суду ничего от тебя не нужно. И мне тоже ничего от тебя не нужно. Захотел прийти – тебя примут, захотел уйти – тебя отпустят. Суд – воплощение Закона. Он работает всегда – без выходных и праздников, днем и ночью. Все видит и все знает. Каждое твое движение, слово, мысль, намерение – у нас все на учете. Бесполезно пытаться влиять на мнение суда. Суд долго наблюдает, и только потом выносит свое заключение. Надо принять все, что он делает. И не пытаться в этом разобраться. Суд существует в сферах, которые значительно выше ваших земных хлопот и суеты. Не под силу человеку понять жизнь суда и глубину Закона. Суд всегда прав. Необязательно понимать почему. Прими эту истину сердцем, и тебе станет легче.

Товарищи посетители, есть у вас еще аргументы в защиту обвиняемого?

Молчите? Нет аргументов. Пока все. На сегодня обвиняемый свободен. Идите. Думайте. Я тоже буду думать. Сейчас я еще не готов. Не могу вам дать поручительство в невиновности обвиняемого. Но не могу также вынести и обвинительного заключения. На этом заседание верховного суда объявляю закрытым. Все свободны.

Боммммммммммммммммм – раздался удар гонга.

КГ проснулся. Что это было? Последняя его попытка добиться хоть какого-то ответа от суда высшей инстанции? Увидеть лицо судьи, задать вопрос, дать пояснения… Хотя бы во сне. Нет, похоже, что этот сон неспроста, он, видимо, означает завершение чего-то, подводит черту. Какую черту? Что дальше, конец наваждения? Что бы ни случилось, пусть худшее, похоже на то, что это конец его мытарствам. Дальше так жить невозможно. Пусть уж скорее случится то, что должно случиться.

Встал, помыл в туалете руки, лицо. Привел себя в порядок. Вернулся в кабинет. Разложил документы по своим местам. Домой, пора домой.

Телефонный звонок неожиданно гулко и требовательно взорвался в пустой приемной. Сотрудники отдела разошлись, рабочий день закончился, начальство и секретарь никогда не задерживаются – кому это могли бы так поздно звонить? Может, Мила его разыскивает? Нет, после той последней встречи у адвоката совсем не хотелось видеть ее, разговаривать с ней – тоже. Вчера именно она звонила вечером, спрашивала о его планах, а в конце сказала: «Они тебя затравили». Борису не нравилось, когда его жалели, а тут он совершенно неожиданно для самого себя ответил: «Да, похоже на то, что они меня затравили». Зачем он так сказал? Еще чего доброго эта ветреная и ненадежная Мила решит, что ему теперь без ее помощи никак не обойтись. Почему он все-таки забросил Клару? Сколько раз после мнимого ареста собирался навестить ее, но так и не сделал этого. «Пожалуй, сейчас к ней и поеду, – твердо решил КГ. – Позвоню, узнаю, свободна ли она, и поеду».

Борис снял трубку. Звонили именно ему, и звонили из судебной канцелярии: мать честная, час от часу не легче!

– Борис Илларионович, вам надлежит немедленно явиться в суд на заседание. Немедленно, прямо сейчас. Как зачем? Ваше дело чрезвычайно запутанное. И чтобы разобраться в нем, следует произвести несколько процессуальных действий. Да, мы вам звонили и неоднократно приглашали на допрос, на очную ставку, на собеседование. И каждый раз вы в довольно резкой форме отказывались. В протокол занесены все ваши ответы, довольно безответственные, кстати. Как вам такое вообще могло прийти в голову? Каждый раз вы говорили, что допросы наши ни к чему. В них нет конкретики, и поэтому они бесполезны и в ходе расследования ни на шаг не приближают нас к истине. Все прошлые наши приглашения вы проигнорировали, заявили, что никуда не явитесь, не будете снимать телефонную трубку, письменные вызовы будете рвать и выбрасывать, а если мы пришлем повестку с посыльным, то этих наших посыльных вы и на порог не пустите. Мы все это занесли в протокол и хотим уведомить вас, что это уже очень серьезно навредило вашему делу. В общем, мы вас предупреждаем. Потому что это злостное неповиновение и форменный саботаж. И переходит уже все пределы.

Причем, такое ваше поведение невозможно объяснить иначе как детскими капризами. Вам же не четыре года. Почему вы сопротивляетесь? Все это необходимо, эти шаги предпринимаются для вашего же блага. Мы – единственные ваши друзья и делаем буквально все возможное, работаем не покладая рук, не жалея собственных времени и сил, все для того, чтобы выяснить истину и разобраться в вашем сложнейшем деле. Вы ведь считаете себя невиновным, не так ли? Значит, вы сами должны быть заинтересованы в скорейшем завершении дела и не мешать нам своими капризами и своевольным поведением. Мы еще ни разу не прибегали к насильственным мерам. Есть ведь и привод, вы этого хотите? Высокий суд не позволит вам шутить над собой и превращать его благородную миссию в клоунаду. Сегодняшний вызов в суд – последний. Учтите это и примите правильное решение – воля ваша, можете и отказаться, но тогда уж не взыщите.

Бориса обрадовало то, что он может сейчас отказаться от поездки на Манежный, он ведь решил навестить Клару и уже почти договорился с ней об этом. На самом деле подобное оправдание некому предъявить, никто бы и не счел такое оправдание хоть сколько-нибудь серьезным. Оправдание как бы для самого себя. А не было бы этого решения, он, скорее всего, не пошел бы и так. Даже если бы не существовало никакой договоренности. А ее ведь и не было на самом деле. Но договоренность уже почти что есть, пусть и весьма незначительная, – ну, не откажет же ему Клара в его желании навестить ее – и это еще раз подтверждает его правоту.

– Так-так, и что случится, если я сегодня не появлюсь в вашей подпольной канцелярии? – спросил Борис и радостно улыбнулся. Как все-таки поддерживает и поднимает над обыденностью ощущение собственной правоты!

– У нас длинные руки, мы найдем вас, где бы вы ни были. Даже если уедете на Колыму.

– Вот уж куда-куда, а на Колыму я совсем не собираюсь. В общем, правильно ли я вас понял, что если не явлюсь добровольно, то меня ждет какое-то дополнительное наказание?

– Нет, дополнительное наказание за это не предусмотрено процессуальным кодексом.

– Тогда ради чего мне менять свои планы, все бросить и бежать к вам?

– Видимо, чтобы не навлечь на себя применения специальных средств принуждения, – произнес голос в трубке и внезапно затих.

«Пожалуй, мне следовало бы выяснить все-таки, что это за средства принуждения такие? Что это за привод? А если я ему не подчинюсь? И вызову, к примеру, милицию?» – размышлял КГ.

Ему захотелось вдруг немедленно оказаться в объятиях Клары. Он созвонился с ней – получается, все ОК! – выскочил на улицу, голоснул, взял такси.

