Рейнский проспект
Все то, чего коснется человек,
Приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
Почти умеет пользоваться речью.
Мосты и переулки говорят.
Беседуют между собой балконы.
А у платформы, выстроившись в ряд,
Так много сердцу говорят вагоны.
А там еще живет петровский век,
В углу между Фонтанкой и Невою…
Все то, чего коснулся человек,
Озарено его душой живою.
С. Маршак
Дата и время встречи с Сусляком назначены. От дома Дижа до резиденции начальника ТАК недалеко. Основная часть дороги проходит по красивому, прямому как стрела, четырехкилометровому Рейнскому проспекту.
Как прекрасен Рейнский проспект! Рейнская перспектива. Дома выстроились вдоль него кубами и бегут, сливаясь в планомерные трех-, четырехэтажные ряды слева и справа. Ряды домов перспективы разрезаются поперечными рядами, перпендикулярными рядам продольным. Это пересекающие ее улицы и переулки и застроенные без разрывов набережные уютных каналов. Перспектива с ходу перепрыгивает через водные преграды трамплинами металлических мостов. Жизненный путь морийца подобен прямолинейной перспективе. Мчится мориец в прокрустовом ложе раз навсегда установленных ясных и безупречно строгих ограничений так же, как перспектива Рейнская. Одна лишь разница. Перспектива эта не имеет ни начала, ни конца. А жизнь устроена иначе. Обывателю кажется, что жизнь – ясная, прямолинейная и бесконечная линия странствий. Как же неожиданно обрывается она, заканчивается!.. А дорога, перспектива, несется дальше и дальше без остановки. В ясные дни издалека видны ослепительно сверкающая золотая игла собора Святого Петра, облака в лучах багряного заката. В туманные дни не видно никого и ничего.
Так и мчится Рейнский проспект, запущенный властной рукой Великого Кифы. Чем быстрее мчится Рейнский проспект, тем медленнее течет время среди сумасшедшего бега бесконечностей. История замерла на месте в тот момент, когда Великий Кифа поднял на дыбы Великую Морию. Среди бега туфель, калош, шляпок, носов, шарфов, пальто, грохота пролеток, карет, шума и криков толпы мертво стоит история, тихо покрываясь зеленой плесенью, разъедающей вечные камни, куски затвердевшей, остановившейся лавы. Стоит история в леденящей тишине застывших исторических событий. Стоит под тяжелым взглядом витающего в воздухе огромного Вельможного Чиновника, контролирующего все, что происходит и не происходит на Рейнской перспективе.
Но как ни бесконечен этот проспект, как ни убегает он из одной бесконечности в другую… Наступает момент, и спотыкается он о набережную. Здесь заканчивается все: и череда бричек, и крики кучеров, и вой сирен экипажей важных сановников, и всевозможные обыватели, бегущие по делам, и разного рода свободные граждане, беспечно фланирующие вдоль четких линий, безупречно очерчивающих пространство Рейнского проспекта. Здесь и край земли, и край бесконечности.
А там-то, а там-то, святый Боже, святый крепкий, помилуй нас! Туман да муть, то желтоватая, то зеленоватая. Вправо-влево видны берега Мории. Далеко-далеко. Будто дальше, чем следует быть тому. Испуганно опустились берега, опускаются все ниже и ниже. Опустились земли, опустились здания. Кажется, опустятся вот-вот и воды вместе с ними. И хлынет на воды, на берега, на здания болотная, глубокая, зеленоватая муть ядовитая. А над всей этой мутью в тумане дрожат и грохочут, убегая вдаль черными телами, далекие мосты – Иоанновский, Себастьяновский, Кифы Великого.
Мистической красотой Рейнского проспекта, построенного Кифой Великим, неизменно восхищались путешественники, иностранцы, посещавшие независимую Морию. По образу и подобию его строили Невский проспект в Северной столице России, городе Святого Петра. Красоту Рейнского проспекта воспевали и немцы, и итальянцы и даже соотечественник наш, Гоголь Николай Васильевич. Так хороши были конные статуи, установленные на каменных мостах Рейнского, что многие императоры Европы упрашивали Великого Канцлера подарить им подобные статуи. Вот и появились великолепные скульптурные композиции морийских коней в Берлине, Неаполе и Санкт-Петербурге. Возможно, что-то здесь неточно. Ручаться не могу. Мории давно уже больше нет. А известная нам история ее полна ошибок, мифов и легенд.