Устроился удобно на заднем сиденье, сунул руки в карманы пальто и погрузил лицо в теплое кашне, с удовольствием разглядывая оживленное движение на вечерних ярко освещенных улицах. Смаковал внезапно возникшее приятное удовлетворение от сознания правильно принятого решения.

Нет, он не потерял бдительности, как это часто бывало с ним в последнее время. Хорошо владел собой. Не стал отвечать конкретно и недвусмысленно, явится он все-таки в суд или нет. Значит, судья или следователь будут ждать. Соберут опять огромное собрание – наверное, опять этих неопрятных стариков с неясными заслугами. Все будут ждать заседания то ли комиссии, то ли суда, и предвкушать удовольствие от будущего публичного унижения обвиняемого. Может, и Нюра придет в надежде увидеться с ним и принести ему извинения за свое неприличное поведение и явный обман – возможно, и вынужденный, но это все-таки был обман. В общем, их всех теперь ждут немалые затруднения в связи с его неожиданной неявкой. Правда, здесь не все ясно. Может, суд вовсе и не занимается его делом. Обычное перекладывание бумажек из папки в папку, имитация бурной деятельности, бесконечная бумажная волокита и крючкотворство. Но главное, он сделал так, как считал нужным. Не испугался их надуманных угроз. И сейчас едет именно туда, куда хотел.

Неожиданно КГ вздрогнул – куда везет его такси, не на Манежный ли? А что если он машинально назвал адрес суда? Борис решил не переспрашивать. Нарочито громко произнес адрес Клары, водитель согласно кивнул – все в порядке – значит, никакого другого адреса он не давал.

Спокойствие понемногу возвращалось. Борис перестал думать о своем судебном деле, обо всех этих многочисленных прилипалах, неожиданно оказавшихся в круговороте его жизни, и теперь его мысли, как в прежние времена, полностью вернулись к обычным служебным заботам, документам и расчетам, которыми он с таким удовольствием занимался в НПО «Базальт».

18

Вечер накануне очередного двадцать восьмого дня рождения. Завтра на работу идти не надо – Борис попросил день в счет отпуска. Не хотелось появляться на людях. Придут сослуживцы – «Боря, Боря, Боря, Боря, пей до дна!», профсоюзная, партийная… Опять же вечно не вовремя появляющийся Михаил Арзамасович – поразительная все-таки способность! – с его неуместными партийными идеями. Интересно, они все-таки родственники с Архистраховичем или так, однофамильцы? Какой-то туман в голове. Не вспомнить – у кого же он все-таки отпрашивался? Евгений Тимофеевич, увы, ушел в мир иной. Когда это было – несколько дней назад или полгода уже прошло? А может, это было и несколько лет назад. Во всяком случае, давненько они не ходили вместе, чтобы принять по рюмочке у «полковника Пестеля». Все это было в какой-то очень далекой прошлой жизни, которая, наверное, уже никогда не вернется. Чудесная прошлая жизнь, полная радужных надежд и предчувствия безбрежного вечного счастья. Прекрасный был человек – Евгений Тимофеевич Полупанов, пусть земля ему будет пухом. Всегда симпатизировал КГ и хорошо его понимал. Это он сказал однажды Борису с грустной улыбкой:

– Берегите себя, Борис Илларионович. Боюсь, у вас скоро будут серьезные неприятности. Но я, к сожалению, ничем уже не смогу вам помочь. Рановато появились вы на белый свет. Вы – человек будущего, вам бы родиться лет на пятьдесят позже, а то – и на все сто.

«У кого я сегодня отпрашивался, кто сейчас начальник отдела, не Ивар ли Борисович? – подумал КГ. – Вряд ли, не может такого быть. Это было бы величайшей несправедливостью. А с другой стороны – так устроен наш мир. Нет, не у него я отпрашивался. Он вообще куда-то ушел – по профсоюзной линии, кажется так. Кто же тогда? Что-то вообще у меня сегодня с головкой бо-бо. Прислали, наверное, очередного варяга. Ну да все равно. Может, и не дождаться мне очередного дня рождения. Хорошо, что квартиру свою оформил на маму. Если со мной что случится, они с Фридой переедут сюда, а жилье в Котласе продадут».

КГ подошел к зеркалу. Снял пластырь со лба – пятно настолько побледнело, что его уже почти не было видно. Выходит, что никакой нейтрализатор и не требуется вовсе. Что тогда сказал охранник Димон? «Когда придет время, с вас или снимут обвинение или, наоборот, огласят приговор, пятно тут же будет снято. Безболезненно и без всякого следа».

Похоже, мое время уже пришло. Вот-вот придет. Снимут обвинение или огласят приговор. «To be or not to be? Достойно ли смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивление? И в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?»

Никто ни о чем Бориса не предупреждал. Тем не менее, он надел темный костюм, который берег для самых торжественных случаев. Внимательно осмотрел себя в зеркале. «Галстук следует перевязать, привести в порядок прическу. Шляпа, так… Чуть больше на лоб и немного набок – неплохо сидит. Нестандартно, но и не залихватски. Живо и естественно. Внешность серьезного делового человека. Не без шарма. Пальто? Пожалуй, еще тепло. Но можно и набросить на руку. На всякий случай. Если надену пальто, нужны перчатки. Печатки хорошие – дорогая лайковая кожа. Пальто и шляпу оставлю пока на вешалке. Возьму, когда буду выходить».

КГ сел на стул в прихожей у входной двери. Новые перчатки плотно облегали пальцы. Начищенные до блеска черные туфли приятно сжимали стопу. Он в порядке. Готов к новому решающему повороту своей жизни. Главное – всегда быть в форме, не оплошать и встретить во всеоружии новые вызовы судьбы. Всю жизнь он боялся что-то упустить, чего-то не успеть, хотел брать от жизни все без разбору обеими руками. Почему он всегда спешил, ни от чего не хотел отказаться? Почему Людвиг так часто называл его свободным человеком? Ведь он, Борис, неизменно был жаден до материальных благ, полон самолюбования и уверенности в своем превосходстве над окружающими. Людвиг забавлялся, играл с ним, змей искуситель, растлевавший все, к чему бы он ни прикасался. Иуда, предававший его каждую минуту и каждую секунду. Слова Людвига фон Трахтенмейстера, как правило, были полны обмана и издевки. Разве сам он, Борис, стал хоть в какой-то степени свободным человеком? Разве он не был в полной мере подвержен абсолютно всем соблазнам, которые встречались на его пути? Может ли он сказать, что цели его всегда отличались бескорыстием и благородством? Скорее, наоборот. И это было роковым заблуждением. Сегодня он отлично готов и совершенно спокоен. Надо принять все как есть. «Все сущее разумно».

«Мое судебное дело длилось год. Год… Мне кажется, прошла вечность – тридцать, сорок, пятьдесят лет, целая жизнь. Неужели я так ничему и не научился, тупой, самовлюбленный упрямец?»

За окном накопилась чернильная синева, и уличный шум начал стихать, когда в дверь позвонили. В коридоре перед лестничной клеткой стояли двое в потертых бесформенных кожанках, бледные, опухшие, мятые кепки надвинуты на уши – глаз из-под козырьков почти не видно. Каждый из них учтиво пропускал другого, состоялся безмолвный обмен любезностями на предмет того, кто должен пройти первым. Для усиления выразительности жестов в ход пошли снятые с голов кепки. В конце концов, два довольно полных товарища не без труда вместе протиснулись в прихожую через дверной проем. От одного из них неприятно пахло пивом. Борис стоял перед непрошеными гостями и довольно беззастенчиво рассматривал их.

– Так-так, – КГ задорно щелкнул пальцами обеих руки, будто собираясь приступить к испанскому танцу. – Значится, меня поручили именно вам.

Присланные товарищи кивнули, и каждый взглядом показал в сторону другого. Борис развернулся, обвел глазами квартиру. Подошел к окну: в доме напротив почти везде было уже темно. В одном из освещенных окон видны были две старухи – те самые, что когда-то наблюдали за его арестом. У их ног на полу играли дети. Старухи были заняты вязанием и не обращали внимания на то, что происходило в квартире Бориса.

«Не могли найти для меня нормальных сотрудников. Наняли за копейки каких-то статистов. Бомжей с улицы, а может, и престарелых алкоголиков у пивной. Чуть отскребли щетками от грязи, вот вам по рублю – вот вам ответственное задание государственной важности. Накрыть врага народа в его логове и по возможности ликвидировать. Или как-нибудь по-другому уконтрапупить. Год занимались мною, а теперь надо срочно закрыть дело, списать Кулагина, вычеркнуть из всех возможных списков за ненадобностью и полной исчерпанностью интереса к его скромной персоне. Недорого же они тебя ценят, Борис Илларионович».

Неожиданно он обернулся к ним и спросил:

– Из какого такого вытрезвителя вас выковыряли, господа-товарищи?

– Вытрезвителя? – спросил один из них, невысокий и довольно миловидный. Он словно советовался с КГ, и уголки его рта растерянно дрожали. Второй, тот, от кого пахло пивом, – довольно рослый, изрядно облысевший человек с большим носом и впалыми щеками, казавшимися чужими в сравнении с его расплывшимся, бесформенным телом, беспомощно гримасничал, не в силах произнести ни слова. Его глаза почему-то затуманились, шея и лоб были разрезаны извилистыми струйками пота.

«Да, ребята, спецы из органов плохо подготовили вас к возможным вопросам», – подумал Борис и взял в руки шляпу и пальто.

Внезапно миловидный, словно очнувшись от спячки, улыбнулся и ласково спросил:

– Борис Илларионович, неужели вы нас не узнали?

Борис недоуменно посмотрел на его доброжелательную улыбку, на потное лицо его партнера, – неужели это те самые? Те были совсем молодые и подтянутые. А эти – пожилые, явно болезненного вида…

– Айн унд цванцих, фир унд зибцих, – вспоминайте, вспоминайте, что это значит? Это то, к чему призывает партия – помочь слабым встать на путь исправления, раскаяться и разоружиться – довольно миролюбиво добавил потный.

– Вован и Димон, неужели вы?

– Обижаете, Борис Илларионович, – сказал тот, кого КГ счел похожим на Вована. – Владимир Анатольевич и Дмитрий Онастасьевич, Вов-Ан и Дим-Он собственными персонами. Мы все это время следили за вашим делом, переживали за вас. Вы нам тогда не помогли с пианистом, а мы за вас все равно переживали.

Миловидный держался уверенно, а потный кивал и кивал головой, все время поддакивая своему напарнику. Чувствовалось, что из этих двоих теперь именно миловидный считается главным.

– Извините, я вас не узнал. Вы оба очень изменились.

– Конечно – столько воды утекло. Лет тридцать, наверное. Видите, как мы выросли, жизнь удалась. Тот музыкально-судебный исполнитель, что высмеивал и мучил нас, где он теперь? А мы, между прочим, судебные исполнители особого назначения, не чета этому музыканту. Помните девушку, которая должна была ждать меня? Она тогда не дождалась, ушла, вот и хорошо. Все, что ни делается, все к лучшему – я на другой женился. У нас трое детей, прекрасная семья, устойчивый заработок, любимая работа. А у Дмитрия Онастасьевича уже внуки. Мы, как узнали, что ваше дело закончено, сразу к начальству, предложили, чтобы они именно нас послали по этому исполнительному производству. Потому что и тогда, в первый раз, вам с нами повезло. Мы – единственные ваши друзья, надеюсь, вы убедились в этом. И сейчас вам будет значительно спокойней, если все это проделаем именно мы. Так что вам и на этот раз повезло.

«Что за наваждение такое, какие такие тридцать лет? Всего-то год, год без одного дня. Что-то у меня в голове все помутилось, – недоумевал КГ. – Или это не Вован с Димоном? Просто чья-то искусная мистификация. Но очень похожи на них. Зря я ругал организаторов спектакля – вполне профессиональная работа. Опять меня разводят на пустом месте. Посмотрим, что они для меня приготовили. А с другой стороны, я же не могу вспомнить, когда нас покинул Евгений Тимофеевич, может быть, и давно, несколько лет назад».

– Вы, Борис Илларионович, вообще везунчик, – продолжал миловидный. – Столько лет пролетело, а вы без изменений, будто годы миновали вас. Столько мытарств, неприятностей, а вы как огурец. Ну что же, пошли. Мы же к вам не просто так, по делу. В этот раз вы ведете себя гораздо спокойней, чем в прошлый. И это правильно. Не стоит портить то благоприятное впечатление, которое вы всегда на нас производили.

Незваные визитеры вышли из квартиры к лестнице и лифту, Борис замешкался, никак не мог понять, в какой руке нести шляпу, в какой пальто, надо ли взять с собой шарф, и нужны ли ему сейчас документы или никакой необходимости в них уже нет. Решил надеть и шляпу, и пальто.

Из коридора до него донесся резкий солдатский окрик:

– Арестованный, немедленно на выход!

Борис дернулся и стукнулся лбом об откос двери. Это был миловидный. Такого окрика, жесткого и безапелляционного, КГ никак не мог ожидать от мягкого Вована.

«Опять теряю внимание. Даю сбить себя с толку. А ведь такое уже было однажды, причем именно с ними. Забыл. Год прошел. Или все тридцать, как они уверяют. В одном они правы: с тех пор, с момента их первого посещения, прошла целая вечность». Борис вышел к лифту.

– Для вас было бы хорошим решением, если бы мы взяли вас под руки, – сказал потный.

– Давайте спустимся вниз. Возьмете на улице. Боитесь, что я прямо сейчас потеряю от волнения сознание и упаду? Или еще того пуще – грохнусь оземь, шизым орлом под облакы и поминай, как звали, вы этого боитесь?