Не раз прогуливался Александр по Рейнскому проспекту с раннего утра до поздней ночи, ожидая дня условленной встречи с руководителем Тайной канцелярии и наблюдая постоянную циркуляцию публики по Рейнской перспективе. Для чего она, собственно, и была построена. Не для циркуляции же воздуха, например. Рейнский проспект – публичный проспект.
Поразительно свойство Рейнского проспекта. Ограничивают его нумерованные дома. По одной стороне – четные, по другой – нечетные. Нумерация идет в порядке следования домов, и поиски нужного дома весьма облегчаются. Вот как: живут в Мории одни токмо дураки, а поди ж – додумались.
С утра туман. Изморозь. То ли изморозь. То ли мелкая морось. Собирается в ручейки. Поливает улицы и проспекты, тротуары и крыши, низвергается холодными струями с жестяных желобов в жестяные же трубы. Эта то ли изморозь, то ли морось поливает прохожих, награждает их кашлями, насморками, ознобами, простудами. Гриппы, дыхательные воспаления заползают вместе с тончайшей пылью дождя под приподнятые воротники, надвинутые шапки, картузы, шляпы прохожих. Кто эти прохожие? Школьники, студенты, чиновники, офицеры, рабочий люд, субъекты, субъекты, субъекты. И субъект, можно сказать по-другому – обыватель, озирается по сторонам с опаской, глядит на проспект неотчетливым смазано-серым лицом, циркулирует он в бесконечной перспективе проспекта. Может быть, в бесконечной перспективе перспективы? Преодолевает бесконечность эту без жалоб, возражений и ропота, в бесконечном токе таких же, как он. Среди грохота и трепетания пролеток, карет, различного рода тарантасов, мелодичных рулад гудков вельможных экипажей, гула тяжелых ломовых повозок, грохотов и гулов нарастающих и потом снова убывающих, в непрерывных криках продавцов газет, зазывал городских экскурсий и зазывал разных учреждений злачных, часто – достаточно непристойных заведений.
Распахиваются двери роскошного желтого дома. Это резиденция начальника Тайной канцелярии (ТАК). Видать, вознамеривается начальник этот отъехать куда для дел своих важных, даже очень важных, а может – и для особо важных! Бритоголовый то ли прислужник, то ли охранник – качок, одним словом, может, и бык, кто его знает, бросается из двери наружу, подает знаки кучеру. Вихрем подкатывает карета с гербом ТАК (сова-бабочка, держащая в лапках рыцаря). Молоденький участковый полицейский, проходивший мимо крыльца, мгновенно глупеет, да и был ли он до того хоть как-то умен, и вытягивается в струнку. А этого вот в его характере точно не было. Кто-то под прикрытием группы качков заскакивает в карету с темными пуленепробиваемыми стеклами. Карета стремительно уносится в скользкую зеленоватую мглу. Участковый, потрясенный и лишившийся дара речи, глазеет через плечо, вглядывается в грязноватый туман, туда, куда стрелой умчалась карета. Глазеет долго. Вздыхает и идет дальше, скрываясь постепенно в тумане. Скрываются его ноги, спина, плечи, голова полицейского. Как исчезают в тумане все плечи, все спины, все серые смазанные лица и черные мокрые зонты.
Там, где сплошной завесой висит мельчайшая морось, матово просвечивает, еле намечается сверху и сгущается к земле грязноватый темно-серый Святоиоанновский собор. Намечается, а потом и вовсе определяется конный памятник Кифе Великому, господину Всея Мории, у подножия которого высовывается из тумана и обратно в туман уходит косматая шапка могучего гренадера адмиралтейской охраны.