– Зря вы обижаетесь, Борис Илларионович. Мы ведь при исполнении и только добра вам желаем. Опять за старое? Лучше бы вы нам ни в чем не противоречили. Всем было бы от этого только спокойней, – увещевал его Вован. – Но если вы настаиваете, спустимся в лифте – просто как хорошие знакомые.

В полутемном подъезде дома опять стоял старый знакомый Бориса – крепкий, вихрастый парень в кепке, надвинутой на глаза, с сигаретой, приклеившейся к нижней губе. Он внимательно осмотрел подозрительную троицу, затянулся, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил ее в звездное небо. Насмешливо подмигнул КГ, отошел в сторону, освобождая дорогу, и исчез в темноте.

При выходе на улицу сопровождающие вплотную приступили к Борису. Каждый согнул кисть КГ и зажал выпрямленный локоть его вытянутой вниз руки – так, чтобы тот не мог уже двинуться по собственной воле ни в сторону, ни вперед, ни назад. «Вот это хватка, – подумал Борис. – Неплохо же их обучили своему ремеслу. Профессиональная и абсолютно неодолимая хватка. Интересно, что бы они делали, если бы я не надел пальто и шляпу, и руки у меня были бы заняты вещами? Куда они меня ведут?»

Борис шел, вытянувшись как струна, но при этом не чувствовал волнения. Пусть все идет, как идет. Все трое словно прилипли друг к другу и превратились в один неодушевленный предмет, в космический болид, несущийся неизвестно куда в безвоздушном пространстве под действием никому не ведомых космических сил.

Он пытался рассмотреть физиономии этих людей. В тот момент, когда они проходили мимо фонарей, это можно было сделать лучше, чем в полутьме его прихожей. Нет, это не те самые Вован с Димоном, которые так специфически поздравили его с двадцать седьмым днем рождения. Совсем не те. Лже-Вован и лже-Димон. Во-первых, возраст. Во-вторых, те были расхлюстанные, неряшливые и настоящие. А эти – гладкие, ухоженные, какие-то нереально чистые. Лже-Димон, выйдя на улицу, перестал потеть, и теперь его лицо было точь-в-точь, как у лже-Вована, только щеки у одного – впалые, а у другого – выпуклые и как бы надутые изнутри. И глаза у обоих – какие-то затуманенные, что ли. Лица – немолодые, но без морщин, волосков, угорьков, кожа блекло-серая, неживая, но очень ровная, светится изнутри, словно у восковой персоны. Кто-то сумел фантастически привести их порядок. Чьи-то руки отполировали до фарфоровой гладкости лоснящиеся щеки, вычистили уголки глаз, выскребли складки между носом и ртом, между шеей и подбородком, протерли губы до неживого матового блеска, заменили глаза на мертвые стеклышки. Их кожанки и кепки казались подержанными и затертыми только с первого взгляда. Искусная имитация. Такой кич, наподобие модных рваных джинсовых брюк. Роботы, телевоксы, запрограммированные куклы, обученные шуткам под Вована и Димона. Удивительно, как, оказывается, может быть неприятна лоснящаяся чистота.

В полном согласии они перешли Третий Елагин мост. Борис остановился, повернулся к перилам, оба его спутника беспрекословно следовали малейшему его движению. Внизу – черная вода, дрожащая при лунном свете. На берегу – густые кусты и деревья. Дорожки вели к уютным площадкам и скамейкам. Это ЦПКиО, летом КГ нравилось здесь посидеть, поглазеть на прохожих, в первую очередь – на молоденьких девушек.

Необычная троица перешла по Второму Елагину мосту через Среднюю Невку и оказалась на каком-то пустыре, усеянном битыми кирпичами и гнутым ржавым железом. КГ остановился и оглянулся по сторонам, сопровождение послушно присоединилось к нему.

– Почему, интересно, вам так уж нужно было прийти именно ко мне? Не уладили со мной все отношения, может, опять захотелось что-нибудь из моей одежды получить? Пиджак, пальто, которые скоро уже мне больше не понадобятся, или эти туфли? – запальчиво выкрикнул КГ.

Его спутники явно не знали, что ему ответить. Для них он был кем-то наподобие больного, который попросил передышки после долгого пути, и они теперь терпеливо ждали его, переминаясь с ноги ногу, чтобы продолжить совместное движение к известному только им пункту назначения.

«Что они, эти безмозглые манекены, могут сделать с болидом?» – подумал КГ. А он, Борис Илларионович, не просто кусок камня какой-то. Он сложное существо со своими взглядами на жизнь, с личной историей, с замыслами, связями и сложившимися отношениями в обществе. Разве столь примитивные существа могут так просто взять и уничтожить его, превратить в ничто? Нанести урон смогут, разрушить какие-то важные структуры – тоже вполне. Пусть даже сердце остановится и дыхание прекратится. Это все равно лишь очень маленькая часть невообразимо сложной человеческой личности, человеческого космоса, соизмеримого по своим масштабам с Вселенной. От болида отскочит кусочек, образуется щербина, болид будет лететь дальше, его не остановить. Не так-то просто взять и полностью разрушить человеческую личность, ее грандиозную архитектуру, которая формировалась годами и десятилетиями.

– Все, финита ля комедия. Дальше не пойду, – сказал КГ и твердо уперся ногами в землю.

На это его неожиданное заявление восковые манекены точно имели свой безмолвный ответ. Они усилили хватку, попытались жестче прижать кисти и локти Бориса и сдвинуть его с места. С первой попытки у них ничего не получилось.

«Вам придется для начала оторвать мне руки и ноги, – подумал Борис, – а потом уже нести на себе, чтобы доставить меня в запланированное место, где должно, наконец, свершиться предусмотренное непогрешимым Законом торжество справедливости в вашем бесчеловечном и кособоком понимании. Для чего мне теперь что-то высчитывать, маневрировать, хитрить, экономить свои силы? Они мне больше уже не понадобятся. Только здесь и сейчас. Всякая тварь борется, не щадя сил, дойдя до последней черты. Волк отгрызает ногу, попавшую в капкан, ящерица оставляет хвост, муха, отдираясь от липучки, – ножки. Да, вам, ребята, предстоит изрядно попотеть – вы преодолели, видать, медиану своей суетливой и нечестивой жизни, посмотрим, как вы справитесь с молодым, спортивным парнем, донесете ли вы меня до пункта назначения или вам придется разделаться со мной здесь, именно на этом пустыре, и притом немедленно».

Внезапно он понял полную бессмысленность своего бунта. Так или иначе, его судьба предрешена. Разве в этом будет хоть капля геройства, если он предпримет попытку сопротивляться двум своим палачам? Ведь они просто исполнители, ограниченные и по-своему наивные, а осудила его СИСТЕМА. Да, он доставит этим двоим сопровождающим лишние хлопоты, сумеет в своей душе высечь напоследок еще одну искру движения и страсти. Но это будет лишь жалкая видимость настоящей жизни, которая шаг за шагом неминуемо уже покидает его. Даже если ему удастся сейчас вырваться из объятий этих двух неумех, завтра придут другие – более сильные, бесцеремонные, более жестокие и безжалостные.

Борис сдвинулся с места и продолжил свой путь. Он заметил, как обрадовались его спутники. Они ведь тоже люди, у них своя достаточно непростая жизнь. Почему бы в этой рутинной, унылой и безнадежной ситуации не подарить им несколько секунд радости? Эта простая мысль неожиданно согрела его.

КГ заметил в конце пустыря будку с диагональными полосками черного и белого цветов – какая-то реконструкция николаевских времен. Из будки вышел милиционер, заметил группу – непонятно, чем они занимаются? – подозрительная группа, надо выяснить, что там происходит, и куда они направляются в этот поздний час. Милиционер приосанился и направился к ним, Вован и Димон остановились и прекратили бесполезную возню с локтями и кистями КГ.

– Государство рабочих и крестьян протягивает руку помощи честному труженику оборонной промышленности в трудную для него минуту, – шепнул Борис на ухо лже-Вовану. – У нас с вами есть возможность добровольно перенести наше противостояние в легальную сферу, где действуют государственные законы страны развитого социализма. Что вы об этом думаете, господа-товарищи? Видимо, мне придется в очередной раз защищать вас, на этот раз – от суровых, но справедливых социалистических законов брежневской конституции.

Провожатые замерли.

«Самое главное, что мне сейчас надо сделать, – подумал КГ, – это сохранить ясность ума и трезвый расчет. В начале своего судебного дела я думал только о его окончании. Прошел год. Мой судебный процесс завершен. Он закончился так, как единственно это и могло произойти. Чего я ищу? Какого-то случая, чтобы выскользнуть из рук судьбы? Но тогда дело мое не закончится. И все начнется сначала. Только будет еще хуже. А конец тот же. Все скажут: «Он сам не знал, чего хочет. Вначале мечтал о завершении дела, а потом, после его завершения, решил все начать сначала. Упрямый и вздорный глупец». Нет, мне не хочется, чтобы обо мне именно так говорили. Не нужны мне больше чьи-то советы. Я сам скажу себе все, что сочту нужным. Они были правы, эти ребята. Повезло, что сейчас пришли именно они. Тупые, ограниченные, бесчувственные – с ними не надо ничего обсуждать, им не надо ничего доказывать. Именно поэтому у меня сейчас есть возможность принять единственно верное решение».

Милиционер подошел к ним вплотную, открыл было рот, но Борис рванул вперед и потянул за собой сопровождающих. Они уходили все дальше и дальше, КГ постоянно оборачивался, чтобы убедиться, что милиционер не последовал за ними. Вышли с пустыря, завернули за угол. Ему нравилось, что он сам принял нелегкое решение. Мог устроить этим двоим приключение на их дурацкие головы, но решил не делать этого. Пусть все идет своим чередом. Борис побежал. Бежал привычно легко, и его спутникам, несмотря на одышку и пот, заливающий их холеные лица, пришлось бежать вместе с ним.

Вскоре они оказались на окраине города, на берегу какого-то мутного протока.

Берег напоминал заброшенный пустырь. Доски, металлолом. Неподалеку на боку лежал ржавый гусеничный подъемный кран. Разрозненные останки старинной гранитной облицовки. В самом конце канала на обоих его берегах через муар сумерек можно было рассмотреть две небольшие сторожевые башни в стиле барокко – караульные павильоны со световыми окнами и флагштоками.

«Кроншпиц Трезини, XVIII век, – подумал Борис. – Это Шкиперка. В школьные годы мы здесь с одноклассниками брали лодку напрокат и выходили в заливчик Галерного ковша. Красивые башни. Напоминают о моей прошлой жизни – разумной, удобной и счастливой жизни в прекрасном городе, воздвигнутом гением Петра. А теперь мне остается только захламленный берег. Да еще лоснящиеся туповатые сопровождающие».

Спутники КГ остановились около небольшого сарайчика. По-видимому, они заранее наметили именно это место. А возможно, просто слишком устали после долгого бега. Бориса отпустили, и он стоял, осматривая убогие берега когда-то красиво проложенного канала и ожидая, что же будет дальше. Сопровождающие его судебные исполнители тоже поглядывали по сторонам, сняли свои головные уборы и отирали пот со лба идеально чистыми носовыми платками.

«Готовили их тщательно для этой миссии, – отметил про себя Борис. – Носовые платки выдали сегодня перед выходом на задание. Вот они, мои палачи. Палачи, а как же иначе? Да, палачи мне достались не очень-то фактурные».

Окружающий депрессивный пейзаж был залит куинджиевским лаком лунного света, внушающим неестественное, почти мертвенное спокойствие.

«Научило ли меня чему-то судебное дело? Ничего ведь не происходило. В чем меня обвиняют, я так и не выяснил. Почему я попал в поле зрения обвинительной инстанции, что это за обвинительная инстанция, и где она расположена, – я тоже ровно ничего не знаю. Если бы кто-нибудь спросил меня, дали ли мне возможность защищаться, что бы я смог ответить? Нет, не дали – почему, не знаю.

А сколько времени прошло от момента ареста до сегодняшнего вечера? Тоже ничего сказать не могу. Завтра – мой двадцать восьмой день рождения. А эти считают, что прошло тридцать лет. Кто из нас прав? Если они – значит, я всю жизнь прожил в этом кошмаре. И теперь естественно пришел к ее концу.

Можно взглянуть на это и по-другому. Мы с ними живем в разных пространствах и разных мирах. Поэтому и не можем понять друг друга. В суетливой и несвободной жизни работников СИСТЕМЫ метроном тикает в тридцать раз быстрее. Их жизнь уже на излете. А моя, казалось бы, только начинается. Мне бы жить да жить. Велиарам подземного мира не по нутру счастье и жизнеспособность обычных людей. Вот они и приходят к нам. Выслеживают жертву и затягивают ее к себе в преисподнюю. Типа: «Наша жизнь на излете, и тебе тоже не будет больше жизни». Простая логика. И никакого суда не надо. Суд – только лишь видимость.

Но суд ведь есть. И канцелярию их я видел. Чиновников их, следователей, дознавателей. На картинах Людвига – в том числе. И судят они. По своему усмотрению, конечно. По собственному Закону, который, видимо, пришел из самой далекой глубины веков. Неясно, что древнее – человечество или этот непостижимый и жестокий Закон? Зачем Закону и его судьям быть милосердными, зачем входить в обстоятельства жизни простых смертных? Ведь он живет в вечности и оперирует абсолютными и недоступными для понимания истинами.

Если бы я был верующим, я бы сказал, что Закон должен расчистить провидению захламленную сейчас дорогу к светлому будущему. А на пути здесь и там попадаются грешные людишки, которых следует непременно смести на обочину истории.