Рейнский проспект, мокрый, скользкий. Серые потоки людей, серо-зелено-желтый туман. Бегут, мелькают лица. Сосредоточены на том, как бы разобраться в самих себе. В их душах такой же сумрачный серо-зелено-желтый туман. Тротуары под их ногами шуршат нешумно, тишайше шепчутся, шушукают, тушуются и шаркают, растираются калошами. Что можно было бы заметить в потоке этих стертых лиц? Носы, разве что носы, кои в центре лица всегда заметны. Сколько уже о носах этих писалось… Носы протекали синие, замерзшие, красные в прожилках, разогретые чем-то горячительным, зеленоватые, белые, приплюснутые, вытянутые, огромные, маленькие, вообще почти отсутствующие. Носы бежали поодиночке, парами, по три-четыре. Над носами чуть выше покоились котелки. За котелками бежали другие котелки, фуражки, шляпы, треуголки, цилиндры, платочки, опять фуражки, зонтики, перья, меховые шапки… Целый проспект лиц, носов, шапок, воротников, субъектов все бежал куда-то и бежал. А параллельно ему бежал настоящий Рейнский проспект с таким же рядом домов-коробочек, нумераций, облаков, присутственных мест, разного рода заведений, магазинов.
Есть особая бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечным потоком субъектов, бегущих бесконечным рядом собственных теней. «Энная степень бесконечности», как написал посетивший Петроморию Андрей Белый. А заканчивается Рейнский проспект, упирается в набережную – и за ним ничего, ничто, полный ноль, отсутствие вещества и пространства. Так представляется стертым умам стертых лиц. Глаза субъектов не видят ни кипящего моря, ни искони уставившихся в туман громовых отверстий пушек. Не чувствуют субъекты бьющих в нос разнообразных запахов: морской соли, селедки, мокрых канатов и брезентов, кожаных курток, трубок. Не видят россыпей ржавых гвоздей, скоб, рваных рыболовных сетей, ветхих швартовых и россыпей всевозможных ржавых ненужностей, в которых, как и во всех других странах, любят копаться любопытные детишки рабочего и служилого люда.
Еще сумерки не ушли, раннее из ранних утро, еще нет и восьми, да и семи еще нет, – пошли, как тени, субъекты, да не ради самого проспекта, просто надо пройти из жилых, спальных районов, темных жилых трюмов, многими ярусами уходящих в глубину, огороженную перекрестьями рангоутов со стрингерами и бимсами, скрепляющими старые борта судов, когда-то гордо бороздивших пашню морей. Да куда ж пройти-то? Да на работу. К фабричным районам. Где в таких же темных трюмах жужжат, дымят, теплятся мастерские, фабрики, производства разные, протыкающие фабричные эти ярусы закопченными трубами, поднимающимися высоко над фабричными же районами. «Мужики». Так называют их те, кто к власти поближе. Идут «мужики», то есть работяги, к своим многотрубным заводам. Не обязательно мужчины. И мужчины, и женщины, и юноши, и девушки – субъекты, одним словом, что трудятся. Редко пролетают пролетки. Идет население спальных районов, фабричное, грубое. Туда же, в фабричные районы, идут адвокаты, инспектора, полицейские, работники фабричных канцелярий, идут, чтобы влиться в этот обитаемый хаос, рождающийся в набегающем облаке, угрожающий центральному району Петромории. Как было бы хорошо раздавить, раздавить этот непокорный фабричный район, приковать к земле железом мостов, проткнуть перспективами во всех направлениях.
«Мужики», что мужчины, что женщины, поражают приличную публику воровскими ухватками. Лица их зеленей и бледней всех существ – тварей земноводных. В скважину проникнет фабричный люд, заговорит, зашепчет, захихикает – страх божий, не уснете до утра.
От каждой группы трех-четырех субъектов поднимается в небо тихий дым пыльных разговоров, пересекаясь с бегущими рядом дымами других разговоров. Из отрывков составляются фразы, предложения, из фраз – Рейнская сплетня.
– Вы знаете?
– Собираются…
– Что бросить?
– В кого, кого, кого…
– В Сусляка?
– Нет же, не собираются. Снять собираются.
– Поскорее бы…
– Пора же…
– Пора, пора…
– Провокация!
Улица Петромории. Осень. Восемь утра, девять утра. Сырость пронизывает весь организм, сковывает дрогнувший позвоночник, проникает леденящей щекоткой в костный мозг. Забегает субъект в адский кабачок. В теплое помещение. Ярко-красная вывеска «Столовая». Улица продолжает жить в его жилах, течет студеной лихорадкой. Теплая сырость. Белеющий пар. Запах сырости и блинов. И адского напитка. Призрак долгих лет бражничанья честных христиан. Пальто черные, синие, серые, желтые. Шапки кургузые, пышные, залихватские, ушанки вислоухие. Мокрые ботинки и всевозможные калоши. Не люди здесь собрались – тени. Такова осень Петромории: превращает прохожих в тени, а тени – в людей. Идут на работу «карандаши». Присутственные лица многочисленных канцелярий, расположенных в четырехэтажных кубах. «Канцы». Государственные люди. Клерки судебных присутствий. Судьи. Кто пешком идет, кто на карете прибывает. Им все ясно. Вот-вот придут посетители. Бабушки. Студенты. Другой служилый люд. Посетителям нужны справки. Им надо решить вопросы жилищные. Пенсии. Лечение. Деньги получить. Стипендии. Развестись. Пожениться. Отнять детей. Посадить в тюрьму. Оштрафовать обидчика. «Лохи обыкновенные». Готовьте денежки, лохи. Все имеет таксу. Ни справки вам, ни решения, ни денег. Без денег. Заплати деньги – получишь деньги, решение, справку. Тогда и упечем злодея. А злодей заплатит – тебя упечем. У нас такие права. Кормление. Освященное на всех уровнях. Аж до Великого Канцлера. Без нас государство никуда.
Мечтательно глядит витающий в воздухе Вельможный Чиновник, Обобщенный Канц, Канц Великий в бескрайний туман. Расширяется вместе с каретой от сознания собственной значимости, расширяется во все стороны и над проспектом воспаряя. Как хочется Великому Канцу мчаться бесконечно вперед, поглощая перспективу за перспективой. Чтобы опутать, охватить всю поверхность планеты змеиными кольцами проспектов, уставленных по бокам домовыми кубами. Чтобы притиснутая проспектами земля в линейном космическом беге была бы пресечена необъятностью прямолинейного закона. Чтобы сеть параллельных проспектов была бы пересечена сетью перпендикулярных проспектов и вошла в мировые бездны квадратами и кубами: по квадрату на обывателя, по кубу на контору присутственную. Чтобы… Чтобы… Как была бы успокоена душа Обобщенного Канца линиями симметрии, квадратами, кубами и инструкциями, инструкциями, инструкциями, в которые до конца жизни можно было бы отлавливать лохов обыкновенных. Чтоб ужо перестали бы эти «обыкновенные» быть столь постоянно докучливыми, что-то требовать, что-то просить, что-то объяснять. Приносите деньги – а там посмотрим. Много чего они хотят. А нам бы… А нам бы поскорее в братаны настоящие податься. Зачем им в братаны? Что им даст братанство-то это?
По традиции в 12 часов глухо ухает ушастая пушка на бастионе. Туманы разорвались, тени рассеялись. Выглядывает солнце.
На перспективе пролетки высаживают нежных барышень из хороших семей. Те гуляют. Покупают в магазинах чулочки, шляпки, галантерею, духи, пудру, да мало ли что еще может понадобиться прехорошенькой барышне из хорошей-то семьи? Выходят пофланировать и молодые люди, не обремененные заботами. В приличных сюртуках и панталонах. Людей посмотреть. С барышнями пошутить. А с хорошенькими продавщицами в магазинах – тоже пошутить или еще чего, не задумываясь особенно о рамках возможных приличий.
Ближе к вечеру, когда потоки барышень и фланирующих бездельников рассеиваются понемногу, когда закончившие работу мужики и канцы направляются по своим делам или в сторону дома, появляются короли петроморских проспектов – крепкие, некоторые тощие, некоторые с животиком, «малиновые пиджаки». Приблатненые. Косящие под блатных. Иногда авторитеты. Они выходят из бричек с затемненными стеклами. Самое время прихватить в темном переулке зазевавшегося лоха. Для них лохи все. Даже канцы, кичащиеся своим общественным положением. Чтобы развести на деньги. Заставить признать вину. Заставить унижаться. Заставить просить о ненаказании. Вырвать обещания. Отнять кошелек, часы. Поставить на счетчик [1]. Бить почти не принято. А развести – милое дело.
Вот и вечер. Крытые пролетки, кареты с закрытыми занавесками окнами, дилижансы летят по мокрым улицам к роскошным особнякам. Тоже с закрытыми, зашторенными окнами. Там встречаются высокие сановники. Как они заходят в кареты, как выходят – не рассмотреть за широкими плечами то ли охранников, то ли просто быков. В тишине кабинетов вершат великие дела Великой Мории. Настоящего братана не встретишь на улице, даже столь респектабельной, как Рейнская перспектива.