Если бы я встретился с верховным судьей и задал ему свои бесчисленные вопросы, такие как: «В чем меня обвиняют? Почему мне не дали возможность защищаться? Почему не были выслушаны мои объяснения?» Если бы я задал ему эти и многие другие вопросы. На все вопросы… На все без исключения вопросы верховный судья ответил бы мне одинаково. Какие бы ни были вопросы. Он ответил бы мне: «Неужели ты до сих пор не понял? Виновность – твоя, его, чужая – всегда несомненна!»».

Спутники КГ подошли к сараю и открыли широкие ворота. Выкатили какой-то лежак на колесиках.

Тот, кого Борис мысленно называл Вованом, подошел к нему и сказал:

– Прошлый раз мы допустили оплошность – не спросили вас, какую меру пресечения вы хотели бы избрать: биометку на лбу или браслеты на запястьях и щиколотках. Мы сочли тогда, что с биометкой вам будет легче перенести этот тяжелый период жизни, чем с металлическими кольцами, которые каждый раз надо куда-то включать. Дело прошлое. Сейчас у вас на лбу уже нет отметин. Поэтому и говорить об этом не приходится. Не о чем уже говорить…

Вован задумался, он, видимо, забыл, для чего начал этот разговор.

– Так мы можем теперь, наконец, пожать друг другу руки и спокойно разойтись с чувством выполненного долга?

Вован ошалело посмотрел на Бориса.

– Как разойтись, почему разойтись? Мы же еще не выполнили свое предназначение.

– Так в чем же дело? Исполняйте. Я здесь, никуда не бегу, что вам мешает?

– Я хотел бы спросить у вас, уважаемый Борис Илларионович, что вы предпочитаете: быстро и болезненно или медленно и сладостно? Нам бы не хотелось, чтобы вы подумали, что мы выполнили свой долг без должного уважения к осужденному.

«Осужденному… Первый раз меня не называют обвиняемым. Это правильно. Я уже совсем не обвиняемый. Просто осужденный. Таков мой приговор», – подумал Борис и спросил:

– Что вы имеете в виду?

Вован позвал того, кого Борис мысленно называл Димоном. Тот раздвинул полы кожанки, расстегнул шерстяной пуловер – на заплечном ремне под его рукой висели ножны. Вынул из них длинный, тонкий, обоюдоострый нож, поднял его и при свете луны попробовал на ногте остроту лезвия.

«Таким ножом, наверное, забивают скотину на мясокомбинате», – подумал КГ.

– По старинке – болезненно, но зато очень быстро, – сказал Вован. – Мы рекомендовали бы вам другой вариант – лежак, – и он показал рукой на лежак. – Это долго и отнимет у нас много времени, но для вас такой вариант будет лучше, уж вы мне поверьте. Но решение за вами.

Димон двумя руками бережно передал нож Вовану. Борис понял, что вот сейчас, именно сейчас он должен, он обязан выполнить свой долг перед обществом, снять с властей и СИСТЕМЫ самую неприятную и грязную часть их заранее предопределенной процедуры и работы. Выхватить нож из рук его спутников и самому без их помощи свести счеты с жизнью. Но его мысль так и осталась просто мыслью. КГ словно окаменел, не в силах сделать никакого движения. Мысли путались, тело не слушалось его.

«Нет, это не моя вина. И не моя ошибка. Это вина того, кто рассчитал все так, что у меня нет уже последней капли силы для выполнения моего последнего долга. «Последнего долга» – какие ужасные слова».

Луна выглянула из-за туч, и взгляд Бориса упал на освещенный купол кроншпица. Ему показалось, что из красивой сторожевой башни вышла мама с Фридой, наклонилась вперед и протянула ему свои старческие, морщинистые руки.

– Да делайте уже поскорей то, что наметили, – закричал он. – Мне все равно. Делайте же хоть что-нибудь – лежак, так лежак!

Вован с Димоном начали обмениваться вежливыми репликами друг с другом, уточняя, правильно ли они понимают распределение своих обязанностей.

Димон двинулся к лежаку и стал укладывать на нем какие-то непонятные приспособления.

Вован тем временем подошел к Борису, помог ему снять пальто, пиджак, галстук и наконец – сорочку. Было холодно, тело КГ покрылось гусиной кожей. Он вздрогнул, а Вован ободряюще похлопал его по плечу. Потом долго складывал вещи на каком-то деревянном щите.

«Такое впечатление, что это еще может мне пригодиться, – подумал Борис. – Видимо, он так считает».

Димон все еще возился с лежаком. И тогда Вован взял КГ под руку и стал прогуливаться с ним – видимо, чтобы тот меньше обращал внимания на прохладу осеннего вечера.

– Что это за машина такая? – спросил Борис.

– Это аппликатор… Аппликатор Ляпко, кажется. Вы видите, что лежак покрыт мягким пластиком в дырочку. У пластика широкие края, мы оборачиваем в него ваше туловище. И такой же пластик в дырочку для обеих рук. Очень мягкий и теплый. Так что скоро вы согреетесь.

Внутри каждой дырочки есть иголка, вставленная в маленький электромагнит. Мы запускаем электронное управление лежаком, и оно начинает подавать управляющие импульсы на электромагниты. С каждым импульсом иголка по чуть-чуть выдвигается к выходу электромагнита и вступает в соприкосновение с кожей. Так как это происходит очень и очень медленно, то боли вы почти не ощутите. Только легкое покалывание. Кстати, вы вполне могли бы иметь отношение к этой технике.

– Не понял, как это?

– Дело в том, что аппликатор Ляпко – любимое детище Сокола Александра Архистраховича, помните такого? Некто Ляпко придумал, а товарищ Сокол – и сделал, и до ума довел. А теперь носится с ним как с писаной торбой, совершенствует, совершенствует. Да, вы правы, это не имеет отношения к его прямым обязанностям. Хобби такое. Увлечение. Занимается в свободное от работы время. А аппарат сложный. Часто выходит из строя. Вот товарищ Сокол и хотел вас пригласить, чтобы электронику обслуживать. А вы отказались – э-ээх! Стали бы уважаемым работником СИСТЕМЫ. Тогда бы не пришлось на лежак укладываться самолично. Наблюдали бы себе преспокойненько за участью других, смешной вы человек.

– Нисколько не жалею об этом. И не надо мне таким образом добиваться общественного признания.

– Как знаете. Мы сами творцы своей жизни, вы свой выбор сделали. Кстати, еще не факт, что аппарат исправен. Может, придется вернуться к первому способу – как испокон веков наши отцы это делали. Ну, что скажешь, Димон, система не барахлит? Нет, говорит, вроде, все в порядке. Тогда продолжим.

Каждая иголка имеет внутри два тоненьких канала. По одному из них подается капельками вода, промывающая крошечную ранку, по другому – втягивается воздух, который высасывает из ранки небольшие капли воды с сукровицей и кровью. Так что после окончания процедуры вы остаетесь чистеньким, хотя это вам уже совсем все равно.

Первые четыре часа осужденный живет так, как обычно. Он перестает чувствовать боль и постепенно уплывает… Покидает наш мир.