А вот «малиновые пиджаки» с голдами на шее куда более демократичны. В ресторанах, холлах, в шикарных рецепциях на первом этаже самых респектабельных отелей кучкуются они. Сходняки. Решают вопросы. Перетирают. Терки. Делят сферы влияния. Встречаются с доверенными людьми.
– Слышь-ка, принеси этим двоим чаю зеленого, а остальным – по кофе.
– Вы мне еще за прежнее не заплатили.
– Понимаешь, с к ем говоришь? Позови-ка мэтра.
– Извините, Сердей Васильевич, она новенькая. Не узнала вас.
– Ты уволь ее, слышь-ка. Гнилая девица. Чтоб больше мы ее не видели. Коллектив недоволен.
– Конечно, Сердей Васильевич; конечно, Владимир Петрович; конечно, Владимир Сергеевич… конечно, Константин Карольевич.
К середине ночи все разъезжаются. Пустеет Рейнский проспект. В глухом тумане над зданиями поднимается и парит кто-то злобный и темный, чье дыхание крепко закрывает холодом гранита и булыжных камней некогда зеленый и кудрявый район острова Мории. Кто-то темный и грозный оттуда, из воющего хаоса, уставился каменным взглядом, бьет кожистыми крыльями, мелькает голым черепом и ушами в сумасшедшем полете, хлещет вельможным словом бедноту неразумную, бедноту – главную помеху вершителей судеб Великого государства.
Нет, не все в порядке в стройной, законоуложенной геометрии Рейнского проспекта. Бесшумно катится мягкими шинами по брусчатой мостовой карета Дижа Быжа, любезно предложенная капитану Александру для проезда к резиденции начальника ТАК. Проспект неплохо озеленен и освещен.
– Петромория – современный город, – с гордостью говорит Диж Быж. – Освещение, водоснабжение, канализация. У нас нет запаха помоев, как во многих странах развращенной Европы.
Что за прелестная поездка по Рейнскому проспекту!
Посматривая по сторонам, наблюдательный Александр замечает некие несообразности.
Внимание его привлекает водовоз, выливающий огромную бочку воды под первое дерево в ряду выстроившихся в линию деревьев.
– Что ты делаешь? – спрашивает Александр водовоза.
– Поливаю деревья, не видишь разве? Погода жаркая, месяц уж дождей не было.
– Как часто ты это делаешь?
– Кажный божий день.
– Каждый день выливаешь целую бочку под одно и то же дерево?
– Конечно.
Дерево, которое водовоз поливает, выглядит неважно: ветви опустились, листья обмякли, пожелтели. Остальные – не лучше.
– Ты залил первое дерево, корни его загнили. Остальные деревья воды не получили. Почему не распределить воду поровну на все деревья?
– Делаю, что поручёно канцелярией по поливу. Начальство придумало, как упростить мою работу. Я трачу теперь меньше времени на полив, это большая экономия. А вода к остальным деревьям поступает по водоносным слоям в почве, разве ты не знаешь?
– Почему же тогда все эти деревья вянут?
– Не дошла пока вода. Прошло всего четыре недели. Еще месяц – и вода поступит всем остальным деревьям.
– Через месяц все они погибнут.
– Не мне, дураку, обсуждать указания начальства.
С освещением тоже непонятные накладки. Зажигальщик фонарей идет впереди фонарщика, заправляющего фонари животным жиром.
То же и с посадкой деревьев: один копает посадочную яму, второй закапывает, а третий, с посадочным материалом, не приходит – забыли запланировать. Ремонт водопровода: раскапывают, закапывают, а трубы на замену не привозят. Трубочисты чистят дымовые трубы как раз в то время, когда жильцы жгут печи. Новую брусчатку для ремонта дороги привозят и укладывают, забыв снять старую.
– У нас всегда так. Чем больше служащих, тем больше беспорядка. То же самое ты увидишь, Александр, во всех сферах жизни Мории. А пока – добро пожаловать в Тайную канцелярию. Приехали.
Примечания:
1. На жаргоне приблатненных «разводка» – принуждение жертвы оплачивать несуществующий долг («за базар», по беспределу) по принципу, например, за неделю задержки – сумма долга увеличивается наполовину, вдвое и т. п.