После четвертого часа наступает просветление мысли. Это какое-то сияние. Оно появляется в глазах, глаза начинают светиться. Потом сияние исходит уже из участков кожи вокруг глаз и постепенно расходится по всему телу. Мы стараемся не пропустить этого момента. Зрелище настолько захватывает, что хочется немедленно занять место обвиняемого на лежаке.

– Ну, хватит уже, приступайте, делайте свое дело.

Спутники Бориса вдвоем долго укладывали его на лежак, оборачивали туловище и руки мягким пластиком. Стягивали руки, ноги и туловище ремнями, чтобы осужденный не дергался, не вздумал шевелиться или, чего доброго, не попытался выбраться из лежака.

Недалеко от берега высилась одинокая стена разрушенного дома. На верхнем этаже в одном из окон неожиданно вспыхнул свет. Из окна высунулся человек, он что-то показывал Борису руками – видимо, пытался подбодрить его. Человек этот располагался где-то очень высоко и далеко от Бориса, казалось, что разглядеть его было практически невозможно. Тем не менее, КГ почудилось, что он отчетливо видит улыбающееся лицо Людвига.

Людвиг, конечно, хочет помочь. Он один? Или их много – тех, кто хочет помочь? Не исключено, что были забыты какие-то дополнительные объяснения и обоснования, которые могли бы его спасти. Логика суда и процесса выстроена и отработана до мелочей, ее не сокрушить никакими аргументами. Каждый, кто попал в жернова СИСТЕМЫ, безвозвратно погиб. Казалось бы. Но человек хочет жить. Это сильнее любой логики. Логика суда не устоит против желания жить.

Машина еще не включена, надо напрячься. Есть еще возможность, надо только вспомнить заветное слово, оно ведь совсем рядом… надо только его вспомнить. И все закрутится в обратную сторону. Все скажут:

– Да, конечно, этого мы как раз и не учли, как же мы сами не подумали…

Вдруг ему показалось – он услышал совсем тихий голос Людвига: «Бойся, не бойся, а смерть у порога».

В момент включения машины Борис почувствовал одновременное прикосновение нескольких тысяч острейших иголок, ему показалось, что его тело вспыхнуло и загорелось.

Глаза КГ потухли. Он еще видел, как Вован и Димон, прильнув почти вплотную к его лицу, наблюдали за развязкой.

Услышал чьи-то слова: «Жил смешно и умер грешно». Последней его мыслью было: «Дураки, дураки, а эпитафию хорошую придумали. Правильней было бы наоборот: «Жил грешно и умер смешно». Но обдумать эту мысль он уже не смог, потому что ленту сознания отрезали, и отрезанный кусок остался где-то позади и пропал вместе с его земной прошлой жизнью. А сам он существовал теперь в каком-то другом мире, в другом пространстве. Шел по сиреневым лугам, почти не касаясь босыми ногами теплой степной травы.

«Все-таки я был прав, летящий болид разрушить не так легко. Что-то я, наверное, потерял. Но если потерял только вес тела, к примеру, это даже неплохо».

Неожиданно появились две женские фигуры – Марина и Галя. В ситцевых платьях, почти не закрывавших их красивые ноги. Галя совсем не хромала. Бежали ему навстречу. Улыбались и смеялись. Шахат и Машехит – ангелы смерти, как же я не понял с самого начала? Они знали все заранее и хотели помочь. Подготовить к переходу в мир иной. Они ведь все-таки ангелы. Чудесные ангелы. А вот и друг их Давэр.

Куда меня ведут? Разве это так важно? Здесь тепло, красиво. И здесь точно нет СИСТЕМЫ. Руки коротки. Я знал, я верил… Из клетки, в которую они меня поймали, есть все-таки выход.

Хорошо было бы сообщить об этом в том мире. Он для меня теперь – «тот мир». Скольким людям это поможет упростить жизнь. Но я не смогу, мне не дано. Мой поезд ушел. Марина и Галя, вот эти могли бы, наверное. И даже лейтенант Редько. Но почему-то они не делают этого, им, возможно, не разрешается. Это тайна. Такое смог сделать только один человек. Восхитительный плотник. Он был против тайн. Он все знал и не побоялся сказать нам, что мы рождены для свободы. Призывал быть и оставаться свободными. И ничего не бояться. Потому что есть выход. Свобода внутри нас, сказал он. Но мы ему не поверили. Поверили тем, кто высказывал сомнения. И выбрали вместе с ними другой путь. Вот и построили новое рабство, которое назвали почему-то обществом «всеобщего благоденствия».

Неожиданно Борис увидел впереди своего старого знакомого – крепкого вихрастого парня в кепке, надвинутой на глаза, с сигаретой в руке. Как он сюда попал, этот сын председателя? Кто он на самом деле? Парень внимательно осмотрел группу сопровождения Бориса, затянулся, вынул сигарету изо рта, щелчком отправил ее в небо. Насмешливо подмигнул КГ, выразительно показал на свой лоб, на то место, где раньше у Бориса была наклейка. Отошел в сторону, освобождая дорогу, и внезапно исчез, словно растворился в теплом мареве летнего дня.

19

Борис проснулся. Сегодня его 27-ой день рождения.

Из-под откинутого одеяла рядом с ним видны вмятины на теплой еще постели. Рядом с ним совсем недавно кто-то был. На тумбе для белья лежит открытая книга – «Процесс» Кафки. Мрачная вещь – бррр, не стоит читать на ночь. Надо же, чтобы такое приснилось. Чего и Кафка не выдумал. Комната «торжествующей истины» – она одна чего стоит.

Из кухни донесся звонкий женский голос,

– Борька, вставай, поднимайся, шлемазл, хватит уже валяться. Завтрак готов. Мой подарок на твой день рождения.

«Клара, кто же еще? Конечно, это Клара!», – подумал Борис и спросил:

– И это тоже?

– Не поняла, разве еще что-то было?

– Девичья память, – все уже позабыто. Сегодня ночью… ты преподнесла мне… несколько… неплохих подарков.

– Хватит болтать, вставай, кофе остынет.

– А зубы почистить, а побриться?

– Вначале завтрак.

Борис надел халат, вышел в кухню. Осмотрел нехитрый завтрак на двоих, кофе, приготовленные два бокала вина. Обнял и поцеловал веселую, разрумянившуюся Клару.

– Девочка, ты не хочешь перебраться ко мне? Чтобы не мотаться взад-вперед. Насовсем, можно сказать.

– А с чего мне жить? Надо техникум сначала закончить, да и вообще…

– Между прочим, я неплохо зарабатываю. Откажись от клиентуры. Будем вместе жить. Нам хватит на двоих.

– Ну, ты, Боря, даешь. Переехать к тебе?

– Почему нет? Ты веселая, добрая. Мне нравишься. От тебя никаких подлянок. И вообще… Завязывай-ка ты со свободной жизнью. Выходи за меня замуж.

– Ты хоть понимаешь, что говоришь? На таких, как я, не женятся.

– Дурочка, как раз на таких, как ты, и надо жениться.

Раздался звонок во входную дверь. Кто это может быть, Евдокия Прокопьевна, что ли?

У входа стояли двое – пожилые, полные, в помятых кожаных куртках и кепках.

– Кто здесь Кулагин Борис Илларионович? Пройдите в комнату – в эту, эту. Спальня? Значит, – в спальню. Вы арестованы. А вы, девушка, на кухню. У нас к вам нет претензий. Посмотрим документы и, скорей всего, отпустим.

– По какому праву? Кто вы? Ваши документы, ордер на арест…

– Для начала успокойтесь. И послушайте меня еще раз. Вы арестованы – вам же русским языком сказано, вы понимаете русский? А у арестованного нет никаких прав. Никаких гражданских прав. Поэтому спрашивать наши документы, ордер на арест и прочее вы тоже не имеете права. Здесь теперь все зависит только от нас. Пройдите в спальню и ждите, пока решается ваша судьба.

Об авторе:

Саша Кругосветов, член Интернационального Союза писателей (ИСП), куратор петербургского отделения ИСП, член Международной ассоциации авторов и публицистов APIA (Лондон). Имеет медали имени А.С. Грибоедова, имени Адама Мицкевича, имени Мацуо Басё, имени С.Я. Надсона, Императорскую Медаль «Юбилей Всенародного подвига 1613–2013».

Дипломы и премии

Диплом победителя «Школы Букеровских лауреатов» по классу прозы (руководитель – В.В. Ерофеев) с вручением медали им. А.С. Грибоедова, Милан, 2012.

Дипломант Франкфуртской книжной ярмарки, 2012.

Дипломант Фестиваля Славянской Поэзии в Варшаве, 2012.

Дипломант Book Fair в Лондоне, 2013

Certificate of participating in Writer’s Annual International Conference (New York City, 2016)

Гран-при Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2013»: «Новое имя в фантастике». Лонг-листер премии «Золотой Дельвиг – 2014» «Литературной газеты». Победитель Всероссийского литературного конкурса «Бумажный ранет – 2014». Премия Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2014»: «Фаворит НИФа». Премия «Алиса» фестиваля фантастики «РосКон-2014» за лучшее детско-юношеское произведение года. Премия «Серебряный РосКон-2015» в номинации «Повести и рассказы». Лауреат Московской литературной премии 2014 года в номинации «Публицистика» имени Владимира Гиляровского. Премия «Изумрудный город» Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2015» за лучшее произведение, обращенное к детской и подростковой аудитории. Премия «Созвездие Малой Медведицы», II место Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг – 2015». Лауреат премии «Специальный приз оргкомитета РосКон-2016» за крупный вклад в развитие фантастики. Лауреат гран-при международного музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Проза». Диплом победителя (I место) международного музыкально-литературного фестиваля «Ялос-2016» в номинации «Публицистика». Финалист премии «Нонконформизм-2016» и «Нонконформизм-2017». Диплом премии-ордена Кирилла и Мефодия; Общество славянской словесности, ИСП, 2016. Международная литературная премия имени Владимира Гиляровского 1 степени, номинация «Художественная проза» (2016). Лауреат еженедельника «Литературная Россия» за 2016 год «За неутомимые жанровые эксперименты в художественной прозе». Премия «Рыцарь Фантастики» «РосКон-2017». Мемориальная премия «Орден Добра и Света» им. И.А. Соколова Фестиваля фантастики «Аэлита-2017». Гран-при «Белый лотос» литературного фестиваля «Поехали!» в Астрахани (2017). I место международной премии «Память предков» (Астрахань, 2017). Лауреат медали-премии Велимира Хлебникова журнала «Российский колокол» (Астрахань, 2017). Номинант премий Александра Грина, Ивана Хемницера, Ганса Христиана Андерсена, Даниила Хармса, Сергея Аксакова (издательство «Аэлита») и Международной медаль-премии Эдгара По (РФ – США) (Астрахань, 2017). Специальный приз «РосКон-2018» «за книгу «Прогулки по Луне», стирающую грань между фантастикой будущего и реалиями настоящего».

Книги

Большие дети моря. М. : Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2013.

Остров Дадо. Суеверная демократия. Электронная книга. М. : Московская городская организация Союза писателей России, 2012.

Dado Island. The Superstitious Democracy. APIA-London-2014. International Union of Writers-Moscow-2014.

А рыпаться все равно надо. Продюсерский центр Александра Гриценко. Издательство Виктора Ерофеева. Интернациональный Союз писателей, 2014.

Сто лет в России. Продюсерский центр Александра Гриценко. Издательство Виктора Ерофеева. Интернациональный Союз писателей, 2014.

Архипелаг Блуждающих Огней. Продюсерский центр Александра Гриценко. Издательство Виктора Ерофеева. Интернациональный Союз писателей, 2013.

Киты и люди. Серия «Новое имя в фантастике». МТА IV. Интернациональный Союз писателей. Оргкомитет «Роскон». Оргкомитет «Созвездие Аю-Даг». Оргкомитет «Басткон». Продюсерский центр Александра Гриценко, 2014.

Живите в России. Серия «Современники и классики». Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2015.

Бывальщина и небывальщина. Морийские рассказы. Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2015.

Киты и люди. Серия «Сергей Лукьяненко представляет автора». Интернациональный Союз писателей. Продюсерский центр Александра Гриценко, 2015.

Послания из прошлого. Библиотека журнала «Российский колокол». Интернациональный Союз писателей, 2015.

Путешествия капитана Александра. Тома 1–4. «Большие дети моря». «Киты и люди». «Архипелаг Блуждающих Огней». «Остров Дадо. Суеверная демократия». «Остров Мория. Пацанская демократия». Серия «Сергей Лукьяненко представляет автора». Интернациональный Союз писателей, 2015.

Птицы. Серия «Премия Владимира Гиляровского представляет публициста». Интернациональный Союз писателей, 2016.

Светящиеся ворота. Серия «Таврида». Интернациональный Союз писателей. 2015.

Заметки в ЖЖ. Серия «Премия Владимира Гиляровского представляет публициста». Интернациональный Союз писателей, 2016.

Сжечь мосты. Серия «Международный фестиваль Бориса и Глеба». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Пора домой. Серия «Международный фестиваль Бориса и Глеба». Интернациональный Союз писателей, 2017.  

Цветные рассказы. Том 1. Том 2. Серия «Современники и классики». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Киты и люди. «Питер», 2017.

Остров Мория. Пацанская демократия. Том 1. Том 2. Серия «РосКон представляет автора». Интернациональный Союз писателей, 2017.

Прогулки по Луне. «Снежный Ком», 2018.

Клетка. Интернациональный Союз писателей. Серия «Золотые пески Болгарии». 2018.

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 7-8 2018.
Размещено на сайте 19.02.2019 в 10:01.